- 45 -

ЗИГЗАГИ СЛЕДСТВИЯ

 

Казалось бы, муки следствия были позади. Я подписал на себя все, что нафантазировал следователь Похилько. Назвал я ему человека, который меня «сагитировал» на поднятие восстания против родимой Советской власти в масштабах всего необъятного Союза.

Но вот я опять в кабинете моего следователя и мне предлагается нежданный вопрос:

— Это ваш журнал?

— Что за журнал вы имеете в виду?

— Вот он, лежит у меня на столе. Можете взять его и посмотреть.

Я взял и посмотрел. Это был журнал «Партийное строительство», изданный в 1938 году. И он действительно до ареста принадлежал мне. В этом номере были напечатаны призывы ЦК ВКП(б) к празднованию 1 Мая. Начиная с 1 класса, я постоянно выступал на праздничных вечерах, посвященных 1 Мая, очередной годовщине Октября. Выступал как представитель школы. И, между прочим, готовился к своим выступлениям самостоятельно, подбирая подходящие случаю цитаты из периодики. С той благой целью я и купил в книжном киоске данный журнал, который почему-то заинтересовал следователя. При подготовке к выступлению я наоставлял в журнале немало всяких пометок. Так вот Похилько и заинтересовался: что значат вот эти подчеркивания? Что значат вот эти скобки? Что означают замечания: «нужно?», «не нужно» и т.д.

И вот я должен был дать по каждой пометке исчерпывающие объяснения.

— Значит, журнал ваш?

— Да, мой.

— Все слова и все подчеркивания сделаны вашей рукой?

— Да, это делал я.

— А почему вы писали вот здесь «нужно», а вот здесь «не нужно»?

— Но, гражданин следователь, я же вам уже объяснял, что, если я хотел какую-то цитату вставить в свое выступление, я писал: «нужно», а в других случаях «не нужно» и т.д. Вы что, усматриваете в этом какой-то криминал?

— Об этом мы еще поговорим, разберемся, — ничего доброго не обещающим тоном возразил Похилько. — Вот скажите лучше, арестованный, что означает ваша запись на последней странице журнала: «Народные массы должны сплотиться и вооружиться. Сталин». Эта запись сделана вашей рукой?

— Да, это писал я.

— А что ты скажешь о содержании этого призыва?

— Я эту цитату Сталина где-то вычитал.

 

- 46 -

—Прошу уточнить: когда, где вы могли вычитать такое?

— Я уже не помню — не то в «Кратком курсе Истории ВКП(б)», не то вот в этом же журнале. Разве все упомнишь? Я ведь очень много читал, несмотря, что еще такой молодой.

— Да, это видно, что вы читали много, — признал следователь. — Только вот мне непонятно: для чего вы читали так много?

Следует заметить, что допрос по этому журналу на том был закончен. Между прочим, этот партийный журнал был арестован вместе со мной в 1939 году и пролежал в моем следственном деле до 1989 года как вещественное доказательство моей контрреволюционной деятельности!

В 1989 году я был реабилитирован, и этот злополучный журнал мне вернули. Теперь он хранится у меня дома как семейная реликвия.

Поинтересовавшись, нет ли у меня чего добавить к сказанному по поводу журнала, Похилько предложил мне подписать протокол, а потом, как бы, между прочим, заметил:

— Если я предложу тебе написать письмо родителям, ты не будешь возражать?

— Гражданин следователь, я не понимаю, к чему вы клоните, — заподозрив подвох, возразил я.

— Почему такое недоверие? — ехидно улыбнулся Похилько. — Если у тебя есть желание написать домой письмо, то пожалуйста. Я предоставлю тебе такую возможность без всякого подвоха. Я даю тебе ручку, чернила, бумагу, садись за мой стол и пиши. Ты ведь ходишь-то в летней одежде, а сейчас уже конец декабря. Лишнего ничего не пиши, особенно про следственные дела и проси родителей, чтобы выслали посылкой тебе теплую одежду. А вот продукты пусть они тебе не посылают. Ты все понял?

— Да, понял.

— Тогда садись и пиши.

Я сел за стол и написал маме письмо о том, что «я пока жив и здоров, чего и Вам желаю. Прошу выслать мне посылку с теплыми вещами, но продуктов не кладите — нельзя. А пока — до свидания, целую всех сестер, (у меня их было четыре) и особенно тебя, мамочка! Твой сын Даниил».

— Все, идите в камеру, — распорядился Похилько. — Я сам запечатаю ваше письмо и отправлю. До свидания.

И больше я его никогда не видел. А жаль. Хотелось бы повстречаться, но только не на допросах, а при других обстоятельствах, на нейтральной почве.

Потом я долго ломал голову над тем, что же произошло с моим тираном? Я никак не мог поверить, что вот такой злодей, как Похилько, мог превратиться в благодетеля, который проявил заботу обо мне, что я хожу в летней одежде, а на улице мороз под сорок жмет. Я не мог поверить,

 

- 47 -

что мой следователь вдруг из садиста превратился в порядочного человека. Этого никогда не было и быть не могло. Такое чувство меня не обмануло, в чем примерно через месяц я и убедился. Но об этом несколько позже. А сейчас я хочу сказать несколько слов о другом человеке, имевшем непосредственное отношение к моему делу. Да и не только моему, а к делам других людей. Я думаю, этот человек являлся эталоном всей карательной системы большевистского кровавого произвола. Фамилия этого человека Ястребов. Когда он входил в кабинет моего следователя, мне казалось, что он своим огромным телом заполнял все пространство помещения. Двухметровый гигант врывался в кабинет с удивительной легкостью, с приплясом, словно продолжал выкидывать коленце «цыганочки», начатое еще на просторе огромного коридора. И обычно напевал единственную и, наверное, очень любимую им частушку:

 

Вы для меня — тарелку супу,

А я для вас — тарелку щей.

Когда вы здесь, то я скучаю,

Когда вас нет, мне веселей.

 

А потом долго и громко смеялся от удовольствия, которое ему явно доставлял его же опус. Затем он подходил ко мне, хватал за горло и говорил:

— Ну что, щенок, попался в наши лапы? Значит, захотел завладеть царской короной и править всей Русью? Не вышло, гаденыш, и ни у кого не выйдет, ты это запомни!

А потом обращался к своему подчиненному Похилько и кричал:

— Сколько же ты будешь валандаться с этой соплей? Все твои сроки кончились, и мне опять придется обращаться к прокурору РСФСР с просьбой о продлении срока следствия!

Этот Ястребов занимал пост старшего следователя группы следственного отдела НКВД. Следственный отдел был разбит на несколько групп, каждый из которых руководил опытный костолом. Он являлся вроде дирижера в этом слаженном ансамбле. Он очень часто приходил в кабинет под турахом и тогда любил рассказывать разные истории из своей или тюремной жизни. Одна история особенно мне запомнилась.

— Ты знаешь, коллега, — обращался он к Похилько, — произошла такая комедия. Коробка этой тюрьмы была уже готова, пол настелен, но наступили уже холода, а тюремный двор был забит до отказа этими врагами. Что делать, куда их, гадюк, девать? Область-то большая. Расстреливать не успевали, а их все прут и прут. И тогда решили камерные перегородки сделать вместо кирпичных деревянными, в качестве временной меры. Так что они придумали? Проделали дырки в досках и сначала переговаривались, а потом эти дырки увеличили и пошло у них, сам знаешь что.

 

- 48 -

— А что, женские камеры находились рядом с мужскими что ли? — заинтересовался Похилько.

— Да, тогда некогда было разбираться. Но потом мы их по-быстрому тово, короче говоря, расстреляли всех. И женщин и мужчин. А потом тройка задним числом проштамповала на всех расстрельное постановление.

Все свои рассказы Ястребов всегда сопровождал громким хохотом. И хохотал он так громко и с таким упоением, что тряслись оконные рамы. А мне казалось, что от таких страшных историй должен бы рухнуть потолок. Но ничего не рухнуло. Кабинеты НКВД прочные, они повидали многое. Похилько тоже слушал эти рассказы с огромным вниманием и, наверное, жалел, что он такой еще молодой и ему не представилась возможность видеть столь интересные картинки из человеческой трагикомедии.

Примерно через полмесяца я снова в кабинете следователя. Но не Похилько. На этот раз за столом сидел пожилой человек в очках. Он предложил мне присесть и начал разговор вполне вежливо:

— Так, гражданин Алин, будем знакомы. Моя фамилия Никитин. Ваше дело поручено мне, чтобы я его закончил и передал в суд. Но прежде я должен представить вам ваше дело для ознакомления согласно закону УПК РСФСР. А сейчас садитесь вот за этот стол и читайте все, что вы наработали с Похилько.

Когда я увидел свое дело, то очень удивился его толщине. Это была папка, заключающая в себе 370 листов! Откуда только и чего тут набралось столько?

И вот смотрю первый лист. Вот характеристика Чердатской средней школы: «Алин Д.Е., обучаясь в нашей школе, проявил себя с отрицательной стороны по части дисциплины. На уроках часто вступал в пререкания с преподавателями. С некоторыми научными работами был не согласен и часто высказывал свое личное мнение, которое противоречило нашей советской науке. Однажды одной из преподавательниц он задал такой вопрос: «Нина Сергеевна, скажите мне, почему обезьяна, породив человека, сама предпочла остаться обезьяной?» Это говорит о том, что он не верит в учение Дарвина. Он часто высказывал свое несогласие с политическим курсом нашей коммунистической партии. Алин однажды исключался из школы за половую распущенность...»

А вот с какого класса меня исключили, в характеристике почему-то не было указано (может, с первого или со второго класса?), и в чем конкретно выражалась моя половая распущенность — тоже молчок (может, кто от меня забеременел?) Словом, наплетено было в этой характеристике такое, что ни в какие ворота не протолкнешь. На самом деле, я никогда из школы не исключался и в половой распущенности грешен не был. В 1979 году мне довелось встретиться с

 

- 49 -

человеком, который подписал ту характеристику. При нем я начинал учиться, при нем и было прервано мое учение по причине ареста. Это Мельников Андрей Моисеевич. Во время беседы я его спросил:

— Что заставило вас написать такую, мягко говоря, необъективную характеристику?

— Я писал то, что диктовал мне твой следователь, — откровенно признался Андрей Моисеевич. — Ты же был объявлен врагом народа, а у врага народа не могло быть положительной характеристики. Так мне объяснил следователь.

Вторая характеристика была из колхоза. Она гласила следующее: «Алин Д.Е. является сыном колхозника-белогвардейца (!), к труду относился недобросовестно, часто не выходил на работу». И подпись: председатель колхоза — такой-то. Ну, тут уж вообще накручено сверх всякой меры. Взять хотя бы это удивительное словосочетание «колхозник-белогвардеец», которого вообще не существовало, и существовать не могло даже при уродливых понятиях нашего тоталитарного государства. А потом в характеристику для «объективности» надо было вставить, что зимой я вообще не работал в колхозе, поскольку учился в школе. Это было бы совсем хорошо для НКВД. А по существу: я ведь тогда и колхозником-то не мог считаться по причине малолетства, а жил на иждивении родителей. Третья характеристика была написана в сельсовете: «Алин Д.Е., работая учителем в ликбезе, самовольно прекратил занятия и своими действиями сорвал дальнейшее обучение наших колхозников». Таким образом, я сознательно тормозил дальнейшее просвещение наших советских людей. Так квалифицировал мои действия следователь Похилько. На что я ему пояснил, что на мои занятия с неделю ходили три старухи и два старика, которые не захотели больше обучаться в ликбезе, поэтому я и прекратил занятия. Но Похилько оставил мои пояснения без внимания. Читая дальше мое дело, я обнаружил два любопытных документа. Один из них гласил: «За недоказанностью улик производством по делу расследования гр. Алина Д.Е. прекратить и последнего из-под стражи освободить. Зам. прокурора Рогов». Однако второй документ перечеркивал первый: «Улики не доказываются, а собираются, поэтому производство по делу расследования гр. Алина Д.Е. продолжить. Прокурор области. Такой-то». Следующий лист дела:

«На ваш запрос отвечаем, что з/к Цыбуля действительно находится на ОЛП ТомАсинЛага, но этапировать его во внутреннюю тюрьму гор. Новосибирска невозможно потому, что он находится на излечении в стационаре. Травма головы (рубленая рана)». И подпись: начальник спецчасти, такой-то. «На ваш запрос, был ли з/к Цыбуля на бесконвойных работах летом 1938 года, отвечаем, что з/к Цыбуля на

 

- 50 -

бесконвойных работах никогда не был». И опять подпись начальника спецчасти. Стало быть, меня тот прораб на сенокосе информировал неверно. Оказывается, Цыбулю рубили, но не дорубили. И последнее, что я увидел к моему удивлению,— это мое письмо. Оно все было испещрено какими-то цифрами, градусами. На мой вопрос по этому поводу следователь Никитин мне объяснил, что следователь Похилько направлял мое письмо на графическую экспертизу для установления идентичности почерка в письме и пометок в журнале «Партийное строительство», приобщенного к моему уголовному делу. Только теперь я понял, что никакой «метаморфозы» с моим Похилько не произошло. Это была очередная подлость с его стороны. А вот, надо отметить, Никитин отправил мое письмо родителям.

Ознакомившись с делом, я подписал 206 статью об окончании следствия. Но прежде, чем попрощаться со следователем, я обратился к нему с просьбой:

— Гражданин следователь, нельзя ли меня перевести в другую камеру? А то я сижу в одиночке уже пять месяцев.

— Ладно, я разберусь с этим и узнаю, почему вас держат в одиночке, — пообещал Никитин, — пока до свидания.

И вот тогда-то и открылся весь ужас моего положения...