НАШ РУССКИЙ ПОЧВЕННИК

 

Хочу отдать должное, несомненно, - личности, мыслителю, при том, что он был прежде всего поэтом и для него точное и образное словоупотребление было потребностью. Во всем, что бы мы ни обсуждали, выше всего он ценил искренность, совестливость и юмор. Он явно был человеком из народа, при этом сохранял типичную научную пытливость и мог на равных общаться и с интеллигентами, и с простыми, без особых претензий, людьми. Его не сломал первый «червонец», а, по крайней мере, начало его было ужасающим. Сел он еще мальчишкой-старшеклассником, как участник литературного кружка, а в те времена пристальный интерес к гуманитарным предметам приводил в следственную камеру, если находились хоть малейшие основания полагать, что человек замыслил думать «инако».

География его мучений* была довольно обширной: Колыма, Магадан, Тайшет.

Не часто он вспоминал об этом периоде, но и не получалось у него скрыть, что некое происшествие бередит его душу до сих пор. Он не открывался до того момента, который, по его словам, напомнил всем нам, что некоторые моральные тупики, практически, непреодолимы - вот так и в нашем небольшом коллективе кипели бурные споры, мы чуть ли не становились в боксерские стойки - случай редкий, да и повод был кричащий, даже трагический. Мы работали небольшой бригадой в уже описанной больнице, куда нас водили из расположенной рядом зоны № 17 в Барашево. Мы спокойно обтесывали бревна, готовили раствор, когда раздались выстрелы и крики, мы побежали на звуки и увидели жуткую картину - на заборе, в запретной зоне, агонизировал человек, видно было, что его буквально «прошило» несколькими автоматными очередями, со всех сторон сбежались охранники, и кто-то из солдат истерически кричал на вышке. Участок забора примыкал к территории упрощенной псих-лечебницы, где пациентами были «бытовики». Подошли к нам представители администрации и объяснили, что уголовник - психически больной, каким-то образом освободившийся от смирительной рубашки, в силу невыясненных мотивов, бросился на «запретку», что нас, политических, это не касается, и нам лучше отойти подальше. Мы отошли, но не в силу этих «рекомендаций», а по причине того, что не у всех хватило мужества смот-

 

реть, как фотографировали, а затем снимали с колючей проволоки то, что еще несколько минут назад было крепким светловолосым парнем, лет под тридцать.

Вот тут и начался наш ожесточенный спор, при этом мы разделились почти на равные две части, а предметом конфликта стал простой вопрос - объявлять ли голодовку протеста или нет. Единственный фактор, который мы не могли определить - это принадлежность убитого к отделенному от нас миру уголовников, которых мы не очень понимали, и решили обратиться к Валентину Соколову, который в своем первом сроке с ними сталкивался, да и по возрасту (около сорока) и авторитету мог примирить и вразумить нас. Пришли целой делегацией, расположились для обстоятельной беседы. Валентин начал издалека и, поняв по нашим взволнованным лицам, что мы на пределе, рассказал и свой случай. События разворачивались еще в начале его первого срока, когда уголовники и политические не были разделены, а кое-где даже женщины не были отделены от мужчин. Его интерес к поэзии и способность прилично рифмовать были замечены и ему «была предложена должность» истинного поэта в свите авторитетного блатняка - бригадира. «Придуриваясь» подобным образом, наш Валентин начал познавать азы лагерной жизни и вот тут он и стал очевидцем и невольным свидетелем одного случая - молодой «фраерок» проиграл в карты, заведомо рискнув, не имея необходимой суммы, (а деньги уже начали выдавать на руки, пошли послабления в суровой лагерной жизни, и особенно оживилась карточная игра, в которой опытные шулеры, пользуясь всяческими хитроумными трюками «наказывали» «лохов» -неопытных игроков).

Карты розданы - вместо желанного «очка» был ловко подтасован «перебор» - проигрыш налицо, платить нечем. Никто не поручился и не занял. Стая «битых волков» коротко посовещалась - вынесли приговор - «кончать». Метод казни «гуманный» - «может быть доживет до утра». С него сняли верхнюю одежду и поместили в какую-то клетушку вне барака, и это при минус 55°С. «Впервые в жизни, я стал очевидцем жестокой казни человека, причем особо угнетала надуманность и условность его вины. Можно было бы понять, если бы он «крысятничал» (воровал у своих) или доносительствовал, а тут - всего лишь по-мальчишески понадеялся на карточное счастье, и такая жуткая расплата.

Прошло несколько часов, игра продолжалась, я незаметно вышел из барака и подошел ближе к месту казни, молодой «блатнячок», еще недавно хвастливо рассказывавший о своих похождениях и «малинах», при этом звонким голосом припевая знаменитую «Мурка - муреночка», еще делал попытки притопывать, но мороз уже сковывал судорогами его тело, его стриженая, немного деформированная голова как-то странно дергалась, и он пытался выговорить какое-то непонятное слово или припев, мне послышалось - «Лататуйда», через некоторое время он упал на снег, еще немного повздрагивал и затих.

 

Я плакал от бессилия, что ничем не мог ему помочь, неписаные законы уголовного мира диктовали единственный способ его спасения, а именно - «разменяться», то есть свою жизнь я мог отдать за его жизнь, но как это можно было сделать, если он не был «други моя», даже в той смешанной среде мы были чужаками — они называли нас «фашистами», соответственно, и мы их не очень уважали, не всегда почитали их жесткую стойкую субординацию. Единственное, что я сумел сделать для него - это отомстить его обидчикам, но не сразу - пришлось изучать технологию карточного шулерства, все эти «крапления», «зеркальца», «подсказки» и т. д. Практически все выигрыши были запрограммированы, но, если очень внимательно отслеживать хитроумные манипуляции и подавлять их шестерок, можно было их уличить. Так мы с друзьями и делали, подловили и ту команду, которая «взула» нашего «замороженного». Сами мы не имели права расправляться и после «толковища» передавали их «грузчикам», которые сами изобретали им казнь. Но даже эта «благородная» месть не дала мне душевного покоя. В сознании продолжало стучать )то странное слово «Лататуйда», а слова - Север — Снег - Смерть — Замерзать постоянно и в разных комбинациях рифмовались в трагические стихи, и часто в них угадывались контуры замученного своими же - ни за что - человека.

Слава Богу вскорости нас разделили, обстановка стала намного спокойней, нам разрешили носить волосы, нормальную одежду, пользоваться своими деньгами, открыли коммерческие столовые, а некоторых отпускали на поселение, «оттепель» давала знать о себе даже в наших, забытых Богом, местах».

«Ну а в чем же, Валентин, отличие теперешней ситуации в Мордовии от прежней, очевидцем которой ты был?»

«Я считаю, что настоящая ситуация какая-то искусственная и фантастическая, если раньше власть беспощадно перемалывала своих врагов, еще и извлекая при этом некоторую экономическую выгоду, и трудно было увидеть лагерника с большим стажем, то теперь к нам относятся чуть ли не бережно, оказывая не только медицинскую помощь, но даже», -показывая рукой на Михаила Витера, (к нему я еще вернусь, он был из числа молодых украинских борцов за независимость) - «следят, чтоб не впадали в дистрофию». Действительно, Михаил начал худеть, и врачи на месяц дали ему «больничный паек» 6 «б», в который входило: 50 г. сливочного масла, приличная порция мяса на обед, 0,5 литра молока.

«Я считаю - продолжал Валентин Соколов, - что сейчас мы стали неким «экспериментальным стадом», к которому внимательно присматриваются и прислушиваются, возможно, надеясь на какие-то «мыслительные» результаты, а может быть, подкапливают картотеку анекдотов».

В доказательство Валентин привел случай из своей жизни в лагере № 7.

 

Вот его рассказ. «Приехала ко мне на свидание моя жена, хоть раз в году, но все же маленький, в три дня отпуск. Целых три дня вкусной домашней еды, отдельная комната, чуть ли не гостиничного типа, красивая и умная женщина рядом, ну просто рай земной, и во время свидания, уже расслабившись и насытившись, в состоянии спокойного «трепа», я задал своей Мане вопрос - «А можешь ли ты вступить в партию?» Она поразмыслила и ответила - «Теоретически могу, а на какой черт оно тебе надо?».

«Представляешь, Маня, как я буду хвастать моим друзьям, что хоть раз в году, но я «трахаю» эту подлую партию» - мы весело посмеялись и довольно быстро забыли эту хохму. Оказывается, забыли ее не все. Прошло несколько дней, я уже отошел от шока, который неизбежно возникает при новом погружении в ад после свидания, и столкнулся лицом к лицу с нашим замом по режиму - личностью характерной и колоритной. Был он в звании майора, рослый, крепкий - лицо его было обезображено шрамом, снарядный осколок так зацепил его, что выражение страдальческой удивленности отпечаталось навек, при этом один его глаз постоянно слезился, что никак не гармонировало с его злым юмором, при этом он не перегибал палку и иногда пускал в ход такой аргумент - «меня знают даже на радио «Голос Америки», действительно, когда-то его упомянули в одной из передач, в которой говорилось о голодовке протеста политзэков в зоне № 7. Он пытался ее пресечь, повел себя жестко, заслужив тем самым кличку «Костя норовит «трахнуть», при этом еще и всплакнуть», впоследствии эта кличка сократилась до трех слов, а Костя попал на язык диктору «Голоса Америки». Как при этом просачивалась информация на Запад, наверное, не ясно до сих пор. Точно такой же загадкой оставалось ежемесячное проникновение в наши зоны журнала, издававшегося в США для общины «Свидетели Иеговы». Название журнала - «Сторожевая Башня». Так вот, этот майор - Костя со своей улыбкой сквозь слезу, обратился ко мне, - «Неужели ты, Валентин, надеешься, что «затрахаешь» нашу партию?». Я остановился, ошарашенный, майор еще больше заулыбался - эффект был неотразим. Только основательно сосредоточившись и поняв, что нас «пишут» постоянно, я хотел что-нибудь вразумительное ответить, но торжествующий Костя уже удалился. Конечно, стоявшие неподалеку друзья, после его ухода посмеялись вместе со мной, оценив анекдотический изыск моих выражений, но с тех пор меня не покидает некое ощущение - слишком подробно нас стенографируют, неспроста все это. А вы слишком много спорите и горлопаните, совершенно не считаясь с тем, что вездесущая «труба» (так Валентин называл дистанционные прослушивающие и записывающие устройства) вас пишет и «там» все известно».

«Да и черт ее бери, эту трубу», - отвечали мы, - «уж здесь нас ничем не ущемляют и не пытаются «пришить» антисоветскую пропаганду, где как не здесь, в лагере, мы можем выговориться и многое прояснить для себя, такая масса интересных собеседников, наверное, самая уникальная

 

ситуация в мире, когда гуманитарные поиски становятся и образом, и смыслом жизни».

«Хороши поисковики - недавно вы довольно зло подшутили над Витольдом Абанькиным, вскрыв еврейское происхождение его фамилии, но хорошо, что он морально крепок и с чувством юмора, переварил нормально, а вспомните свою атаку на Баскакова, он пару раз так запил, что чуть не угодил в карцер».

Видно было, что Валентин распалялся и не на шутку злился, мы возражали ему в следующем духе - «Слишком остро ты реагируешь на тюркскую и мусульманскую составляющие. Неужели в тебе неистребим славянофильствующий государственник, который боится потерять эти фрагменты империи?

С каких это пор в тебе пробудился глубокий государственнический инстинкт?».

Валентин запальчиво отвечал - «В душе настоящего русского этот инстинкт никогда не увядает; мы сироты без сильной государственности».

Необходимо сделать отступление и рассказать подробнее об этом случае.

Баскаков, молодой учитель-гуманитарий из сельской школы в глубинке «оскудевающего центра России», вместе с двумя приятелями, тоже учителями, додумался до организации партии марксистского толка. Вручную они написали несколько листовок с не очень резкими лозунгами, переполошили районное руководство, в результате - срок в Мордовии всем троим. Аналогичный случай — в Молдавии: где-то под Кишиневом все точно так же, только состав участников поразнообразней. Директор школы Драгош - венгр по национальности, молдованин - Вася Посталаки, еврей - Тарнавский, русский - Чердынцев. Все то же самое, и срока те же - от 3 до 7.

Все они — хорошие, искренние ребята, сам факт того, что они пытались найти новые пути и оживить все более коснеющий правящий режим, делало им честь, и все они за эти годы, что мы прошли вместе, менялись, - эволюционировали их взгляды. Было приятно наблюдать, как от ретроградного марксизма, хоть и медленно, но все же отходит Тарновский, так же впрочем, как и Рафалович, и многие другие - как Тарновский уже примеряет ермолку, и на вопрос работника администрации: «Почему ты не работаешь в производственной зоне», - с достоинством отвечал: «Сегодня праздник — еврейская Пасха». И ответ был с пониманием принят, и в тот день к ним уже не придирались.

Чердынцев - явно и осмысленно все более сближался с религиозными деятелями православного толка, видно было по кругу его интересов, что он обращается к своим истинным национальным истокам. И даже наш весельчак и острослов - Вася Постолаки - все чаще и аргументированней, вспоминал Валахию и Бесарабию, заводил разговоры об общем с ру-

 

мынами происхождении от племени даков, которые ожесточенно и не без успехов воевали еще с Римской империей.

Один Баскаков продолжал мусолить книжки Маркса и Ленина, а мы всего лишь задали ему несколько вопросов. «Кто ты по национальности?». Он, не задумываясь, ответил - «Русский». «Ты как историк-преподаватель, знаешь смысл слова «Баскак»? Да, знаю. Во время татаро-монгольского владычества - сборщик податей на подчиненных территориях и проводник иных решений центрального ханского каганата». «Ты часто смотришь на себя в зеркало, и не видишь ли ты там своих дальних предков - невысоких, круглолицых, скуластых, темных лицом с раскосыми и жадными глазами, скачущих на мохнатой монгольской лошадке по чужим городам и весям?». Призадумался наш герой, действительно описанная внешность вполне соответствовала его собственной, даже кривоватые ноги не оставляли сомнений насчет наезднического происхождения.

Некоторое время он старался не попадаться нам на глаза, вот тогда, видимо, произошли те события, о которых рассказывал Соколов.

Достать спирт в наших условиях не было особой проблемой, его можно было купить за небольшую сумму в виде спиртового лака, употребляемого в мебельной технологии для покраски. Добавив небольшое количество воды в этот лак и перемешивая его, можно было отделить спирт от красящей основы. Спирт был довольно приличный, плодово-ягодный. Некоторые баловались таким пойлом. Особенно запомнился один любитель из числа перебежчиков, белорус по фамилии Шапаргин, он старался вечером, по концу рабочего дня, принять дозу, закусывая припасенной селедкой, при этом, когда глаза начинали блаженно блестеть, он любил повторять, если кто-нибудь был поблизости: «Не вижу иконы», явно делая горестный намек, что из всего числа значительных и авторитетных людей он не может выделить никого в идеал - образец для подражания. Мы при этом советовали ему - взять фонарь, как в свое время философ Диоген, и искать человека. «Причем здесь фонарь», - растерянно моргая уже пьяными глазами, отвечал он нам.

Наш герой - Баскаков не долго пробыл в подобном состоянии неопределенности и раздумий, сказалось и образование, и некоторая сила личности, и довольно скоро мы увидели его в обществе мусульманского священника, но не того иранского арабиста, который обучал Репникова, а крымско-татарского муллы. Не скрою, нам доставило немалое удовольствие созерцать Баскакова, изучающего коран. Вот оно - продвижение к иконе, возвращение на свою духовную Родину, новое воссоздание себя в соответствии с предписанным тебе архетипом. Мы разучили несколько слов по-татарски и даже профинансировали покупку приличной тюбетейки для нашего друга, при этом не стали даже отмечать, что она сидела как влитая на его голове. Именно этот случай не понравился нашему философствующему поэту - Валентину Соколову, он ставил нам в вину то, что мы употребляем некий «информационный нажим», почти что давле-

 

ние. «Ну я еще могу понять Рубина, он берется за своих, но какое вам дело до наших татарчат». Тут необходимо опять сделать отступление о личности Рубина и о впечатлении о нем, которое вынес Валентин Соколов, сталкивавшийся с ним во время своего пребывания в лагере № 7. Рубин был заметным, даже внешний облик выражал значительность -типичный спортсмен, причем боксер-тяжеловес, помимо этого он имел серьезный моральный авторитет, был внутренне гармоничен и самостоятелен. Решал он всего лишь одну проблему, которую в свое время решил для себя сам, а теперь помогал другим.

Повторюсь еще раз - у нас не было национальной розни или шовинистических попыток кому-то навязать национальное превосходство, а вот вместе «покопаться» и определить не всегда четкую аутентичность в национальном плане было даже хорошим тоном. Характерный пример — очень общительный, остроумный Карл Сибар считал себя карелом и сидел за то, что бежал в Финляндию, а финны в то время выдавали беглецов Союзу. При «раскопках» обнаружилось, благодаря нашим знатокам, что он принадлежит к исчезающей народности «ингерманландец», которые, в свое время, были вытеснены из тех мест, где Петр I «прорубил окно в Европу». Наш знаток национального вопроса - Рубин, наверное, сокращенное от Рубинштейна, помогал, как правило молодым, увлеченным интернационалистскими иллюзиями и выглядевшим нелепо в чужих одеждах. Он задавал им всего один вопрос - ты еврей? Уже наверняка предполагая определенный ответ. «Да, Валентин - признавался я, - иногда нет сложнее вопроса, чем собственное происхождение, тем более на наших транзитных территориях, где топталось много различных племен, и мы сами не всегда можем дать отчет, себе ли мы принадлежим, не делает ли кто-то за нас решающий, самый поворотный и судьбоносный выбор, не вмешиваются ли наши предки в нашу вроде бы личную жизнь».

«Что-то сильно ты загибаешь, и какое-то странное словоупотребление». «Я поясню тебе, - в свое время, по концу следствия по моему делу лейтенант Мамонтов и полковник Блинов открыли при мне папку, а в ней была подробная биографическая справка моих предков, и вот что я узнал - мой дед по отцу был серьезным, уважаемым человеком, в своей родной Черниговской губернии он владел земельным наделом - 10 десятин. Лесин - 14 десятин. Мельница, конюшня, пасека; вовремя учуяв недоброе, все бросил и вместе с семьей подался в Приднепровье, где даже голод 30-х не бушевал так жестоко. Тут все ясно. А вот мой дед по матери известен был весьма схематично. На Украину его занесло в 1920 г. вместе с армией Пилсудского, был младшим офицером, воевал неплохо, имел награды, во время отступления, будучи тяжело раненым в бою, остался на маленьком хуторе, его выходила местная девушка, моя бабушка, она долго его от всех прятала, но власти его вычислили и тут же попытались привлечь на свою сторону, предложили должность начальника милиции района, в то время было модно привлекать в карательные органы инородцев, по

 

типу «преторианской гвардии» - латышских стрелков. По своему происхождению мой дед вполне вписывался в «интернациональный» комплект ведомства Дзержинского, Менжинского, Ягоды, так как по информации этой КГБистской архивной справки его отец ~ разорившийся мелкоместный дворянин был женат на еврейской девушке, видимо, из стремления поправить пошатнувшееся материальное положение. Для «интернационалистов - вербовщиков» ситуация полукровки (полуеврея) была заманчивой. Можно лишь предполагать, какого рода моральная борьба происходила в душе моего деда, когда он одевал форму своих недавних врагов, или это была попытка элементарно выжить в смутное время. Доподлинно известно только одно, недолго он проносил чекистскую форму, пару месяцев, не более - как только в подведомственной ему тюрьме оказалась группа подходящих «контриков», он не только организовал им лошадей и оружие, но присоединился к ним, и они вместе попытались пробраться за кордон. Прорыв не удался, все погибли в бою с крупным кавалерийским отрядом пограничников. Работники КГБ, явно гордясь своей подробной информированностью, приговаривали, показывая на меня рукой: «Ничего нет удивительного в том, что имея таких дедов, именно так начиная свою жизнь».

«Да, теперь мне понятней», - продолжил свои размышления о родословных Валентин Соколов, - «почему ты - русскоязычный, выросший под Екатеринбургом, значительно быстрей находишь общий язык с евреями, украинцами, поляками, прибалтами и даже с немцами, а со мной постоянно споришь, несмотря на общие литературные вкусы». В этом последнем моменте Валентин явно передергивал, дело в том, что спорил он со всеми, явно полагая, что «иконы нет», он довольно зло и язвительно отзывался даже о признанных авторитетах, например об Андрее Донатовиче Синявском, он называл его «Синь-борода», намекая на его лопатообразную рыжую бороду, считая многие его контакты неуместными, хотя на мой взгляд, эти выпады были элементарной ревностью, что для него, поэта - Соколова, он не всегда находил время, а вот тут - смотри, смотри «Синь-борода здоровается дружеским рукопожатием, и это при всем честном народе, с гомиком». Был у нас на зоне № 11 Анатолий Провоторов, осужден он был за какую-то писанину в высшие органы, пытался подать себя как «окололитературного» человека, но Валентин Соколов безапелляционно заявлял - эти бывшие уголовники и гомики практически все задействованы КГБ. «Приличный уголовник, а я их повстречал немало - не будет любой ценой «выламываться» из зоны, тем более ценой разбрасывания листовок, он достойно решит свои проблемы среди своих. Все, что прибывало к нам из этого разряда - хлам, отребье, которое используют в известных целях». И еще один частый собеседник Синявского не нравился Соколову. Мы часто, с удивлением, видели, как Андрей Донатович давал литературные консультации одному чеченцу, если мне не изменяет память, по фамилии Адуев, который писал большой

 

роман и подолгу читал своему добровольному критику. «Ничего путного не высидит Синь-борода из этого злого яичка», а то, что этот кандидат в писатели довольно зол, мы знали не понаслышке. Однажды, в каком-то незначительном споре, без всяких серьезных оснований, он закатил истерику, и со словами - «Всех вас, как баранов, надо резать» - чуть было не бросился на собеседника, но, видимо осознав, что ответная реакция будет незамедлительной и суровой - вовремя остановился, и после этого случая мало кто с ним общался. Валентин Соколов комментировал этот случай так - «Не успев выпутаться из бороды Карла Маркса бойтесь запутаться в старых рясах», — хотя сам был явно верующим человеком, но побаивался всякой рисовки и позерства, и в своих поэмах любил развивать темы совести, справедливости и считал, что светлое и доброе, так же как и правдивое, должно уметь постоять за себя, даже быть воинственным, экспансивным.

Было нечто общее в его позиции по религиозному вопросу с позицией Павла Григорьевича Сорокина, который не только не доверял официальному православию, но и считал бесславным и непростительным его капитуляцию перед коммунизмом, а жертвенную покорность священнослужителей и монахов просто позорной и роковой - разверзшей именно над нашей страной «гнев небес и разгул бесовской стихии».

Оба они отмечали, что в свои первые срока они порой наблюдали - когда католических священников атаковала злобная уголовная шушера, те давали им достойный отпор. Точно так же описал ситуацию католический священник - Альгирдас Моцюс, литовец, с ним вместе я работал в мех. цехе в зоне № 1. «На ругань мы отвечали руганью, на попытки рукоприкладства отвечали аналогично».

П.Г. Сорокин делал из всего этого вывод: «Вот и проявление древней трагедии, разделение церкви на Западную и Восточную. Католиков не усыпил бы благополучный НЭП, они сумели бы противостоять и уничтожению церкви, и даже коллективизации». Во взглядах П.Г. Сорокина было также нечто перекликающееся с теорией «экспериментального стада» - он считал, что над нами не только есть силы, наблюдающие и пытающиеся что-то извлечь, он был уверен, что есть «в высшем эшелоне» его двойник, фотографию которого он даже вырезал из какого-то периодического издания, где в группе сопровождающих Генерального секретаря, где-то на аэродроме, был зафиксирован этот «двойник», он даже показывал его мне, хотя я и не придал этому значения, считая все это иллюзией, некоторой компенсирующей слабостью сознания, результатом неизбежно возникающей деформации личности, угнетенной большим сроком заключения. Самое странное - что Александр Яковлев внешне очень похож на П.Г. Сорокина и возрастом они одинаковы. Не хотелось бы бросить какую-то тень на уважаемого Яковлева, но это внешнее сходство, явно случайное, было известно Сорокину, не знаю, как сложилась его судьба после освобождения, которое неожиданно для нас настало в 1970 г. Ему и

 

его подельнику заменили зверский срок - 25 лет на меньшие даже, чем 10, и довольно неожиданно освободили. Не совсем понятна для меня легкость и гармоничность перехода Александра Яковлева от примитивной марксистской лексики к приоритету общечеловеческих ценностей и «европейской общности», которые вдруг зазвучали с началом перестройки. Невольно начинают роиться некие фантазии на тему... Пусть даже наш «мордовский котел» практически не выварил серьезных, реальных политиков, но может быть хоть какие-то испарения наших «дискуссионных клубов» и другие информационные потоки кому-то пошли на пользу, а может быть, кого-то подтолкнули в нужном направлении. Конечно, было бы явной натяжкой предположить, что наши подпольные и горячечные споры и фантастически смелое строительство разнообразных геополитических схем явились прообразом осуществившегося распада империи. Однажды возникнув, мысль или новое сочетание идей, пусть самое парадоксальное, наверное, не умирают, а в зависимости от своей истинности и востребованности многократным эхом перекатываются в несомненно существующем пространстве неких мыслительных универсалий.

Почему «призрак коммунизма», бродивший по Европе, воплотился на территории России»? Почему эта «великая иллюзия», сначала делая ставку на «мировую революцию», ограничилась рамками деспотической империи восточного образца, удерживающей многочисленные и разные даже по своему расовому происхождению народы? Каким образом эта лоскутная империя зла, последняя в мире, - начала терять свою центростремительную инерцию в нашу ядерную эпоху?

Какая группа народов и какие идеи победили в Великой Гражданской войне Европейской нации 1917-1945 гг., а кто, вроде бы и победив формально, оказался окончательно повергнутым и докатился до полного краха?

Какова логика репрессивного давления, логика геноцида, уничтожавшая до половины численности отдельных народов, входивших в состав большевистской империи?

Вот, вкратце, круг вопросов, которые постоянно поднимались в наших спорах и попытках обнаружить хотя бы контуры грядущих событий. И для многих эти вопросы были водоразделами, вехами жизненных итогов, а иногда и подготовкой к окончательным, последним ответам уже перед Высшим Судией - ради чего они мучили, убивали, брали в плен, сами в него попадали, и потом их казнили, и они сами оказывались в роли жертв, ради чего они мерили шагами не такие уж и малые просторы Европы, а потом замерзали в азиатском Заполярье.

Необходимо восполнить некоторые пробелы, суть которых в том, что этот круг вопросов не мог решаться без украинской составляющей, при этом подчеркну, что был некий общий фон, который один из нас выразил такими словами - «А все же неплохо нам жилось, когда мы были в едином государстве». Имелась в виду еще та Речь Посполитая, когда об-

 

щее литовско-польско-украинское государство простиралось от моря до моря. Странным образом, несмотря на все пропагандистские мифы и исторические наслоения, действительно было нечто общее между нами - взаимопонимание было полным. В этом ключе очень последовательной и гармоничной выглядела позиция нашего признанного борца за украинскую идею - Михаила Витера.

«Европа обязательно придет к такому состоянию, когда вся ее восточная часть будет свободна - Прибалтика, Польша, Украина снова смогут образовывать всевозможные коалиции или непосредственно в нее интегрироваться. Катастрофические последствия ошибочной ориентации на Восток Богдана Хмельницкого, партизанская война которого затащила Украину под московскую руку, будут обязательно исправлены».

«Без украинской составляющей имперский двуглавый орел неизбежно теряет свою голову, направленную на Запад. Тут и принцип «Киев - мать городов Русских», и крещение в христианство, и немалый народ со значительной территорией. Начиная с Петра I и его войны против Карла XII, в которой Мазепа попытался исправить Хмельницкого, Российская империя самым жестоким образом подавляла Украину. Все последующие правители старались еще больше, - чего стоит уничтожение казачества при Екатерине. Большевики не только из идеологического рвения, ради коллективизации уничтожали миллионы сельских жителей голодом, это было также и местью за те несколько месяцев независимости во время гражданской войны и массовую поддержку идей Нестора Махно, с его лозунгом «власть вооруженного народа». Поэтому были приложены все силы, чтобы сломать хребет украинскому народу и выветрить навсегда всякую надежду на свободу». В числе приемов подавления сознания народа Михаил приводил особенно подлый - религиозный.

«Нашу греко-католическую церковь уничтожили сразу же после Второй мировой, заменив ее московским патриархатом, наше священство и монахи-василиане были немедленно репрессированы, а московское священство явно прислуживало карательным органам». Были не единичные свидетельства практиков освободительной партизанской борьбы, в частности, Петра Скирука, он рассказывал - «мы совершенно не удивлялись, когда под поповской рясой находили пистолет ТТ с полной обоймой, не удивились бы и удостоверению НКВДешника».

В этой теме существует еще один поворот сюжета, его прояснял для нас много в жизни повидавший П.Г. Сорокин. В числе аргументов, которые его отвращали от московского православия был следующий — «Мы не отдаем себе отчета в том, что первая, полномасштабная сделка с Западом произошла между Сталиным и англо-американским сообществом, и она имела короткое название «ленд-лиз». Сталин и Гарриман договорились не только о том, что в Россию пойдет широким потоком американская помощь: продовольствие, оружие, грузовики, самолеты, двигатели, первичный алюминий и многое другое, за что Россия обязалась распла-

 

титься не только золотом, но и по некоторым секретным протоколам, она обязалась избавиться от некоторых самых одиозных черт дикого большевистского тоталитаризма, и, в частности, открыть христианские храмы, офицерам надеть звездные погоны, те самые, которые они в свое время прибивали гвоздями на белых. Были еще некоторые пункты, они должны были выполняться после, возможно, из-за начала холодной войны они были заморожены. Хрущев унаследовал долги по ленд-лизу, но отказался их выплатить, заявив, что Союз рассчитался кровью своего народа».

Не буду развивать далее эту сложную и больную тему - вернемся к вопросу, какого же рода церковь была «отреставрирована» социалистическим Константином - Сталиным, из кого он мог почерпнуть кадры священнослужителей.

Упоминавшийся ранее капитан Бахров рассказывал, как он был отозван приказом свыше из армии, потому что был из семьи потомственных священников, и как на своеобразных «курсах переподготовки» столкнулся в основном с актерской братией, где им преподавали «очень уж изможденные учителя». Видимо, от прежней Тихоновской церкви остались единицы.

Все эти религиозные и церковные счеты, которые до сих пор остро разделяют многих у нас на Украине, разрешатся, видимо, с расширением экуменического, объединяющего всех христиан, движения, и проявления его уже были в Мордовии, причем его приверженцы были у нас практически во всех конфессиях.

Михаил Витер питал надежды именно на эти объединительные тенденции и не скрывал, что именно Рим (Престол апостола Петра доказал свою состоятельность), и именно Западная церковь будет стержнем этого объединения.

Была у него и своеобразная экономическая программа, в целом она мало всех нас интересовала, так как мы считали, что достаточно иметь правильное видение мира, и все остальное приложится. Нас всех очень вдохновлял рассказ Жоры Майера, который он начинал с описания разбитых до щебня и пыли городов Германии, уничтоженных заводов и фабрик, - при этом нас особенно впечатляло, как немцы, большие любители кофе, наблюдали за американским поваром оккупационных войск, который заваривал кофе для своих солдат, опуская в кипящие котлы холщовые мешочки с цельными зернами, а затем вываренные таким образом, выбрасывал, а немцы забирали их, забыв о всякой гордости, сушили, мололи и использовали повторно, можно было только представить, сколько слез, горечи и обид было проглочено с этими кофейными остатками роскошествующей, щедро снабжаемой армии. Все эти сцены нищеты и убожества быстро закончились для немцев, когда, по словам Майера, пошла широким потоком помощь по кредитной программе Маршалла на восстановление Западной Европы. По нашим романтическим представлениям, нечто подобное должно было произойти и в Восточной Ев-

 

ропе, при этом неокапитализация и реконструкция экономики должна была произойти без снижения жизненного уровня. Жизнь показывает, что мы очень заблуждались.

Один только Михаил Витер листал атласы и учебники, скрупулезно подсчитывал рудные, лесные, земельные и иные ресурсы, вперим от него мы узнали, что на Украине есть месторождения золота. Создал ли он свою экономическую программу возрождения? Дожил ли он до наших времен, оказались ли востребованными его теоретические изыскания? Скорее всего, не дожил, и его прозрение о взаимосвязи гуманитарного фактора и проблем экономического развития, которое мы в немецком варианте рассматривали через призму денацификации, а в нашем - декоммунизации, так и не было развернуто в наше идеологизированное время. О каком подъеме может идти речь, если и в верхнем, и в среднем эшелоне так до конца и не определившейся власти господствуют настроения рвачества и принципа — «чем хуже, тем лучше», - с тайными надеждами на реставрацию прежнего режима?

Мы не могли предвидеть, что считавшийся нами минимальный жизненный уровень и тот будет потерян.

Почему я рассказываю о взглядах Михаила Витера в рамках главы о Валентине Соколове? Да потому что Соколов с пониманием относился к ним, и, если пытаться его взгляды оценить с точки зрения традиционных философских взглядов, то он был типичным западником, европеистом в противоположность большой группе русофилов - славянофилов, которая охватывала все оттенки от религиозно-мистического (Владимир Огурцов) до новейших прошовинистических питерцев — А. Иванова и Евгения Вагина, которые искали новые источники для мифологизированного и романтического самовозвеличивания все того же русского идеала, при этом обращалась даже к старообрядчеству, надеясь хотя бы там почерпнуть некие народные истоки особой творческой одаренности.

У Валентина Соколова была своя точка зрения и на православие, и на старообрядчество, к ней я еще вернусь.

Также вернусь и к пониманию Соколовым права украинцев создавать свою экономическую модель, и просто необходимо рассказать об одном казусном случае, который вполне определенно вписывался в его теорию «трубы» и «экспериментального стада». Начну по порядку. С самого начала десталинизации по Хрущеву китайцы отнеслись к ней отрицательно. Развенчание «культа личности» было той точкой отсчета, с которой началось охлаждение отношений и публичные дискуссии, даже в прессе и на радио. Постепенно они обострились до противостояния в пограничном конфликте на Амуре у острова Даманский. Неожиданно ожесточенное военное столкновение со своим ближайшим азиатским союзником похоронило идею единого коммунистического мира.

Некоторый объем этим событиям придавала мысль, ясно высказанная в конце эры Хрущева в 1964 г. лидером итальянских коммунистов Пальми-

 

ро Тольятти о том, что свобода вполне естественна для прирожденного европеиста, которого никак не смог деформировать марксизм. Несколькими годами позже и наш Андрей Сахаров высказался, что неизбежной основой и прогресса, и нормальной человеческой жизни является фундаментальный принцип интеллектуальной свободы. Назревали события в Чехословакии, которые были явной репетицией «перестройки».

Были ли в некоторой растерянности наши власть предержащие?

Формировалась ли тогда команда нашего серого кардинала Суслова, впоследствии перешедшая к контратакам, венцом которых стала афганская авантюра?

В каком виде все эти отголоски крупных мировых событий докатились до нашего мордовского мирка? Да в самом неожиданном виде - некоей системы собеседований работников КГБ, в майорских и полковничьих погонах, с молодой частью мордовского населения. Задавался основной вопрос - «как бы вы себя повели, если бы разразился серьезный кризис с Китаем», при этом неприменимость ядерного оружия оговаривалась определенно, все-таки бывший ближайший союзник.

Мы все единодушно отвечали, что «с оружием в руках приняли бы участие в походе на Восток». Причем все были искренни, практически единодушны, и это несмотря на разницу в сроках «лагерного идейного дозревания», на уже определившуюся разницу в позициях - западники-европеисты, славянофилы-русофилы, национально-определившиеся, пытающиеся найти свой путь к религиозной вере, и даже обожатели Востока, часами рассуждавшие о Будде, Конфуции, йогической медитации и прочих ценностях загадочного и мудрого Востока.

Трудно определить причину этого единодушия, возможно, кого-то вдохновляли идеи Достоевского, что только в своем движении на Восток мы осознаем себя европейцами, возможно, кого-то пугали дикие проявления китайской культурной революции, и в них мы усматривали пролог будущих экстремистских атак, а может быть, смягчившийся тон наших обвинителей, которые впервые по-человечески обратились к нам. Во всяком случае, мы были в приподнятом настроении, а самые конкретные и воинственные из нас, например, крепыш Гена Бубенщиков из Екатеринбурга, расспрашивал знатоков Востока, какая рыба водится в Хуанхе и Янцзы, и даже нашел у одного любителя графические портреты китаянок и внимательно рассматривал их.

Наше радужное настроение испортил все тот же Валентин Соколов, Его не «вызывали», он уже возрастом был под сорок, да и влачил уже второй червонец, и внешне никак не тянул на потенциального унтер-офицера, напоминал усталого, сутулящегося медведя, немного приболевшего и хронически грустного. Свои издевательские вопросы он начал так: - «Ну что - готовят вас на роль штрафников? Смотрите, чтобы не оказаться вам в роли тех голышей (о них я уже рассказывал)».

 

Мы начали его усердно расспрашивать: «Как ты думаешь - почему такой переполох? Почему они так поменяли тон?» Валентин на правах старшего брата вещал нам: «А вы знаете, что незадолго до событий на Даманском вышла книга одного американского генерала-танкиста о русской истории. В этой книге был сделан главный вывод - «Россия всегда эффективно отражала все атаки с Запада, но всегда понимала, что была уже однажды сокрушена агрессией с Востока, и панически боится ее повторения в каком-либо варианте и предчувствует, что именно с Востока будет сокрушена в конце концов опять». Такая книга, скорее всего, была, хотя мне она не попадалась, Валентин Соколов не отличался лживостью или лукавством, и мы ему верили. Да и мысль сама по себе - крупная и серьезная. Таким образом, нас всех успокоил наш философ Соколов, и мы поняли, что не придется нам побывать ни в роли «штрафников», ни в роли «солдат удачи». Но все-таки прошел какой-то новый душок даже среди нашей МВД-эшной администрации, и уже он не был оскорбительным. Пусть сам читатель оценит хотя бы парочку некоторых реплик или оговорок. Первая относилась к перебежчику — петербуржцу Леве Бунину.

Крепкий, спортивный парень, уже ближе к концу службы на погранзаставе, сбежал в Турцию, но там, вместо вожделенных американцев столкнулся с турками, да еще и погранчасть была настолько глухой, что американцев пришлось долго ждать. Турки довольно грубо пытались лишить нашего Леву с таким трудом и риском приобретенной свободы - закрыть в какой-то камере-каморке. Возмущенный Лева устроил бунт, крепко побил нескольких солдат, когда они принесли ему - герою, какую-то баланду, у одного отнял винтовку и устроил им настоящий бой - нескольких ранил, а после особо удачного выстрела сдетонировало несколько гранат и половина вражеской заставы была уничтожена. Когда турки его наконец победили, то не стали дожидаться американцев, и нашего раненого, всего в крови, Леву быстренько передали советским пограничникам, с удивлением разглядывавшим в свою оптику - кто же так громил турецкий по-гранпост. Турки очень жаловались своим коллегам и обижались на такого «исключительно агрессивного» перебежчика и странным образом это нашло отражение в приговоре. Леве дали 10 лет, хотя обычно в таких случаях давали лет 7 или 8. Он стоически переносил условия Мордовии, был общительным, открытым, дружелюбным, твердо надеялся, что, отсидев свои 10 лет, он еще принесет пользу Израилю, куда собирался обязательно выехать. Он был очень музыкален, хорошо владел своим баритоном, даже исполнял в лагерных самодеятельных концертах целые оперные арии, конечно же, на бис особенно хорошо у него получалась ария Мефистофеля из оперы «Фауст». При этом он сильно сомневался - морально ли участвовать в этих концертах. Мы неизменно его поддерживали - «а где же ты еще опробуешь свой голос на публике».

 

Внешность имел характерную: большие строгие глаза редкого, темно-серого цвета под густыми сросшимися на переносице бровями, ростом немного выше среднего, спину всегда держал ровно, широкие плечи - развернутыми. Однажды, во время стандартной процедуры обыска во время перехода из производственной в жилую зону один из старших надзирателей не выдержал и разразился репликой - «Вы только посмотрите - какой шикарный офицер армии Израиля получился бы из этого парня, форма так и просится к нему на плечи». Все присутствовавшие при этом и наши, и надзиратели одобрительно загудели «Да, Лева Бунин прирожденный вояка».

Все это происходило после арабо-израильской войны 1967 г., и хотя официально предписывалась симпатия к «арабскому делу», на человеческом уровне было зачастую наоборот. Вторая реплика, скорее оговорка, была послабей, но кое-какие выводы из нее можно сделать. Дело было во время одной из отсидок в карцере, все, о чем можно было переговорить, уже обсуждено многократно, и мы долго упрашивали надзирателя принести нам что-нибудь почитать. Видимо, мы ему сильно надоели, да и кроме старых газет он ничего не мог найти, и он ответил: «Хватит вам уже читать, да и сколько можно читать, пора бы уже и написать что-нибудь путное». Нас немало позабавила такая находчивость и двусмысленность и чуть ли не дружеская расположенность.

На самом деле мы все ясно осознавали, что, несмотря на отдельные почти человечные гримасы лиц нас притворивших и охранявших, логикой, неумолимой составной частью которой они являлись, было наше по возможности полное уничтожение. До нас доходила информация о том, как складывались судьбы некоторых «мордвинов», которые отсидев срок, выходили в «большую зону».

Очень красноречивым намеком для всех нас оказалась непонятная смерть освобожденного в 1970 г. Баранова из группы петербуржцев, где лидером был Евгений Вагин, тем более трагичная гибель Гены Бубенщикова из Екатеренбурга. Он достойно отбыл свой 8-ми летний срок за попытку бегства в Западную Германию, при этом он не был слишком политизирован, не было в нем особого мировоззренческого зуда или болезненного правдоискательства, спокойный, уравновешенный, физически очень крепкий - хороший футболист, он был капитаном команды под звучным названием «Россия», были еще команды «Украина», «Литва», «Эстония», «Германия». Да, уважаемый читатель, такое развлечение было нам позволено администрацией, а на некоторых зонах были приличные футбольные поля, в частности, на зонах № 7 и № 11. При этом зрителями матчей были и работники МВД. Гена Бубещиков своими моральными качествами и хорошей игрой вызывал всеобщую к себе симпатию. Замполит зоны № 11 высказывался так: «Если Гена подаст прошение о помиловании, мы его поддержим всеми своими возможностями». Видимо, у КГБ было другое мнение. Когда Гена оказался в родном Екатеринбурге, наверняка инсцениро-

 

вали его столкновение с мужем или женихом его бывшей возлюбленной. Почерк был явно комитетский, очень уж хорошо отработана режиссура сексуальной карты, с особым коварством и, своего рода «изяществом», они ломали остатки человеческого окружения намеченной жертвы. При этом соблюдался «индивидуальный» подход. Павел Григорьевич Сорокин рассказывал, как уничтожили его семью, как параллельно следствию над ним началась «работа» над его женой - ее уволили со службы и мучили безработицей до тех пор, пока не «позволили» устроиться уборщицей в мужскую баню, до этого растлили с помощью профессионала Дон Жуана, красивого и щедрого, сумевшего пристрастить несчастную женщину еще и к спиртному, как только дело было сделано, этот человек бесследно испарился.

Расскажу еще об одной судьбе. Освобождался где-то в 1968-1969 гг. молодой человек возрастом около 25 лет, Александр Ковбасюк. Москвич, студент, всезнайка, говорун, большой любитель и знаток поэзии. Он был буквально погружен в поэзию Хлебникова, Гумилева и Блока. Первые дни, когда Андрей Донатович Синявский появился на зоне № 1, Сэнди буквально не отходил от него ни на шаг. Синявский явно был его героем и кумиром. Отсидел он срок за участие в самиздатском литературном альманахе, если я не ошибаюсь, под названием «Феникс».

Были в его манере держаться некоторые странности, прежде всего, по мере приближения конца срока он все больше мрачнел, создавалось впечатление, что он не очень рад свободе и не ждет от нее ничего хорошего. Говорил, что его некому поддержать в новой фазе жизни, особенно в первоначальной адаптации, и мы все подсобрали, что могли, из вольных тряпок и деньжат. Когда настал день освобождения, и его вывели за зону, он долго бродил вдоль запретки, прощался со всеми и не скрывал своих слез. Его действительно никто из родственников не встретил, и он ссутулившись побрел на железнодорожную станцию, часто оглядываясь и взмахивая руками. Прошло около полугода, и до нас дошла информация, что нашему Сэнди, так мы его называли, вкрутили новый срок уже за изнасилование. Мы все понимали, что все та же режиссерская рука организовала события, превратив нашего Сэнди в агрессивного сексуального маньяка — но мы-то знали, что в общем инфантильный и слишком интеллигентный, даже можно сказать не от мира сего, выключенный на литературной почве - никак он не мог быть насильником и маньяком. Кому-то из всесильных режиссеров пришла на ум фантазия забросить нашего Сэнди на этот раз в уголовный мир с очень неприглядной ст. 117 (изнасилование), о последствиях можно только догадываться. Вот так нас низводили в преисподнюю, делая нашим уделом муки и скрежет зубовный.

Вполне понятно, что на таком эмоциональном фоне, во время срока погибали такие личности, в полном смысле этого слова, как Юра Галансков, Василь Стус, Анатолий Марченко, Валерий Марченко и многие другие, менее известные.

 

Вспоминаю один поворот мысли, который стал основой ожесточенной дискуссии, в нее было втянуто несколько человек, причем тема очень актуальна до сего времени, хотя прошло уже более тридцати лет. Не помню только, какие конкретные обстоятельства вызвали очередной взрыв пессимизма у Валентина Соколова, но атака его была агрессивной и многозначительной. Начал он с меня. «Ты переполнен гордости и самодостаточности из-за своего «нового прочтения» европеизма и считаешь, что достаточно - «просто любите ее», наподобие того, как по-детски простодушно проникаются религиозной верой. Но задумывались ли вы над обратной связью - «Любит ли нас Европа? Будет ли когда-нибудь любить?».

Для того, чтоб ввести наш разговор в достойное филологическое русло, я начал с того, как в речи прокурора из «Братьев Карамазовых» была описана бешено скачущая русская тройка, и седоками в ней были Собакевич, Чичиков, Коробочка, Плюшкин...

«Ты взялся не за тот виток спирали, это были еще вполне приличные люди, а если и рассматривать литературных героев как типических, то вспомни героев самого Достоевского. Униженные и оскорбленные, преступники и наказуемые, причем сам автор обострял ситуацию, удивляясь странным отношениям к убийце и блуднице, и чего стоит идиот, а как выглядит игрок». Перечислили далее названия глав - «Пьяненькие», «Смер-дяковы», уже под конец творчества - подпольные люди, Ставрогины, Бесы. Вот в каком маскарадном хороводе мы начали свою великую революцию. Что ни герой - целый стереотип и, соответственно, судьба, что ни поворот сюжета - обязательно катастрофа.

Тут не до любви, нас и за своих даже не признают, когда внешне мы вроде похожи».

Тут, очень кстати подошел к нам Жора Майер, он слышал последние фразы Валентина, но не был готов к такой ожесточенной атаке. Был хороший воскресный день, выходной хорошо начинался, начиналась осень, день был теплый. Поначалу Жорж расположился за столиком со своими земляками - братьями Мельбергами, Эгоном и Теодором, им было под тридцать, был с ними Кнорр, он был постарше - ветеран, за пятьдесят, большой любитель и знаток кофе. В тот раз за столом был сорт Мокко-Арабика, аромат доходил до нашей аллеи. Жора признавался, что спокойные и несколько флегматичные его земляки не заводят так его «ост-форшерскую» душу, как наш разноплеменный коллектив, который постоянно кипел самыми необычными спорами, и он всегда в них ввязывался, к тому же он явно осознавал, что мы высоко ценим его обширные знания и уникальный жизненный опыт. Валентин Соколов накинулся уже на Майера: «а вы - вояки, разве не пытались в отношении к нам - славянам применять термин «недочеловек», а себе приписывая качества сверх-человека». Поначалу Жорж опешил от такой острой манеры, почти истерии нашего «приболевшего Медведя». Соколов как-то особенно сутулился в

 

момент своих обвинительных тирад, его глаза и крупное лицо вздрагивали от напряжения, но было видно, что Жора уже нашел готовый ответ.

«Да, в начале военного столкновения такие настроения были и в вермахте, и в народе, по мере усиления притока остарбайтеров. Можешь сам себе представить, что был еще жив в наших рядах стереотип русской армии, еще с той войны, когда офицер был щеголеватым и героизированным, а солдат — простодушным и незлобивым. Здесь же мы столкнулись с офицерством без погон, крикливыми длинноволосыми комиссарами и стриженой солдатской массой, смертельно затравленной своим собственным руководством, а тут еще многомиллионная масса пленных, как снежный ком увеличивавшаяся по мере нашего быстрого продвижения. Невооруженным глазом было видно, как вы деградировали за те двадцать лет, которые прошли от вашей революции до войны.

Настоящего, достойного уважения противника, мы увидели в 1943 г. Даже внешне солдаты выглядели прилично, одежда и вооружение были на уровне, каждый старался навьючиться боеприпасами до предела».

Соколов не сдавался - «Жора, ты высказываешься просто как профессионал, практик войны, да и в целом ты развиваешь мою же мысль, давая ей подтверждение». «Подожди - это еще не главное», - продолжал Жора, - «На мой взгляд, окончание этой эволюции ваших людей (ваших солдат) я увидел в 1945 г., когда мы, плечом к плечу, вместе с воинами РОА (Русской освободительной армии) противостояли англо-американцам. Я не знаю точно статистики, сколько из числа англо-американцев были убиты и ранены с самого начала операции вторжения в Нормандию от рук власовцев, но знаю, что потери были серьезными, счет идет на многие тысячи. Немцы сдавались в плен союзникам, надеясь на гуманное отношение, а солдаты РОА сражались до последнего патрона, зная, что их выдадут Сталину. Никогда не изгладится картина последнего боя из моей памяти, после которого я попал в плен к англичанам. Была ранняя весна, дождь сменился холодным ветром, мы не успели подготовить свои позиции, сказывалась спешка отступления, рядом с нами по правой стороне оборону держали власовцы, нам придали батарею зенитных орудий, мы отражали танковые атаки, стреляя прямой наводкой, а у наших русских союзников, звучит странновато, были только пулеметы и Панцер Фаусты». Соколов не удержался, поправил Майера - «фаустпатроны». «Да, да», - закивал Жора и продолжил — «За несколько дней до боя в нашу часть приезжал партийный оратор и пытался поднять наш дух обещаниями, что в самое ближайшее время технический гений германской нации продемонстрирует миру новое чудо-оружие, и мы сокрушим всех своих врагов, в руинах будут лежать Лондон и Нью-Йорк. Видимо, он намекал на реактивную авиацию и ракеты, но мы уже вяло реагировали на эти пропагандистские обещания, которые становились все более красочными по мере ухудшения нашей реальной обстановки на фронтах, начинали преобладать настроения крайней степени усталости и разочарования.

 

Ну, а с какими же настроениями и надеждами воевали наши союзники на фланге? Была ли у них надежда вернуться к своим, к своей собственности, родным, кто оценил бы жертвенный героизм и способность биться до последней капли крови, или надо надеяться на Германию, уже явно идущую к поражению, но она и к своим настоящим союзникам, с которыми начинала войну - румынам, венграм относилась непоследовательно, тем более к традиционному противнику - русским.

Рано утром началась танковая атака англичан, они умело вели артиллеристский огонь, мы отвечали. Я уже сталкивался с англичанами в Северной Африке, все те же дерзкие и самоотверженные вояки, при этом они никогда не старались победить любой ценой, а старались поразить огнем на дистанции, точно как в учебниках: «английские лучники - лучшие в мире». Борьба шла на равных, но когда улучшилась видимость, приподнялись тучи, и пошла в ход их очень сильная и многочисленная штурмовая авиация, мы поняли, что обречены на поражение, наша артиллерия была уничтожена, осталось только ждать последней атаки. Наступила передышка. Мы были оглушены и морально раздавлены, потери были устрашающие, в разных местах раздавались стоны раненых. У меня был перевязочный пакет, и я решил помочь кому-нибудь из раненых, санитаров ждать было бессмысленно, вражеские танки были недалеко. Больше всего стонал какой-то раненый справа от меня, я пополз, в большой воронке от бомбы было двое русских - оба были ранены, судя по всему тяжело. Форма и оружие у них были немецкие, отличала их от наших нарукавная повязка с символикой «РОА». Я выказал желание помочь кому-то из них, они в ответ оба обречено махнули рукой - сказав что-то в духе: «Нет смысла, мы все равно не выживем». Их даже не удивило мое знание языка, их сознание было занято важнейшей задачей - переходом в «долину смертной тени», при этом в них не было страха и отчаяния, а осознание какого-то рода облегчения. Они замедленно и все с большим трудом обменивались последними фразами. «Не удалось пожить по человечески», второй подхватил: «Хоть умираем по-людски - не в тюрьме, не в плену, а в бою». После этих слов один из них дернулся в конвульсиях и «отошел», а второй еще боролся в полузабытьи: «Да, мы хорошо воевали», и потерял сознание. Англичане возобновили наступление, пришлось быстро возвращаться на свои позиции. В горячке боя было не до размышлений. Нас подавили и фактически прошлись по нашим хребтам, определяли способность наших солдат передвигаться, и сгоняли в колонну пленных, там же оказался и я. Власовцев группировали отдельно, заставили лечь на землю, окружили танками, при любой попытке подняться стреляли. Когда вечером нас разместили в грузовиках, чтобы вывезти в ближайший сборный пункт для пленных, мы видели, что солдаты РОА продолжали лежать, а на танках включили прожектора и продолжали периодически постреливать над их головами. И вот тут я вспомнил, что ме-

 

ня поразило недавно - вот видимо одна из причин, почему эти два солдата умирая от ран в авиационной воронке, имели такой умиротворенный вид и даже некоторое подобие улыбки на коченевших лицах. Они понимали, что в их безвыходной ситуации им оставалось только одно: сохраняя достоинство, уйти из этой враждебной жизни, в которой с самого начала им досталась неблагодарная роль пушечного мяса, и все их попытки выторговать другую судьбу - были обречены.

Только нормандские викинги свято верили, что нужно встречать смерть в бою с улыбкой и оружием в руках, и это прямой путь к райскому блаженству в Валгалле. Да еще римским воинам было предписано встречать с улыбкой свой финал, чтоб их варварские враги устрашались их гордого вида и мудрости.

Да, видимо, эти молодые ребята, попавшие к нам в плен в начале войны, за 4 года прошли путь длиной в жизнь и разительно отличались от себя первоначальных, когда не нужно было скрести пальцем их лица - явно усматривался лик татарина, в том смысле, как он понимался в Европе раньше - выходец из тартара (Ада), опаленный его пламенем, отчаявшийся, агрессивный и жестокий.

Эти ребята уходили из жизни с лицами мудрецов и героев, и ни у кого бы не повернулся язык назвать их унтер-меншами (недочеловеками)».

Наступила длинная и мрачная пауза, каждый из нас погрузился в свои впечатления на эту тему. Майер вспоминал свои эпизоды бесславного окончания войны, Соколов - судьбы людей, прошедших перед ним еще в первый срок, из числа тех русских и украинцев, которые перешли в войне на сторону Германии. Для меня как-то по-новому предстали ранее услышанные другие рассказы «мордовичей» из числа казаков-красновцсв, их вместе с женами и детьми передали Сталину, они составили впоследствии значительную часть населения ГУЛАГА, а их были - десятки тысяч, не меньшее количество остатков армии Власова, воевавших до «последнего патрона». Был среди нас и сравнительно молодой человек, немногим за тридцать, Зиновий Троицкий, он даже идеологически обосновывал справедливость и даже необходимость пути Русской Освободительной Армии. По его словам он в свое время, в Париже, был сотрудником газеты «Новое Русское слово», остается только догадываться, как он, в конце концов, оказался в Мордовии. Хотя был у него однофамилец Троицкий, живший долгое время в США и работавший долгое время на радио «Голос Америки», мы всегда с удивлением вслушивались в его раскатистый баритон, который он демонстрировал во время лагерных проверок, его красивое «Я-а-а-а» невольно заставляло поворачивать головы, кто-нибудь да произнесет - «Ну, прямо Левитан! И такого же небольшого роста, но голосистый». И он попал какими-то судьбами в наши стройные ряды со своим сроком в червонец.

Должен признаться, что наша общая пауза затянулась, и пессимизм нашего общего друга Соколова передался и нам, но тут встретился Ми-

 

хайл Витер, наш украинский мечтатель, постоянно погруженный в подробный анализ разных справочников, в тот день он штудировал подробную карту месторождений ископаемых ресурсов на предмет обеспечения Украины в предполагаемой будущей независимости.

Соколов взялся и за него: - «Ну, а ты - наш украинский друг, не слишком ли поздно вы устремились к независимости? Вы оказались слабее духом, чем поляки, финны и прибалты - свою независимость вы не отстояли, а наоборот, крестьянские толпы вашего Нестора Махно перемололи лучшие силы Деникина и Врангеля. «Били белых, пока не покраснеют». А через десяток лет сами погибали миллионами от голода».

Миша Витер не очень растерялся от такой злой атаки и начал спокойно отвечать: - «Не трогай личность Махно, он по-настоящему еще не понят и не оценен по достоинству. Ему и анархистскому приятелю Лене Черному принадлежит авторство идеи «Власть - вооруженному народу». Прекрасный синтез идей анархо-синдикализма, в которых практически отражен образец американской демократии и традиционные идеи украинского казачества, да и все остальные наши лидеры того времени были на самом высоком уровне — достаточно вспомнить Грушевского, Симона Петлюру, да и более поздние лидеры, например, Степан Бандера - были настоящими мыслителями европейского типа, и их идеи национальной независимости были классикой».

Соколов возразил: - «Только не надо этого разговора о высоком уровне мыслителей, самый высокий уровень, непревзойденный до сей поры был, безусловно, у нас и даже не европейского, а планетарного уровня. Величайшими гениями и пророками признавали - Федора Достоевского и Константина Леонтьева. Как все хорошо начиналось - «Свободная любовь», «Семья и государство - пережитки капитализма». Были приняты и анархистские лозунги Прудона - «Собственность - это воровство», «Анархия - мать порядка». Настоящее буйство свободы, торжество принципа равенства и братства, и как все быстро закончилось по логике Достоевского - бесконечной деспотией».

«Процитируй, Жора, принцип тоталитарного государства, который ты раскопал недавно у Константина Леонтьева, во время вашего национал-социализма вы имели то же самое». Майер по памяти процитировал: - «Государственная власть - мысль народа, его духовный пастырь, его совесть. Власть все ведает, все видит, всех любит, все может. Государственной обязанностью россиянина становится вера в ее непогрешимость. Всякий, кто рассуждает вместо того, чтоб верить - не только государственный преступник, но и еретик».

Жора Майер продолжил спор - хватит нападать на Битера. Бесспорно, если бы в 1918 г. распад Российской империи был бы подкреплен еще и независимостью Украины, то мы бы увидели другой расклад в Европе, да и в мире. Но кто может ответить на вопрос, почему в России вроде бы

 

гуманистические идеи социал-демократов привели к красному террору и сталинскому большевизму? И почему в Германии попытка противостоять большевизму восстановила несокрушимость арийского духа, непонятно, почему он стал сопровождаться расизмом и антисемитизмом?

И наконец - почему высшие культурные слои, зная пророческое предвидение Достоевского о том, что социальный эксперимент в России обойдется чуть ли не в 100 миллионов человеческих жизней, не смогли препятствовать такому развитию сценария истории ХХ-го века?

Соколов подхватил - «Да, поистине, мы все всего лишь марионетки в чьих-то высших руках, дергающих ниточки, разворачивая все новые варианты событий, даже если находится гениальный провидец, то ему не верят. Разве изменился ход Французской революции от того, что салонный оригинал Жак Казот на одном из светских раутов предсказал каждому из аристократов его трагический финал еще до того, как начала свою работу гильотина, а они все умилялись красотами революционных идей пасторального философа Жан Жака Руссо и не предполагали, что их головы окажутся в плетеной корзине?».

А пророчица Кассандра предвидела исход троянской войны, знала о «Троянском коне»... хода событий она этим не изменила.