«ВЕСЕЛЫЕ» СОСЕДИ

 

— Здравствуйте, братцы!

— Здравствуй, здравствуй, наш уважаемый юноша. Располагайся рядом со мной, я специально держал для тебя это место, зная, что ты вернешься, — приветствовал меня Александр Викентьевич.

Двухъярусные деревянные нары были забиты до отказа. Из всех, с кем я попрощался, уходя на этап в Зырянку, остался только Александр Викентьевич. Остальные — все новенькие, мужики разных возрастов и разных национальностей. В камере находились литовцы, эстонцы, латыши, но больше всего здесь оказалось поляков. Как все-таки оперативно работают наши «славные» и вездесущие органы НКВД! Прошло лишь несколько месяцев с того момента, когда советские танки пересекли границы прибалтийских стран, а тюрьмы в СССР уже заполнены гражданами этих стран, которые долгие годы ждали своего «освобождения» от буржуазно-капиталистического ига. И дождались. Пришло то «счастливое» время, которое в корне изменило всю их «консервативную» жизнь. Теперь их нужно перевоспитывать. И НКВД основательно, по-хозяйски, развернуло свою «воспитательную» работу. Не беспокойтесь, господа: тюрем хватит на всех.

— Ну, а теперь давайте знакомиться. Вот вы, дедушка, откуда родом?

— Я родом из Варшавы, до 40 года жил в Варшаве. Незадолго до войны я ушел в отставку в чине полковника. Но пришла Красная Армия и всех нас, бывших военных, забрали вместе с семьями, быстренько посадили в телячьи вагоны и — сюда, в Сибирь. Я со своей старухой оказался в Тегульдетском районе; поселили нас в каком-то леспромхозе в бараках, а через месяц меня и других поляков арестовали и, как видите, мы очутились здесь.

— Вы хорошо разговариваете по-русски, где вы выучили русский язык?

— Да я же, сынок, прожил долгую жизнь, мне часто приходилось встречаться с русскими людьми по службе. Мы с вами одного племени — славяне, наша речь не так уж сильно отличается от вашей речи, так что освоить ее не составляет большого труда. А еще мой отец учился в России в Петербургском университете до октябрьского переворота. Вот поэтому я и разговариваю по-русски хорошо.

— И сколько человек вас арестовали?

— Человек двенадцать мужчин и трех женщин, в том числе мою племянницу. Звать ее Бэлла, она совсем молодая, незамужняя, не знаю, как теперь сложится ее жизнь.

— Ничего, папаша, вы особенно не расстраивайтесь, все перемелется, мука будет, — проговорил я, стараясь хоть

 

немного облегчить его страдания. — Слушайте, дедушка, живя за границей, вы хоть что-то слышали о том, что творится в России?

— Да слышали, много чего слышали, например, о голоде, охватившем Россию сразу после переворота, как в 30 году сгоняли крестьян в какие-то колхозы, а кто не хотел входить в эти колхозы, всех ссылали в тайгу в северные районы, слышали и о 37-38 годах.

— Говорите — все слышали? Так почему вы допустили, что Польшу оккупировала наша армия?

Голос с верхних нар: «Да потому, что они, поляки, пока пили млыко, оглянулись, а на дворе уже солдаты РККА». Это сказал Ероховец Александр Викентьевич.

— Саша, почему ты так говоришь?

— Я же тоже польского происхождения. И мой отец рассказывал, что в Варшаве есть памятник, на котором есть такая надпись: «Пей, пани, млыко, русско войско еще далыко». Вот они и пропили свою Польшу. Но вы, поляки, не обижайтесь на меня, это я в порядке шутки,— проговорил Саша.

— Ну, а если серьезно говорить, как это произошло, — сказал мой собеседник, — то получилось так: с Запада — Гитлер, с Востока — Сталин, попробуй дать достойный отпор. Поэтому все рухнуло за десять дней.

— А сейчас за что вас посадили?

— Кажется, за то, что нам не нравится жизнь в вашем Союзе.

— И вы об этом говорили вслух?

— Да нет, не говорили, но нашлись люди, которые показывают, что мы хаяли вашу жизнь.

— Есть у нас такие люди, — согласился я. Ужин начинался в шесть часов вечера. Черпак чечевичной баланды и чайник кипяченой воды — пей, сколько влезет. Но пить почему-то никому не хотелось. Часов в восемь вечера слышим — со скрежетом открываются массивные решетчатые ворота, и в коридор смертных камер вводят кого-то. Этот коридор находится напротив нашей седьмой камеры. Там расположены пять одиночных камер, куда помещали людей, приговоренных к расстрелу. В течение двадцати минут привели пять человек, и заполнили все камеры. Когда все стихло, слышим крик женщины: «Ну что, мальчики, молчите? Жора-цыган, ты здесь?»

— Да, я здесь, рядышком с тобой, я от тебя ни на шаг.

— Правильно, котик, мы друг без друга никуда.

— Сонька, приветуля!

— Привет, Колдун, а остальные где?

— Здесь мы все пятеро, куда мы денемся? Мы все висим на одной перекладине, а долго ли нам висеть здесь?

— А хрен ее знает, но, видимо, до тех пор, пока нас всех не разменяют.

 

— А ты думаешь, нас всех тово?

— Конечно всех, а ты что, иначе думаешь?

— Да я ничего не думаю, Сонька. Я же тебе, стерва, говорил, чтобы ты его не душила.

— А ты что, Толик, жалеешь, что ли его?

— Да я его не жалею, но ведь это ты намокрушничала, вот из-за тебя-то нас всех и пустил суд на размен.

— Толик, а ты не бзди, может, еще заменят.

— Да, жди, заменят, догонят, да еще раз заменят: двенадцать трупов на нашем счету.

— Толик, я ж тебе говорил, чтобы ты не спускал с нее глаз, — проговорил цыган, — ты же знаешь ее, стерву, она не терпит, чтобы кого-нибудь не укокошить.

— Да вы тоже хороши, ангелы нашлись, — проговорила Сонька с обидой.

— Вам не надоело хлестать языком? — проговорил один из этой, видать, «благородной» компании, — Жора, лучше сбацай негритяночку, давно я тебя не слышал.

— Подожди, отдохнем пока, еще рано, ночь большая, длинная, так что успеем, — ответил Жора-цыган.

— Дежурный, а дежурный, подойди к третьей.

— Чего надо?

— Сам знаешь, чего. Курить — вот чево.

— Счас подам.

— Дежурный, тогда заодно тащи всем курить.

— Счас подам, — отвечал флегматичный надзиратель. Захлопали кормушки. Это надзиратель подал всем смертным курить. В смертную камеру курить не пропускали. Не знаю, по каким соображениям, но закон есть закон, но по первому требованию приговоренных надзиратели всегда очень быстро выполняли то, что требовали смертники'.

Стук в дверь, голос надзирателя известил о том, что наступило время отбоя, то есть десять часов вечера. А это значит, что хочешь ты или не хочешь спать, но должен лежать на нарах и молчать, как мышь в норе. Спецкорпус № 1 на какое-то время притих, но вот мы слышим голос из смертных камер:

— Сонька! — кричит цыган. — Бери гитару!

— Да я, котик мой, гитару с собой не взяла, — отвечает Сонька.

— Ну, тогда сделай молчаночку.

— Это можно, — соглашается Сонька. Сонька в своей камере громко бьет в ладоши, а цыган в соседней камере хлещет чечетку, да так громко и отчетливо выделывает коленца, что звуки этого танца слышит весь верхний этаж нашего корпуса. Да, наверное, и нижний тоже слышит. Но вот подал голос надзиратель нашего коридора: «Прекратите безобразие!» Цыган на минутку останавливается и обращается к Соньке:

 

— Соня кто-то что-то где-то сказал или мне послышалось?

— Не обращай внимания, Жора, это надзиратель с общего коридора что-то прогавкал, но мы ему простим. Он же, гадюка, не знает, что наш концерт только начинается и будет он длиться до утра.

На самом деле, они «веселились» всю ночь. Время от времени между ними вспыхивала бурная ругань. Они обвиняли друг друга в том, что кто-то из них когда-то во время очередной воровской «работы» сделал что-то неправильно, нарушил их бандитские законы. Наматерившись досыта, они умолкали, затем вели мирные разговоры. Часто они вспоминали о прошлых кутежах после удачных налетов. Слушая эти беседы, мы постепенно поняли, что смертники — члены одной из томских банд, которой руководил Жора-цыган и которая почти полгода терроризировала город Томск и близлежащие районы. В основном банда специализировалась на грабежах железнодорожных вагонов, как пассажирских, так и товарных, так называемые краснухи. Не обходили они стороной и «хорошие» магазины, а также производственные кассы. Их лихие набеги частенько сопровождались убийствами. Наконец вся банда, в количестве тринадцати человек, была схвачена органами милиции и в полном составе предстала перед судом выездной сессии Новосибирского областного суда. Суд длился две недели, его транслировали по местному радио. Из тринадцати человек к расстрелу были приговорены пять человек, из них одна женщина, которая среди бандитов особенно выделялась своей жестокостью и кровожадностью.

Ночные «концерты» продолжались в течение месяца и заканчивались только часов в пять, после чего наступала тишина. «Артисты» ложились спать до следующего вечера, а вечером все начиналось с теми же вариациями.

Неизбежный трагический финал этой истории произошел однажды ночью. Первой увели Соньку, которая пыталась что-то прокричать, но не смогла — ей в рот забили кляп. Затем наступила очередь остальных. Через час все было окончено, камеры опустели. Но не надолго, дней через пять эти смертные камеры были вновь заполнены новыми людьми, но уже не такими буйными головушками. За восемнадцать месяцев моей отсидки в Томской и Новосибирской тюрьмах мне довелось проводить много людей на тот свет, но такой веселой компании я больше ни разу не встречал.