ЭТАП

После завтрака дежурный зачитал список всех тех, кого отправляли в Томскую тюрьму. Набралось человек двадцать. Прибыл конвой, всех нас вывели на улицу, построили, посчитали, предупредили, как себя вести во время этапирования. За оградой нас уже ожидала большая толпа людей. Это родственники пришли провожать своих матерей, отцов, братьев, сестер, сыновей и дочерей. В толпе я быстро увидел свою маму, помахал ей рукой. Она мне ответила тем же, а второй рукой горестно утирала слезы. Этап, не задерживаясь, продолжал свой путь по улицам Зырянки, а провожающие бежали рядом, обгоняя друг друга, старались протиснуться поближе к тому, с кем прощались. Многие женщины несли на руках совсем маленьких детей, спотыкаясь, чуть ли не падали в рыхлый намокший снег. А конвой время от времени покрикивал на провожающих: «Куда ты лезешь? А ну, прими в сторону и прекрати разговоры с заключенными, а то стрелять буду!» Вот так мы и вышли из Зырянки. Многие провожающие стали постепенно отставать, а моя мама все продолжала шагать за нами. Но вот поворот дороги на деревню Берлинка. И тут маме удалось приблизиться к этапу, тогда я крикнул ей: «До свидания, мама, поцелуй за меня всех моих сестер и племянниц, передай тяте, что придет время, когда мы вновь увидимся». Мама остановилась, глядела мне вслед, махала рукой и плакала. Через минуту она скрылась за поворотом. Доведется ли нам еще встретиться? Об этом мог знать только один Бог!

Опять я прибыл в родную Томскую тюрьму. Опять спец. корпус, только на этот раз не второй этаж, а первый и не седьмая камера, а сорок вторая. Здесь пайка хлеба выдавалась не 600 грамм, а 700. Мы теперь — люди осужденные, и через несколько месяцев очутимся в лагере, где ждет нас самая трудоемкая работа: земля, лопата, кайло, ломик и тачка. Так что нас надо подкармливать.

Другая камера — новые люди, новые знакомства. Войдя в камеру, я, как положено, поприветствовал всех и назвал свое имя. В камере находилось восемь человек, я девятый. Все осуждены на сроки от пяти до десяти лет; У всех «хорошая» 58-я статья. Так на нарах рядом со мной лежал старик, да такой древний, что на вопрос, сколько ему лет от роду — он отвечал: «Не знаю». На вид ему было никак не меньше 90. Он совершенно не понимал, где он находился. Из приговора, который он тщательно сохранял, завернув в какую-то грязную тряпочку и пряча в шерстяной носок, мы узнали, что он осужден по статье 58 пункт 10. Когда, где и кого он сагитировал, было загадкой, но сроком его не обидели — 10 лет лишения свободы, впрочем, могли дать бы и больше.

Дед этот был — чисто ребенок. Однажды, долго присматриваясь, он спросил у меня потихоньку шепотом: «А че, ты тоже здесь живешь?» Я ответил, что да, тоже. Тогда он помолчал, что-то вспомнил и сказал: «Да я раньше-то в другом доме жил, а вот теперь живу здесь». А как он очутился здесь — объяснить был не в состоянии. Ходить он совершенно не мог, да ему и ходить-то было некуда — пайку мы подавали ему прямо на нары, да и приварок тоже. Так что не жизнь, а благодать. У него единственная была забота — добраться до параши и вернуться обратно на нары. Эту процедуру он делал очень редко, потому что ел как цыпленок, даже пайку не съедал. На прогулку он не ходил. И когда мы возвращались с прогулки, то он сильно радовался, как радуется ребенок, когда мамка возвращается домой. Он почему-то думал, что мы ушли совсем и его оставили в одиночестве. Одиночество его, наверное, сильно пугало. Разговаривал он тихим голосом, глаза у него сильно слезились и всегда были красными. Глядел он на окружающий его мир совершенно бессмысленно, смахивая на новорожденного теленочка. По всему было видно, что жить ему осталось совсем недолго.

С другого моего бока лежал (лежал, потому что сидеть-то было негде, а на нарах долго не посидишь) писатель, бывший член Союза писателей РСФСР, коренной житель Томска. Фамилию его я забыл, от роду ему было лет 50, имел трех детей, жена работала в университете старшим научным сотрудником. Осужден он по статье 58 пункт 10, срок — 8 лет. В наши общие разговоры он никогда не вступал, был замкнут и молчалив. Изредка он разговаривал только со мной. Не знаю, чем я ему понравился, но он считал меня единственным в камере человеком, с кем он мог поделиться своими мыслями. Я всегда слушал его внимательно, не перебивал, и это, видимо, нравилось. Его разговоры все были на одну тему: написать письмо товарищу Сталину. Уж Сталин-то, конечно, разберется. Он не допустит такого безобразия, чтобы люди нашей страны безвинно сидели по тюрьмам и лагерям. Не знаю, написал ли он Сталину потом из лагеря. Если и написал, то вся его писанина отправилась в мусорную корзину. Это я сейчас так говорю о корзине, а в то время я тоже верил «Великому» Сталину, поэтому я полностью поддерживал намерение моего собеседника. Сам я тоже мечтал писать из лагеря во все концы. Я тогда еще не знал, что в лагере будет не до писанины.

Нары в нашей камере были сплошные, на всю ширину помещения. Рядом с писателем лежали два татарина. Первого звали Бакир Валеевич Бакиров. До ареста он жил на станции Тайга. Второй — Гайсе Йсмаевич Ишаев — жил в небольшой глухой татарской деревушке под Томском. Бакиров работал на железной дороге простым рабочим. Был он лет сорока от роду, высокий, широкий в плечах мужчина.

Дома у него осталось девять детей, младшему сыну было десять месяцев, остальные — погодки — лесенкой. Бакиров был очень общительным, разговорчивым человеком. Разговор вел в основном о своей семье, рассказывал, что у него очень добрая и трудолюбивая жена. Но главная тема его рассказов — дети. Он с умилением вспоминал, какие у него красивые и умные дети. Жили они в землянке, которую он сам соорудил на окраине станции Тайга. Он постоянно говорил о том, как трудно ему было одному кормить такую большую семью. Нередко его грустная повесть заканчивалась слезами. Он плакал, как ребенок, навзрыд, и обильные слезы в два ручья текли по его пухлым щекам, а он слизывал их языком.

Второй татарин, Ишаев Гайсе Йсмаевич, очень сильно отличался от своего соплеменника. Низенького роста, щупленький, он никогда ни с кем не разговаривал, только иногда перебрасывался несколькими словами со своим другом Бакиром. Шестым обитателем камеры был Коренкин Петр, коренной житель Томска, по специальности сапожник, мастер модельной обуви. Этот человек на всех смотрел свысока, особенно он презирал деревенских, считая их людьми неполноценными, и в разговоре всегда это подчеркивал: «А ты-то что лезешь в разговор, деревенщина неотесанная». Похоже, что всех деревенских он считал сплошными дураками, а городской человек для него — эталон человеческой мудрости. Словом, скандальный человек. Он очень любил рассказывать о своей жизни на свободе: как много зарабатывал, как жил шикарно в свое удовольствие. Ему от роду было уже за тридцать, но он еще не был женат, но зато имел много любовниц. По его описаниям все они были обязательно красавицы, а он их «менял как перчатки». Это было его любимое выражение. Помимо любовных приключений он любил еще рассказывать о том, как часто ходил в рестораны. Эти походы, как правило, заканчивались пьяными драками, а он всегда выходил из них победителем. Однажды я не выдержал и «приколол» его:

— Слушай, дядя Петя, а почему ты сидишь с нами в одной камере? Ты должен сидеть с хулиганами.

— Заткнись, паршивый студентик, — он почему-то всегда называл меня студентом. — Я смотрю, ты больно много знаешь. Так я могу поубавить твои знания, — закричал Петя на меня. А я ему в ответ:

— Каким же образом ты собираешься это сделать?

Это было уже чересчур. Он, конечно, не мог вынести такого нахальства и, вскочив с нар, бросился на меня с кулаками. Я тоже принял оборонительную позу. Дело принимало серьезный оборот. Не знаю, чем бы это кончилось, но вдруг на плечо Петра легла огромная рука Бакира Валеевича и, видимо, так сдавила его плечо, что Петя заморщи-

лея и стал медленно приседать на нары. Он явно этого не ожидал. «Не трогай пацана! Тронешь — убью!» — проговорил Бакир и ушел на свое место.

После этого инцидента Петро долго не желал вещать о своей жизни. Однажды, глядя в мою сторону, он процедил сквозь зубы:

— Ну, студентик, скажи спасибо, что ты не попался мне там, на свободе, я бы тебе показал, где раки зимуют. Вы, поганые студенты, пачками бегали от меня.

— Слушай, дядя Петя, если бы мы сейчас встретились с тобой там, на свободе, я думаю, что мы бы почувствовали себя самыми счастливыми людьми на всем белом свете.

— Хитер ты, бродяга, — он подошел ко мне и протянул мне руку. Вскоре Петра забрали на этап, и во время прощания он крепко пожал мне руку. А через несколько месяцев мы снова встретились с ним в концлагере в городе Новосибирске.

Вместе с Петром ушли на этап писатель и оба татарина, а в первых числах июня 1941 года ушел и я. В 42 камере остался только один старичок. Так, наверное, он и умер в той камере, а может, где-то в другом месте. В тюремной ограде, где формировали этап, набралось человек 50-60. Почти все молодые люди — так называемые — бытовики. Мы их так называли, а они нас — контрики, троцкисты, а во время войны нас называли фашистами.

Увозили нас со станции Томск-2. Не загоняя в здание вокзала, нас через ворота провели на перрон, где мы и расположились на зеленой травке в ожидании сталинского вагона. Этап состоял в основном из жителей Томска. Поэтому у вокзала собралась приличная толпа родственников заключенных. Через начальника конвоя они стали передавать передачи своим родным и знакомым. Люди, получившие передачу, объединялись, и начался пир. Молодые ребята с удовольствием уплетали вольную пищу за обе щеки. Меня никто не угощал. Я знал, что передачи мне никто не принесет, поэтому и лежал в сторонке, поглатывая слюнки. Но вот случилось чудо. Ко мне подошел начальник конвоя и, показывая на меня пальцем, спросил у кого-то из вольных людей: «Этот?» И я услышал голос из-за ограды: «Да, да, ему». Начальник положил передо мной узелок-сверточек, когда я его развернул, то обнаружил там большой батон хлеба, порядочный кусок хорошей колбасы и несколько шоколадных конфет. Поднявшись на ноги, я увидел молодую, хорошо одетую девушку, которая махала мне рукой. Наши взгляды встретились, она крикнула мне: «Это я Вам от благосердечности!» В ответ я низко поклонился ей и послал воздушный поцелуй. Вот такие бывают люди. Совершенно незнакомая девушка — и такой подарок! Разве можно забыть вот таких людей, как та девушка? Я никогда об этом не забывал и не забуду, пока жив.