ЭПИЛОГ

...Не храни вражды к брату твоему в сердце твоем; увещевай ближнего своего и не понесешь за него греха. Не мсти и не храни злобы на сынов народа твоего, а возлюби ближнего своего как самого себя. Я Господь.

Из закона Моисея

Нарушая традиции мемуарного жанра, хочу воспользоваться возможностью еще раз вернуться к героям моего повествования, и эта возможность возникла благодаря Харьковской правозащитной группе, сотрудники которой помогли мне встретиться и побеседовать с Игорем Ломовым, теперь жителем Харькова. Несколько часов мы проговорили, вспоминая людей и дела давно минувших дней, общих друзей и знакомых по мордовским лагерям. Во многих судьбах ему удалось профессионально поучаствовать, работая в Харьковской городской комиссии по проблемам реабилитации уже в 90-е годы. Главное, что я узнал из беседы, — это как сложились судьбы многих бывших узников политлагерей. Грустно было слышать, что не нашлось достойного места на нашем проповедническом горизонте такому оригинальному и одаренному миссионеру -Борису Здоровцу, который вдохновлялся образом Мартина Лютера Кинга и даже попытался воплотить свою христианизирующую мечту, выступая на площадях и улицах Харькова с горячей и искренней проповедью, но слушателей было угнетающе мало, несколько раз сорвал голос, махнул на все рукой и эмигрировал с семьей в Канаду. Ну, а у нас миссионерскую ниву засевают и чаще всего «терниями и волчцами», псевдохристианские экстремистские секточки тоталитарного толка.

С большой радостью узнал в ХПГ о судьбе еще одного, искренне верующего и мудрого человека - Павла Григорьевича Сорокина, нашего «Питирима», взял его домашний адрес, постараюсь осенью к нему поехать, Луганская область недалеко от нас. Не без волнения предвижу встречу с этим Человеком, и волнение это радостное, потому что всегда чуду подобна судьба, воплощающая принцип высшей справедливости, как судьба библейского Иова - воскресить и восстановить себя после долгих лет унижений и мучений — восстановить свою семью и, возможно уже на закате дней, «насытиться жизнью». Как тут не вспомнить о про-

видении, о смысле человеческой судьбы, в интерпретации Мережковского она выглядит как проявление эволюции самого Бога, воплощенная в некоторых конкретных человеческих жизнях, человеческих лицах.

Как главную удачу своей жизни я расцениваю знакомство и общение с такими одаренными и талантливыми людьми, как Павел Григорьевич Сорокин, и вполне сопоставимым с ним Владимиром Андреевичем Шелковым - лидером русской общины адвентистов седьмого дня. Несмотря на свой возраст, уже за шестьдесят, он был бодр и энергичен, его лицо как бы светилось, облагораживая интеллигентный, типично русский, неистребимо-элитарный облик.

Когда он говорил о чувстве локтя с Богом, то не возникало и тени сомнения в его искренности. Он обладал определенным красноречием и все свое воодушевление тратил на любого человека, которого нужно было поддержать, а в некоторых случаях и спасти от, казалось бы, неминуемого краха личности. Он рассказывал мне, как еще в далекие ЗО-е годы оказался в одной камере с раскулаченным нэпманом. «Этот человек пребывал на грани нервного срыва и на мой весьма общий вопрос: - «Что с Вами случилось? Ответил подавленным, сорвавшимся на крик голосом: «Как это - что случилось? Я практически уничтожен, агонизирует моя семья и мое дело, а Вы задаете нелепый вопрос».

У нас было много времени, и постепенно мне удалось его успокоить.

Его личная биография оказалась интересной и богатой, он воевал во время Первой мировой и вступил в ряды белого движения в гражданскую, которая окончилась для него интернированием на острове в Черном море, недалеко от Стамбула, как и тысяч других, потерпевших поражение в гражданской войне. Он несколько месяцев провел на этом острове и все-таки решился не на эмиграцию", а на возвращение в Россию.

«Жара и бездействие во многих вызывала меланхолию, но у меня она была необычного свойства. Неизвестно что повлияло, но я как бы переносился в античные времена — видел на горизонте не современные суда, а старинные парусно-весельные, наподобие «Арго» или вроде его темных преследователей - большие лодки колхов. Всматриваясь в сторону берега, представлял фигуру Диониса и его спутниц-вакханок, даже слышал их пение и счастливые крики, один раз как бы услышал их яростный визг и представил, как они разрывают на части Орфея, мстя ему за любовь к уже умершей Эвридике. Но больше всего меня донимало непонятное видение, которому не мог найти хоть какое-то обоснование в своей душе. Если античность, могла всплывать из глубин памяти, заложенных во время слушания гуманитарного курса, то это иллюзорное и угнетающее представление становилось загадкой и неразрешимым вопросом - когда разыгрывался даже небольшой ветер, в морской ряби и световых бликах мерещилось огромное бревно, золоченое и увенчанное грубо отесанной головой, с торчащими серебряными усами. Почему-то сразу узнавалась упрощенная языческая статуя верховного славянского божества-

Перуна, гордо высившаяся на крутом берегу Днепра, в стольном граде Киеве. По преданию, сброшенная в реку статуя на всем своем пути до Черного моря изрыгала громкие проклятия всем окрестным обитателям, пророчествуя трагическую судьбу и безрадостное будущее, подкрепляя проклятия молниями и громами. Мне чудилось, что чем сильнее разыгрывался ветер, тем свирепее были проклятия и вещания. Иногда угадывались слова, обрывки фраз, надрывая душу мрачностью и трагизмом своих проклятий и пророчеств.

...«Неблагодарные народы Гардарики, вы еще пожалеете и раскаетесь, что пошли во след чужих богов, и не будете вы знать причины, из-за чего скудной и бедственной будет ваша жизнь на тучных и обширных ваших землях, и редко будет возвращаться ваша столица на берега этой великой реки... Разве принуждал вас мой голос приносить в жертву своих дочерей и сынов, разве через своих волхвов и ведунов не лечил вас и не открывал тайные завесы будущего?.. Разве не давал вам дождей и ветров, когда вы просили?.. Разве не вразумлял князей и советников их обустраивать землю и правильно пестовать народ?.. И их лишу я разума и часто будет невыносимой ваша жизнь из-за многочисленных врагов и собственных безумцев...»

Все эти призраки оставили меня, когда я вернулся на Родину, восстановил семейный бизнес, хотя изменился способ транзита наших товаров, меньше шло в Европу по железной дороге, а пришлось освоить речную магистраль и обзаводиться небольшими пароходиками и развозить наши доски, брус, рейки - мы участвовали в восстановлении и новом строительстве элеваторов на Днепре, постепенно рос экспорт зерна. Размеренная деловая жизнь, ежевечерняя бутылка красного крымского вина за столиком в моей каюте настраивали на умиротворяющий лад. С иронической усмешкой я вспоминал свои видения, мне, как и многим другим, казалось, что уже выпали звериные клыки из большевистской пасти, и впереди годы и десятилетия экономического подъема и общественного примирения. Успокаивали и нежили теплые вечера на Днепре. Хотелось усмехнуться и поспорить с грозным и рокочущим языческим божеством, а если бы он вынырнул из воды, то поймать его рукой за серебряные усы и рассказать ему о красоте прибрежных городов, о великолепии христианских храмов на возвышенных местах, где когда-то были его капища.

Но чем больше я надмевался духом в своем воображаемом споре с Перуном, тем сильнее был поражен уже не видениями и призраками, а чудовищной реальностью. Поздним вечером, еще не заснув, услышал какие-то глухие толчки о корпус и деревянные шлицы колес, приводившие нас в движение, ударялись как будто бы в бревна. Мы возвращались с Херсонщины, где на целое лето задержались в Золотой Балке, помогая местным строителям. Мы вышли за пороги и больше суток шли по маршруту. И вот теперь в свете луны увидели на водной глади, что натыкаемся на человеческие трупы. Мы продолжали движение по знакам

береговой обстановки, при этом очень жалея, что у нас не было приемопередающей радиостанции, и решили под утро подойти ближе к берегу и выяснить в чем дело.

У всех торчали дыбом волосы и била дрожь, все пытались высказать свою версию происходящего, сошлись на варианте какой-то массовой эпидемии местного значения. Поскольку поблизости не было порта, мы, сколько возможно, подошли ближе к высокому правому берегу, из которого неслась по репродуктору какая-то речь хриплого и явно с трудом говорящего по-русски оратора, часто повторяющего странные нелепые слова -«коллективизация», «индустриализация», «социализм». Все это, как нам казалось, не объясняло смысла увиденного ночью, да и утром в разных местах было видно, как плывет по течению, на радость чайкам и бакланам все новая и новая пожива.

Подобные голоса я уже слышал в начале двадцатых, такие же далекие от правильной русской речи, картавые и гнусавые, каким-то злым чудом оказавшиеся у власти, они вещали «надо учиться торговать», «обогащайтесь», «догоним по уровню развития цивилизованные народы».

Теперь я догадался, что начался новый этап «красного террора». Настоящая война безумных лидеров против собственного, усталого и обессиленного, усыпленного передышкой, все еще рабски преданного высшей власти народа. Постепенно улепшсь торчащие дыбом волосы, первая дрожь превратилась в лихорадку мятущейся мысли, хотелось лишь одного - скорее бы неминуемый конец.

В глубине души появлялись интуитивные прозрения и пока еще смутное понимание, что это какие-то подсказки, знаки своего рода - судьбоносные для меня, а может быть и не только для меня. Как резко контрастировало это меланхоличеокое погружение в мифы с тем опьянением собственными силами, подкрепленное имперскими иллюзиями, когда мы, после удачных брусиловских атак, серьезно продвинулись на фронте, закрепились в захваченной помещичьей усадьбе, помылись, отъелись, добрались до винного погреба и несколько дней пребывали в раю. Хорошо помню, как одного нашего офицера занесло на ораторство после очередной бутылки - «Время испытаний для России кончилось. Вы сами ощутили — еще несколько хороших ударов, и немцы сломлены, а там дойдет очередь и до турок - Босфор и Дарданеллы будут наши, и, возможно, Константинополь будет нашей столицей, новой и окончательной, а там недалеко и до Средиземного моря, которое будет внутренним славянским озером». Пришлось и мне встать для произнесения спича. Как мог, лаконично и с душой высказался. «Мы убедились, что можем, и значит, должны разбить немцев. Их вдохновляет историческая память о том, что когда-то в Европе уже была Священная Римская Империя германской нации, и этим оправдывают свои претензии на лидерство и в Европе, и в мире. А мы можем сказать о себе, что мы наследники Великой Византийской Империи русской нации и не успокоимся до тех пор, пока не перенесем

свою столицу в Константинополь. Босфор и Дарданеллы обязательно будут наши, и мы должны закрепиться и на Святой земле!!!» Конечно, сорвал бешеные аплодисменты.

Помню наши аплодисменты и торжествующие крики. Не прошло и четырех лет, а я, утративший дух победы, израненный и отчаявшийся, нашел пристанище вместе с тысячами таких как я, на скалистом острове, и те же турки давали нам явно понять, что, если бы не влияние союзников по Антанте, с нами бы не нянчились. Кончилось все тем, что поддавшись на уговоры большевистских агентов, я решил вернуться в Россию, вместо того, чтобы выехать в Болгарию, Румынию или Францию. Только теперь я осознал, что двигавшая мною тоска по отцу и матери, жене и детям подвела меня, а теперь еще и усугубила их положение. Оказывается - не понял я этих мифологизированных подсказок, и сам пошел на живодерню».

Владимир Андреевич Шелков, как истинный миссионер, пытался пробудить веру в этом человеке, но неизменно натыкался на непреодолимый логический барьер: «как такая великая страна, значительная часть христианской цивилизации отдана безраздельно в руки жестоких бесовских сил и на такое большое время». Главный вывод, который сделал из общения Владимир Андреевич, что уже выход на уровень мышления собеседника, умение погрузиться в его мир, дает культуре такой же терапевтический шанс, как и вера.

Шелков освободился по концу срока, если не ошибаюсь, в 1970 г. В конце 70-х или в начале 80-х, во время рыбалки, слушая радио «Свобода» по транзисторному ВЭФу я узнал, что он был снова арестован, в возрасте под 80 лет, препровожден в заполярный лагерь «Тобаго», остров в Северном Ледовитом океане, где и умер. Я не очень религиозен, но в случае с этим человеком убежден - он наверняка в раю. Но такой уверенности нет у меня в другом случае, с еще одной великой душой, с Валентином Соколовым - он был человеком не веры, а культуры, поэтом высокого уровня, творческой личностью. В последних разделах его поэтического сборника, изданного в Москве в 1994 г. издательством «Лира», я прочел его религиозные стихи - разрывается душа, когда читаешь эти прекрасные псалмовые строфы, зная, с какими трудами и борениями этот человек пришел к вере. Примирился ли он с миром? Примирился ли он с Богом?

И как этого можно было добиться на фоне одной из самых трагических личных судеб, о которых я когда-либо знал, а подробности стали известны нам совсем недавно. Он трагически погиб в 1982 г. в психушке, отдав тюрьмам, лагерям и другим подобным заведениям более 30 лет своей уникальной жизни. Как возможно помнит читатель, он являлся самым непримиримым и жестким комментатором в моих медитационных попытках преодолеть свое провинциальное затворничество. Выходит, что не так уж обманчивы полупризраки, и не отделена жестким барьером от реальной жизни трансформированная и приближающаяся к неизбежной нирване последняя правда - искорка человеческого духа продолжает

оставаться способной на общение, а если еще и сохранились результаты творческого порыва, то «душа с душою говорит».

Он предвидел, что умрет в тюремных стенах, но внешне выглядел озабоченным судьбой своих друзей и знакомых, иногда даже со злостью предостерегал от судьбы «повторников», зная на своей шкуре, что чекисты, осудив раз, добивают жертву следующими сроками, как правило, по фальсифицированному обвинению. Он учил нас, как использовать щели между КГБ и МВД, как не подставлять бока, как обходиться с чекистскими провокаторами и доносчиками. Объяснял нам, насколько важно иметь крепкую семью и прочные родственные отношения. «Одиночек разрывают намного быстрее».

Игорю Ломову он пророчил: «Ломов будет сидеть, он слишком самостоятелен и умен, а большевики этого не любят». Слава Богу, судьба Ломова оказалась сравнительно благополучной, он избежал участи «повторника» и даже в известные годы побывал в Европе. Вместе с Игорем мы с горечью иронизировали по поводу нелепых и фальсифицированных обвинений, по которым, уже после мордовских политзон, чекисты добивали Валентина Соколова в психушках и лагерях, с формулировками - «хулиганство», «сопротивление властям, непреодолимое стремление к самоубийству на фоне депрессивной неспособности адекватно воспринимать действительность». Тут, что ни слово - то ложь, лукавство беспощадной государственной власти, месть за издание в Италии небольшого сборника стихов поэта, осмелившегося отказаться от «жертвоприношения интеллекта» во имя мертворожденной, абсурдистской коммунистической иллюзии. Но особенно нелепой и злобной ложью выглядела версия «попытки самоубийства». Тут я уже просто обязан дополнить свой рассказ о Соколове, чтобы убедить читателя, что Поэта пытаются оклеветать и очернить. Ради этого придется вспомнить одну трагическую личность, которая, наверное, стоит целой главы, и, возможно, не ради самого этого человека, а ради Валентина, сумевшего достучаться до его больной души, помочь ему добрым словом, а на мой взгляд - просто спасти его, это была именно та ситуация где применим закон Моисея «...Увещевай ближнего своего, и не понесешь за него греха».