КОНЦЛАГЕРЬ

 

Утром 28 июня 1941 года всех обитателей камеры вывели на этап. Огромная площадь была заполнена до отказа. Часа в два дня этап был сформирован и построен строго по пятеркам. Прозвучала знакомая команда: «Партия! Внимание! В пути следования не растягиваться, не разговаривать, держаться строго пятерками, по сторонам не смотреть, шаг вправо, шаг влево считается побег. Конвой применяет оружие без предупреждения». Огромная масса людей двинулась в путь по улицам города Новосибирска. Пятерки в голове колонны шли нормальным шагом, а задние бежали почти рысью. Начальник конвоя часто останавливал этот людской поток и кричал во все горло, чтобы задние подтягивались. В первых рядах, конечно, шли блатные вперемешку с женщинами. Они на ходу подженивались, втаскивали своих подруг в середину пятерок и ощупывали их как курочек, курочки смеялись, лезли к мужикам целоваться, а некоторые нетерпеливые даже пытались всунуть руку в штаны к своим ухажерам. Все смешалось. Какие тут пятерки? Не до пятерок. Начальник конвоя охрип от крика, пытаясь восстановить порядок. А тут еще беда со стариками. Они двигались в последних пятерках. Быстро выбившись из сил на солнцепеке, они стали отставать, запинаться, некоторые даже падать. А многие из них уже не рады были своим мешкам. Разомлевшие, запыхавшиеся, уставшие, они пытались бросить свои манатки, но конвой приказывал подымать шмотки, при этом конвой успевал подбодрить уставших прикладами по спине или пониже. Если бедняге не удавалось увернуться от удара и он падал в дорожную пыль, то конвой спускал собаку, которая рвала на нем одежду вместе с мясом. Партия останавливалась, и начальник конвоя быстро наводил порядок.

Город остался позади, колонна шагала по пригородному пустырю. Изредка попадались одиночные пятиэтажные дома. Справа мы огибали огромные заводские корпуса. Позднее я узнал, что это был авиационный завод имени Чкалова. Рядом со мной шел молодой паренек, который пояснил, что нас гонят, наверное, на третий чкаловский ОЛП. Прошли какую-то железнодорожную станцию, похоже сортировочную, дорога круто повернула влево. Перед нами лежала улица, по обе стороны которой стояли двухэтажные деревянные дома. На табличке одного дома я прочитал «Соцгородок». Дорога опускалась вниз, в лог, где протекала небольшая речушка. На той стороне лога справа мы увидели пятиметровый деревянный забор, по углам забора располагались сторожевые вышки. И вдруг впереди красивый женский голос запел:

 

Вот мы к лагерю подходим,

Телеграмму подаем:

Приготовь, начальник, карцер

На работу хрен пойдем.

 

Частушку быстро подхватили другие голоса

 

Не ходи по льду, лед провалится,

Не люби вора, вор завалится.

Вор завалится, будет париться,

Передачу носить не понравится.

Я любила вора и любить буду,

Я носила передачу и носить буду.

 

В этот момент начальник конвоя взмахом пуки остановил колонну и приказал всем садиться. Проделав длинный путь под жарким солнцем, люди, конечно, устали, все с удовольствием упали на пыльную дорогу, а некоторые даже легли, вытянув ноги. Начальник конвоя ушел туда, в огороженную преисподнюю, наверное, доложить высокому начальству, что он привел огромное стадо рабов — получайте! Через час, а может и больше, ворота проходной открылись, показалось «высокое» начальство во главе с нашим начальником конвоя. Они что-то обсуждали, не глядя на нас, потом один из них махнул рукой в сторону зеленеющего вдали бора и приказал гнать нас туда. Раздалась команда, невольники тронулись дальше.

Углубившись в бор, мы увидели забор, сколоченный наспех из свеженьких досок. Значит — нас здесь уже ждали и специально приготовили жилую зону. «Приставить ногу! — кричал начальник конвоя совсем охрипшим голосом. — Садись!» Вот он: долгожданный наш родненький советский концлагерь! Хозяева лагеря принимали нас по формулярам. Первыми в зону прошли бытовики, последними пошли мы — 58-я. Нас оказалось человек сто. В зоне стояли четыре барака, старые. Нам под жилье достался бывший овощной склад. Спустившись в это подземелье, мы не обнаружили там ни нар, ни пола, вернее остатки пола, который давно сгнил, под ногами валялись гнилушки, перемешанные с грязью и гнилой картошкой. Дышать было нечем от запаха гнилой картошки. Кроме того, весь подвал был заполнен крысиными гнездами, в которых пищали голые крысята. Время подходило к отбою, надо было готовиться к ночлегу. Мы выбрались из своего подземелья и группами бродили по зоне в поисках более подходящего жилья. Наконец нашли: в конце зоны, на четырех столбах стоял какой-то навес. Под этой крышей мы и устроились. Звон рельсы известил о том, что движение по зоне прекращается. Отбой! Надзиратели, обходя свои владения, обнаружили нас в неположенном месте.

 

— А вас что же, не касается отбой?

— Конечно, касается, гражданин надзиратель, — ответили мы, — поэтому мы и ложимся спать.

— А кто вам разрешил здесь спать?

— Да никто, мы просто сами вот ложимся.

— Вас куда поместили? — все более раздражаясь, уже кричал надзиратель.

— Да вон в тот склад, в бывшее овощехранилище, — отвечали мы.

— Ну, так и спите там!

— Да там невозможно спать, там под ногами хлюпает вода, дышать нечем, воняет гнилью.

— Сейчас выясним. — И блюстители порядка отправились к тому овощегноилищу. Через несколько минут они вернулись.

— Ладно, хрен с вами, спите здесь до утра, только не шляйтесь по зоне ночью! Поймаем хоть одного, загоним всех обратно.

Вот так принял нас родной лагерь. Спать, конечно, нам не пришлось: заедали комары — кругом стоял дремучий лес. Подъем в шесть утра, а большинство из нас так и не ложилось, отбивая атаки кровососов. Поднялись на ноги, смотрим по сторонам, не зная что же нам делать. А по зоне кругом сновали люди: кто с котелком в руках, кто с пайкой хлеба. Куда-то все спешили. Вскоре появился человек, который назвался нарядчиком зоны. Он приказал разбиться на бригады по 25 человек и выбрать бригадиров. Потом каждый бригадир получил на свою бригаду пайки хлеба и приварок. Вот так стихийно, на скорую руку, были созданы бригады. Я попал в бригаду, можно сказать, интернациональную: половину ее составляли поляки, остальные — русские, татары, чуваши, белорусы и даже финны. Бригадиром у нас стал очень толковый и хорошо разбирающийся в производственных делах человек. Фамилия его была Компаки. На свободе он работал главным инженером на строительстве Новосибирского оперного театра. Театр строили очень долго, за эти годы много народу — от начальника строительства до простого рабочего — было арестовано по линии НКВД. Все они оказались вредителями, диверсантами, шпионами и т.д. Самого Компаки посадили за то, что, занимаясь вредительством, он одновременно был иностранным шпионом, диверсантом и террористом. Мы удивлялись, почему его не расстреляли? Но зато сроком не обидели: 20 лет и 5 поражения. Суд решил, что этого пока достаточно. Он бывший член коммунистической партии Италии. С приходом к власти Муссолини он решил перебраться в СССР, где надеялся найти покой и защиту. Нашел и то и другое — в лагере.

Первый наш трудовой день начался с развода. Затем нас погнали в сторону авиационного завода имени Чкалова, до

 

 

которого было километра два с половиной. Но прежде чем добраться до завода, мы должны были перейти полотно Транссибирской железнодорожной магистрали. Мы двигались вдоль насыпи, когда нас обогнал военный эшелон. В открытые двери телячьих вагонов было видно, что они плотненько набиты молодыми ребятами. Увидев нас, идущих под конвоем, они стали кричать: «Прощайте, братцы, помните о нас, вы, может, останетесь живыми, а нас везут на бойню». Солдаты махали нам руками, прощались, бросали вниз пачки с махоркой и булки хлеба. Такие сцены происходили потом каждый раз, когда нам доводилось шагать рядом с железной дорогой. Работая позднее в непосредственной близости от железной дороги, я насчитывал до 15 эшелонов в день, только с людьми, не считая эшелонов с военной техникой. Все для фронта, все для Победы! Таков закон войны.

Огибая завод с западной стороны, мы увидели несколько военных самолетов, стоявших у забора завода. Так называемых «ястребков» или истребителей. Они совсем не были похожи на те грозные военные самолеты, какими мы представляли их в своем воображении. Нам показалось, что эти самолеты не настоящие, а игрушечные, или, иначе сказать, — камуфляжные: маленькие, коротенькие, не более четырех метров в длину, тупоносые, как будто кто-то специально поотрубал им носы. Одноместные кабины самолетов были покрашены темно-зеленой краской. Я лично не верил тому, что эти на вид игрушечные самолетики могут кому-то угрожать.

Обогнув завод, мы вышли на небольшую площадку. Вот здесь мы должны были трудиться. В стороне валялись несколько перевернутых деревянных тачек, неизвестно кем названных «машина осо — два руля, одно колесо». Это был основной транспорт и вечный спутник з/ка. Там же лежали штыковые и подборочные лопаты, ломики, кайло — весь набор шансового инструмента. Прораб — пожилая и очень строгая на вид женщина из вольных коротко распорядилась:

«Вот вам доски, стелите на трапы. Снимайте растительный слой и по трапу отвозите грунт вон туда, вниз, к кустарнику. Будем готовить всю эту площадь под асфальтирование. Задание ясно?» И закипела работа. Площадка по всему ее периметру оцеплена стрелками. Красные флажки указывали, что за пределы этих флажков мы не имеем права выходить ни на один миллиметр, иначе — смерть! Я, конечно, в шутку сказал, что закипела работа: торопиться ни у кого желания не было — срок большой, наработаться успеем. Для начала надо было полюбоваться природой. После длительной отсидки в тюрьме как-то острее ощущаешь все прелести природы, особенно там, за красными флажками, она казалась сказочной. Кстати, вдалеке за логом виднелся

 

до боли знакомый фасад тюрьмы № 1, где я сидел в смертной камере больше месяца. Страшная тюрьма, особенно страшен ее спецкорпус, откуда возвращаются к жизни совсем немногие.

Прораб, «строгая женщина», созвала бригадиров на производственное совещание, вернувшись с него, наш бригадир Компаки объяснил, что и как нужно делать: «Хватайте инструмент, кому какой нравится, и поехали!» Мне почему-то понравилась «машина осо». Водить такую машину не каждый может; к ней надо приноровиться, привыкнуть, иначе — чуть качнуло и ты вместе с тачкой летишь с трапа в сторону набок. В бригаде я был самым молодым, мне шел восемнадцатый год, а я уже отсидел в тюрьме почти два года и по сравнению с другими бригадниками я смахивал на школьника-подростка. Поэтому все в бригаде звали меня сынком. Вот поэтому «сынок» и должен был осваивать новую «технику». В бригаде собрались крупные специалисты по земельным работам: адмирал из Латвии, борец, заслуженный мастер спорта из Казахстана, несколько докторов и кандидатов наук, преподаватели вузов и школ. Особенно много было партийных работников из разных эшелонов власти. Больше половины бригады составляли поляки, в основном бывшие офицеры польской армии. Среди поляков был даже фабрикант из Лодзи.

Разобрав инструмент, мы, наконец, принялись за работу. Часть бригады копала на штык лопаты грунт и грузила его в тачки, другие орудовали подборками и также грузили тачки. Эта работа не требовала больших знаний и навыков. А вот с «осо» получилась заминка. Первые рейсы почти все опрокидывались, не достигнув до указанного места. Я лично груженую тачку валил набок, а сам падал вместе с ней. Поначалу работа явно не ладилась, но потом, постепенно, мало-помалу освоились. В 8 часов вечера прогудел гудок авиационного завода, который известил нас о том, что наконец-то первый рабочий день закончился. По возвращении в лагерь нас ждал неприятный сюрприз: все наше «добро», оставленное на месте ночлега под навесом, было раскурочено до основания. Я, например, обнаружил в своем сидоре только маленькую тряпочку. Все остальное уволокли. Ну что поделаешь? Такой закон лагеря: тащи все, что сможешь. Дней через десять мы закончили работу на первой площадке, и нас повели на другой объект, «хороший» объект — копать траншеи в городе. Глубина траншей метров 8-9. Не знаю, для какой надобности мы их копали: для прокладки водопровода или канализации. Однажды, когда часть траншей была выкопана до нужной глубины, приехало на легковых машинах какое-то большое начальство. Нас немедленно увели в зону и больше туда не гоняли. Позже прошел слух, что траншеи копать запретили, потому что где-то рядом

 

проходил подземный телефонный кабель, связывающий Москву с Владивостоком.

Расскажу о нашем питании. Старые жители зоны рассказали, что пока не началась война, кормежка здесь была более или менее сносной: пайка хлеба при выполнении плана бригадой на 125 % — 900 грамм, на 100 % — 800 грамм, а менее 100 % — 700. Приварок тоже зависел от процента выполнения плана. Существовала так называемая котловка, которая разделялась на три категории. Словом, жить можно было, да к тому же многие местные жители получали передачи от родственников, а также шли посылки. Так что доходяг в зоне не было. С началом войны пайка хлеба была урезана до 460 г — это самая большая, — а самая маленькая — 260 грамм. Приварок был также урезан на 60-70 %. Так что — жить-то на такой кормежке, может, и будешь, но на поцелуи не потянет. А с нами вместе жили и женщины.

В конце июля открылся новый объект, так называемый 32-й. Это был огромный пустырь, расположенный ближе к городу, куда нас гоняли около двух тысяч человек. Этот объект был самым большим по количеству работающих людей. От лагеря до объекта было километров пять, и наша партия, состоявшая из двух тысяч человек, в пути следования растягивалась почти на километр. Начальник конвоя нервничал, кричал, требовал подтянуться, но никто и не думал этого делать. Тогда колонну останавливали, укладывали на землю. Для этого конвой выбирал самое грязное место. Если кто не плотно прилег к земле, начиналась стрельба поверх голов. Такие истории происходили только тогда, когда нас гнали на работу: торопиться было некуда, срок большой, успеем наишачиться.

Молодых стрелков с каждым днем становилось все меньше и меньше. Они заменялись стариками, мобилизованными в связи с начавшейся войной, которые на фронт не годились по старости или по состоянию здоровья. Мы-то шагали по дороге, а охрана — по обочине. Некоторые запинались, падали, матерились и, наверное, проклинали всю эту службу. Некоторые из них за всю свою долгую жизнь ружья-то в руках не держали, а тут винтовка, да еще приказали в случае чего стрелять в человека. Однажды выводят нас по пятеркам, смотрим, а наш конвой стоит с палками без винтовок. Смешно и грешно было смотреть на такой конвой: на всех всего четыре винтовки, да один пистолет у начальника. В тот раз начальник конвоя не предупреждал: шаг влево, шаг вправо, конвой применяет оружие без предупреждения! На политзанятиях политрук внушал этим стрелкам, что они несут почетную службу, охраняя врагов советской власти. А как их устережешь с палкой в руках? Вот так нас конвоировали почти целую неделю, потом постепенно стрелков вооружили, но не нашими трехлинейками, а каким-то

 

иностранным оружием. Значит, наши трехлинейки ушли на фронт. Тогда начальник конвоя опять начал предупреждать О применении оружия.

Я уже сказал, что народу на объект гоняли много, но работы хватало всем. Приходишь утром, хватаешь лопату, начинаешь ямку копать, другие в эти ямки столбы ставят, третьи вкапывают. Следом идут плотники, делают обвязку, шипы зарезают, стойки ставят, стены зашивают. Женщины носилками носят шлак, засыпают его в сколоченную стенку. Смотришь, к вечеру стоят четыре-пять длинных бараков. Все — жилье для эвакуированных готово. Входи, живи себе на здоровье и радуйся, что живым выбрался с захваченных врагом территорий. К концу месяца таких бараков было наштамповано много, но с запада прибывало народу еще больше. А следом везли разобранные заводы, собирали их на скорую руку, а эвакуированные рабочие становились за станки.

Где-то в первой половине августа из лагеря исчезли все поляки. Выяснилось, что их всех освободили, вручив при этом по булке хлеба и по две селедки на брата. Почему выпустили на свободу поляков? Знающие люди объяснили, что эмигрантское польское правительство во главе с Сикорским договорилось со Сталиным об их освобождении. Сикорский начал формировать полки для войны с Гитлером на стороне наших войск. Освобожденные поляки и составили основу этих полков.

Несколько слов о лагере. Он был основан в начале тридцатых годов. Наше правительство решило тогда построить в Новосибирске новый авиационный завод. Строительство такого гиганта требовало огромного количества рабочей силы. «Найдем!» — сказали умные наркомы. И вот на зеленом пригорке быстренько был сооружен вместительный лагерь, столь же быстренько заполнен рабочей силой — заключенными, которым платить не надо, да и на проживание больших средств не требовалось: кусок хлеба, черпак шлюмки, сваренной из неочищенной мерзлой картошки,— вот и все затраты. Работа закипела, через несколько лет завод начал давать продукцию в виде самолетов. И назвали тот завод именем прославленного летчика Валерия Чкалова, и лагерь назвали — «третий Чкаловский».

Это, так сказать, историческая справка о нашем лагере. В недавнем прошлом в лагере существовала столовая, пристроенная к кухне, но во время войны, когда людей в нем утроилось, а, может и удесятерилось, та столовая уже не могла вместить всех заключенных. Столовую закрыли, а пищу стали раздавать побригадно в железные бачки или в деревянные бочки. Было пробито несколько окон в стене кухни, над каждым окном повесили таблички: бригада № 1, 2, 3, 4, 5 и т.д. Утром после подъема все помощники

 

бригадира, а проще — балантеры, устремлялись рысью с бачками в руках к раздаточным окнам кухни, занимали очередь возле амбразуры, чтобы получить шлюмку. А вторая группа рвалась к окну хлеборезки. Летом-то вся эта кутерьма еще не так страшна, но зимой... И в мороз и в пургу бежать, стоять в очереди у амбразуры иной раз было невыносимо.

Объект № 32 закончен, нас перевели на новое место. Новый объект располагался совсем рядом с заводом. Мы должны были удлинить и расширить летное поле. Старое поле не удовлетворяло потребности производства. Оно было маленьким. Для тех маленьких истребителей, о которых я упомянул выше, летное поле было впору. Но затем завод приступил к серийному производству более мощных самолетов — сначала Як-3, а потом Як-35. Фронтовики, прибывавшие на завод с фронта, рассказывали, что Яки очень хорошие самолеты. Нас на новый объект выводили, наверное, больше двух тысяч. Мы должны были всю эту огромную площадь подготовить к асфальтированию, а для этого нужно было снять весь растительный слой примерно глубиной не менее двух штыков, а весь грунт вывезти на тачках за пределы площадки, затем спланировать площадку так, чтобы удалить все неровности.

Снимали нас с работы в восемь часов вечера. Пока посчитают две тысячи, пройдет времени не меньше часа. Счетчиками были малограмотные старики: счет постоянно не сходился — получалось или сотни не хватает или сотня лишних, начинают считать второй раз, а то и третий. Таким образом, к лагерю нас подводили часов в десять вечера, а то и позже. Здесь опять начинали считать, опять считали два раза, а то и три. Поэтому в зону попадали часов в двенадцать. Это в лучшем случае. Баландеры хватали бачки и рысью к кухне, а там их уже встречала огромная очередь. А мы приходили в барак и, не раздеваясь, падали на голые нары. Бараки не топлены — нет топлива. Только уснул, тебя тянут за ногу — получай ужин. Проглотил холодную бурую жижу, снова уснул. Часа в два ночи опять дергают за ногу — получи пайку! Проглотил всухомятку этот кусочек, а через три часа подъем. И так каждый день. Конечно, баландеров и хлебоносов бригадир подбирал таких, которые еще могли бегать и могли постоять за себя, а слабенькому в тех очередях делать было нечего. Вот поэтому все, что оставалось от ужина, бригадир отдавал им, а бригада на это не обижалась. Люди постепенно начали доходить, бригады стали уменьшаться. Начался вымор. Первыми умирали старики, потом бывшие коммунисты, следом подхватила эстафету интеллигенция. Словом, умирал в первую очередь тот, кто не привью к такой жизни. А продолжал жить тот, кто вдоволь хлебнул нашей советской, мурцовки, будучи на свободе.

 

К концу 41 года за получением паек хлеба ходили уже не по двое, а по пять-шесть человек, при этом брали с собой оружие — трубу железную, лопату с обломанной ручкой, а некоторые бригадиры имели коротенькие ломики и даже топоры. Оружие приносили с производства и прятали подальше, чтобы во время очередного шмона надзиратели не могли его обнаружить. Надзор знал об этом, но помалкивал, ибо разбойничьи нападения на хлебоносов принимали массовый характер. В звериной борьбе за выживание истощенные, доведенные до отчаяния люди буквально охотились за теми, кто обладал хоть каплей съестного. Жертвами таких сбившихся в ватаги или одиноких охотников за едой становились не только хлебоносы, а, прежде всего больные, которым выдавался дополнительный паек для поддержания здоровья.

Приведу один пример. В начале 1942 года в нашей бригаде появился новичок. Какова была моя радость, когда выяснилось, что он оказался не только моим земляком — жителем села Чердаты Зырянского района, но и дальним родственником! Звали его Шишкин Михаил. В лагерь он попал еще в 1937 г., имел приговор — 10 лет и 5 поражения. До ареста Михаил работал в колхозе конюхом. В Чердатах у него осталась семья: жена, две дочки и сын. В нашу бригаду его направили после лечения. Выписавшись из больницы, он получал дополнительный паек для поддержки здоровья. Паек состоял из 200 граммов хлеба и 100 граммов каши. Затемно, когда нас пригоняли с работы, он брал котелок и шел к больничной кухне за этим пайком. Я, в свою очередь, получал на двоих баланду и ждал его возвращения. Однажды он долго не возвращался. Я начал беспокоиться. Время шло. Был уже второй час ночи. Я собрался и пошел его встречать. Темнота, хоть глаз выколи, мороз жал под тридцать. По зоне не видно ни души, только толпился народ около кухни, ожидая своей очереди. Неподалеку от больничной кухни я и нашел дядю Мишу, недвижно лежащим на снегу, без шапки, в луже крови. Наклонившись над ним, я в ужасе отшатнулся: из разрубленной страшным ударом головы дяди Миши желтым полукругом выплыли мозги. Рядом валялась шапка и пустой котелок.

Так закончил свой жизненный путь Шишкин Михаил, бывший конюх колхоза имени Крупской, хороший и добрый человек. Более пятидесяти лет прошло с той страшной ночи, но боль, сжавшая тогда мое сердце, не отпускает меня по сей день. Вечная память всем безвинно убиенным. Проклятие на голову их убийц! В 1959 году мне довелось встретиться с женой дяди Миши, его сыном и двумя дочками — Лидой и Груней. Много было пролито слез: они все эти годы ждали своего мужа и отца. Миллионы сирот оставили большевики, миллионы матерей не дождались своих мужей, сыновей и дочерей.

 

От лагеря до места работы было примерно три километра. При нормальной жизни человеку пройти такое расстояние не составляет большого труда, но это при нормальной. Мы же к тому времени уже процентов на 60-70 стали доходягами, спали 4-5 часов в сутки, гоняли нас не по дороге, а через городскую свалку-помойку. В сухую погоду пройти еще было можно, а после дождя помойку так размешивали, что ноги в грязи тонули до колен. Опять же: если идти в резиновых болотных сапогах, то тоже не страшно! У нас же на ногах в лучшем случае были ЧТЗ (обувь, сшитая из разодранного корда автомобильных или тракторных покрышек). Но ЧТЗ носили не все — лагерная сапожная не успевала наготовить такой обуви на 6-7 тысяч человек, поэтому многие, и я в том числе, носили веревочные лапти. Пройдешь по такой «дорожке», да в такой обуви — ноги до колен мокрые. На объекте подсушить тряпки, которыми обертывали ноги, было невозможно — конвой не разрешал разжигать костер. А если бы и разрешил, то где взять дров? Тачку или трап ломать на дрова и жечь было нельзя. Так вот и хлюпаешь весь день в мокрых лаптях. Пришел в зону, там тоже посушить негде: печи не топились, приходилось это мокрое тряпье класть под бок, чтобы оно хоть немного подсохло. На следующий день тебя снова гонят по той же помойке. И так каждый день без выходных.

Октябрь-месяц самый противный в Сибири: то дождь, то снег, то сразу все вместе. Приходишь утром в забой, а там вода подернулась тонким ледком. Трап, по которому гоняли груженую тачку, обмерзал, тачка скользила и падала набок, а с тачкой и ты летел в ледяную воду. Господи Боже ты мой! Видел ли ты такие человеческие страдания? Если видел, то зачем допускал такое? Вот в такое октябрьское утро я вместе с тачкой свалился в яму, наполненную водой. К обеду потянул северный холодный ветер, одежда моя начала обмерзать, а вместе с ней начал замерзать и я. Остановиться передохнуть было нельзя — сразу закоченеешь, работать без передыха уже не было сил. Бригадир, видя мое состояние, заменил меня бригадником по имени Гинзбург Борис, который был покрепче, а меня поставил грузить тачки. Перед самым концом рабочего дня у меня внезапно отнялись ноги и я упал на мокрый грунт. Борис пытался поставить меня на ноги, но меня трясло как в лихорадке, я потерял сознание.

Очнулся я, лежа на железной койке, на сухом матраце, набитом соломой и под одеялом. На соседней койке сидел мой старый знакомый по Томской тюрьме Коренкин Петр и улыбался, глядя на меня. Увидев, что я открыл глаза, он обнял меня за шею и заплакал.

— Что ты плачешь, Петре?

— От радости плачу, милый ты мой студентик.

 

Он так и считал меня студентом. Петр поведал мне, что я лежу в стационаре уже неделю, и вот впервые пришел в себя.

— Тебя ночью санитары притащили на носилках. Я сразу тебя узнал. И все эти дни я ухаживал за тобой, — рассказывал он. — Я подавал тебе пить, разжимал ложкой зубы и вливал несколько глотков горячего сладкого чая. Няни не обращали на тебя никакого внимания и, если бы не я, то ты, конечно, умер бы. Врач говорила, что у тебя двухстороннее воспаление легких. Все время температура у тебя была выше 40 градусов. Люди в больнице мрут как мухи, лекарств никаких, но ты, слава Богу, выжил. Тут у меня в тумбочке лежит твоя передача. Ее три дня назад принесла твоя сестра Стеша.

— Петр, милый ты мой, спаситель! Спасибо тебе за все, я никогда этого не забуду!

Когда Петр достал из тумбочки передачу, я заплакал от радости. Посылочку принесла моя милая и любимая старшая сестреночка Стеша, моя няня, которая вынянчила, вырастила меня. Как она нашла меня? Наверное, мое письмо все-таки дошло до моих родителей. Они сообщили мой адрес Стеше, которая жила в то время в городе Новосибирске. Некоторые читатели могут подумать — какая могла быть радость у человека, который находился на волосок от смерти? А я говорю, что могут быть радости и в такой ситуации. В самом деле: мой организм сумел перебороть тяжелейшую болезнь, я пришел в себя, дышал, радовался жизни. Когда я очухался, то встретил человека, с которым вместе коротал тюремные мрачные дни — это тоже радость! Главное же, что подняло мое настроение — это посылка от родного человека, который заботился обо мне, ждал и желал моего освобождения.

— А ты молодец, Данил, что остался живым, вот что значит молодость!

— Думаю, что спасла меня не только молодость, а защитила меня, скорее всего, молитва матери и ангел-хранитель.

Потом Петре рассказал мне, что он лежит в больнице около месяца. Работал он на строительстве многоэтажного дома. Во время дождя он поскользнулся, упал со строительных лесов и сломал правую руку. Рука у него была загипсована. Принесли обед. На второе блюдо подали по полной миске овсяной каши с маленьким кусочком отваренного свиного сала. Петре отдал мне свой кусочек сала, и я их оба съел.

К вечеру у меня опять поднялась температура под сорок. На третий день я уже не мог подняться с постели. От невыносимой боли в желудке я стал опять терять сознание. В бреду мне мерещилось, что через меня протекала речка с очень горячей водой. Я явственно слышал, как журчала вода

 

в моем желудке. Наутро санитары перенесли меня в палату № 5. Потом я узнал, что из этой палаты живыми не возвращались. Когда я приходил в сознание, то кричал няне, чтобы тащила мне грелку. Настоящих резиновых грелок не хватало и няня приносила бутылку с горячей водой. И так продолжалось днем и ночью в течение нескольких месяцев. Лежал я на клеенчатой подстилке, которая все время была мокрой. У меня появились пролежни. Лежа на кровати, я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, даже не мог приподнять голову. Когда я приходил в сознание, няня приподнимала мою голову и старалась ложечкой протолкнуть в рот какую-нибудь пищу или хотя бы напоить чаем. Я до сих пор - не могу понять, чем питался мой организм?

— Ну и живуч ты, мальчик! — приветствовала меня в минуты прихода в сознание няня-старушка, которая постоянно возилась со мной. Она садилась около моей койки и вела неторопливый разговор. — Вот вечером уйду с дежурства — все койки заполнены больными, а приду утром — больше половины их закрыты белыми простынями, а под простынями трупы. Придут санитары, повытаскивают всех в морг, а на их место приносят новых. И так каждый день. За это время, пока ты лежишь здесь, наверное, повытаскивали человек двести, а может и больше, кто их считал? Умирают не только ночью, но и днем. Вчера во время обеда умер мужик, ты его видел: он уже был сактирован, за ним приехала жена из Колывани, хотела забрать его домой, но вместо живого мужа получила труп. Хорошо, что тело отдали, похоронят хоть по-человечески.

Няня имела 58 статью, срок 10 лет и пять поражения. Арестовали ее в 1937 году так: вызвали в с/совет по какому-то делу и домой она уже не вернулась. До ареста она работала в школе уборщицей, жила тоже в школе. Ей платили ставку сторожа и уборщицы. Мужа у нее не было, детей тоже. Была где-то родная сестра. «Письма-то мы друг другу не пишем — неграмотные мы. Эх... Не видеть мне волюшки», — говорила она, утирая слезы. Появившись утром на работе, она в первую очередь заглядывала в нашу пятую палату. Подходила ко мне, справлялась о самочувствии. При этом она всегда осеняла меня крестом и читала молитву «Живые помощи». Затем нянечка принималась обихаживать меня: меняла подстилку, обмывала ее, сушила. Когда мне приносили обед, она принималась кормить меня маленькой ложечкой. Есть мне не хотелось, тогда она уговаривала меня как ребенка: «Ну, еще ложечку, потом еще одну, больше не будем. Ты, сынок, старайся есть хоть через силу». Я порой обижался на нее, что она насильно заставляет меня есть. Другие няни, молоденькие бабеночки, толкнут одну ложку в рот и стараются убежать от меня — нужен я им, у них и без меня работы по горло. Еще одна проблема:

 

моя милая сестрица Стеша продолжала присылать мне посылки, отрывая последнее от себя и детей, но до меня они не доходили. Сестра-хозяйка клала ее в тумбочку, а ночью посылочку кто-то воровал. Похоже, ночные няни харчева-лись за счет моей сестры.

Продолжалось это довольно долго. Выручила меня врач по фамилии Шустер. Она была вольнонаемным врачом и проводила обход больных один раз в неделю. В остальные дни обход делали врачи-заключенные. Присев на табуретку около моей койки, и взяв мою руку, она прощупала пульс и проговорила:

— Ну, как чувствует себя молодой человек?

— Да вот, как видите, гражданин врач, улучшение моего здоровья я пока не чувствую, — отвечал я.

— Как аппетит?

— Да я вообще ничего кушать не могу, гражданин доктор.

— А кушать-то надо, молодой человек!

— Да я знаю, что надо бы, да не могу — сильные боли в желудке, да и голова сильно кружится, часто теряю сознание. В это время мне чудится, что через меня протекает речка с горячей водой и эта вода, как огнем, жжет у меня все внутренности. Наверное, мне не подняться, гражданин доктор, — стараясь улыбнуться, спрашивал я у доктора.

— Ну что вы, молодой человек, почему такие печальные мысли? Подниметесь! Болезнь отступит, и вы выйдете на свободу, срок-то большой?

— Десять, — отвечал я, — но я уже три года отбыл.

— На свободе кто-нибудь ждет тебя?

— Конечно ждут. У меня есть мать, отец и четыре сестры.

— О! Да ты богатый человек! Не горюй, скоро встретишься с родными. Так что выздоравливай, голубчик. Я тебя уже сактировала, месяца через полтора-два пойдешь на свободу. Я смотрю, на вашей тумбочке лежат продукты, это откуда?

— Это посылка от моей старшей сестры, она живет здесь, в Новосибирске.

— Это хорошо, что тебя поддерживает сестра, а ты передачу сам съедаешь?

— Гражданин доктор, я уже вам сказал, что я совсем не могу кушать.

— А куда же ты передачу деваешь?

— Да я не знаю. С вечера няня кладет ее в мою тумбочку, а утром она исчезает.

— Ладно, я посмотрю, что же принесла тебе твоя сестрица.

Доктор развернула мою передачу: в пакете оказались три куриных яйца, четыре крупных яблока и булка белого хлеба.

— О! Да тебе сестрица принесла, можно сказать, царскую передачу! А ну-ка, няня, возьми одно яблоко, помой его

 

хорошенько кипяченой водой, отрежь четвертинку и дай больному, а остальное положи на стол.

Через пять минут я с аппетитом жевал яблоко. — Вот так, молодец, а остальное я заберу, положу в свой сейф, и буду выдавать тебе каждый день понемногу. Няня, отнеси хлеб на кухню, разрежь булку на мелкие кусочки, прикажи поварам, чтобы они его высушили, а сухари тоже принесешь в мой кабинет. Доктор еще долго находилась в палате, подходила к больным, справлялась о самочувствии. Со всеми она была доброжелательна, улыбалась, находила ободряющие слова. Поистине это была святая женщина, красавица, по национальности — еврейка. Есть же такие добрые люди на земле! На следующий день я вновь увидел доброго доктора. На этот раз она подошла сразу к моей койке. Она подала мне яблоко и стакан, в котором было граммов 20 вина «Мадера», которое она принесла из дома специально для меня. Так каждый день, утром и в обед она навещала меня, и каждый раз приносила вино и яблоко. И — чудо! У меня появился аппетит, уменьшились боли в желудке. Моя спасительница очень радовалась началу моего выздоровления.

Я пошел на поправку, больничный паек для меня был уже недостаточен. Теперь в ход пошли те сухари, которые хранила для меня доктор. Через пару недель я мог уже самостоятельно сидеть на койке, двигать руками и ногами. Потом доктор порекомендовала мне ходить между коек, держась за подголовники. Сначала ничего не получалось, но потом дело пошло. Скоро я самостоятельно, держась за стенки, уже выходил в коридор больничного корпуса. Молодой истощенный организм требовал питания, а питания-то и не было. На тогдашнем пайке не скоро поправишься. Но как бы то ни было, а через месяц меня уже выписали в барак выздоравливающих. В том бараке, однако, держали не больных, а блатных, а таких, как я, быстренько отправляли на общие работы.

Опять «родной» авиационный завод. На этот раз я попал в бригаду, которая работала на растворобетонном узле. Работа была как раз по мне: с моим здоровьем — только бетон мешать. Январь 1942 года был очень суровым, а я по-прежнему обут в веревочные лапти. Бывало, забежишь в обогревалку, снег на лаптях растаял — они мокрые, выйдешь на улицу, а лапти через две минуты застывают, нога покрывается ледяным панцирем, на подошву налипает снег, ты идешь, словно на коньках.

В первый же день я кое-как домучился до конца работы, но обратно в лагерь бригадники по очереди тащили меня на руках. Очутившись в зоне, я кое-как дополз до санчасти. Там смерили температуру, а она оказалась нормальной и в моей больничной карточке появилась запись «Состояние

 

здоровья нормальное, завтра на работу», Когда я вернулся в барак, бригадир позвал меня в свой куток:

— Откуда ты взялся такой доходной? В бригаде своих доходяг хоть отбавляй, а тут ты еще прибыл. Ты что думаешь, что тебя бригада будет таскать каждый день с работы?

— Ничего я не думаю. За меня сейчас думает начальник.

— Я тебя предупреждаю! Чтобы завтра на работу в мою бригаду не выходил! Иначе убью! Ты понял меня?

Назавтра на развод я не пошел, залез на чердак барака и спрятался за печную трубу. Когда кончался развод, начиналась поверка: все бараки оцеплялись пожарниками, движение по зоне прекращалось. Ответственный надзиратель со своими помощниками влетали в барак, всех оставшихся сгоняли в одну кучу, по списку пересчитывали всех освобожденных от работы. Если счет не сходился хотя бы на одного человека, то староста барака с пожарником обязан был его найти. Нашли и меня в моей «засаде» на чердаке. Пожарник сначала для порядка побуцкал меня как следует. Хорошо еще, что слетев оттуда, я попал в сугроб. После проверки погнали меня на пинках в лагерный штаб к начальнику лагеря. Дело было серьезное: по закону военного времени отказникам враз оформляли уголовные дела по статье 58 пункт 14 — контрреволюционный саботаж — и нередко расстреливали. А уж про меня-то и говорить нечего — я осужден по расстрельным пунктам и, хотя Советская власть оказала мне милость, не расстреляв меня, а засадив на 10 лет в лагерь, я и здесь проявил свою контрреволюционную сущность — не вышел на работу. Однако начальник лагеря не стал долго разбираться с нами, а приказал гнать нас на кладбище копать братскую могилу. Дело было срочное: в лагере в ту пору в сутки умирало человек 20-25. Их нужно было хоронить. Получив приказ, мы — восемь гавриков-отказчиков и три конвоира-старика с винтовками — отправились на кладбище. Идем себе, не торопимся. Мороз жмет под тридцать, да с ветерком. По дороге нам встретились три подводы. Поравнявшись с ними, мы увидели, что они загружены какими-то ящиками, которые "охраняли старики, вооруженные березовыми палками. На последнюю подводу мы, не сговариваясь, и сделали налет. Все восемь человек кинулись к повозке и стащили ящики на землю. В них оказался жмых. Возница упал на спину, пытаясь отбиться от нас дубинкой. Ударов мы не ощущали, быстро расхватывая куски покрупнее. Стрелки наши для порядка начали стрелять в воздух. Голодные, они сами были не прочь полакомиться жмычком, но грабить подводу им, видимо, было неудобно.

Дальнейший путь наш прошел без приключений. Часа в два дня мы добрались до кладбища, подошли к сторожке,

 

постучали в ворота. Появилась старушка с «клюкой», похожая на сказочную Бабу Ягу, строгая-престрогая, прошамкала:

— Что вам нужно?

— Инструмент. Видишь, работяги пришли?

— Вижу, — прохрипела старуха. — Нет инструмента, свой надо иметь!

Но потом смилостивилась и выбросила нам две ржавые лопаты и кайло с отломанным черенком.

Один из конвоиров полез по снегу на могилы, стал ломать кресты на дрова. Затем наши конвоиры разожгли костер. Кресты были сухими, а некоторые были крашены — костер получился на славу.

— Ну а вы что стоите, разжигайте костер, а то замерзнете!

— Да у нас нет спичек, — ответили мы.

Тогда один из конвоиров кинул нам коробок спичек и через полчаса у нас тоже запылал костер. Устроившись около костра, мы начали грызть жмых, но он был таким крепким, что наши зубы не в силах были справиться с ним. Тогда мы придумали совать его в снег, а затем держать над огнем. Жмых становился мягче и уже легче поддавался зубам. Красота-то какая! Кругом лес, жарко горит костер, есть пища, вот только нет курева, мы решили стрельнуть его у конвоя. Конвоиры бросили нам полосьмушки махорки и бумаги. А мы взамен курева отдали им большущий кусок жмыха — бартер. Вот теперь совсем хорошо: и едим и курим, и сидим у костра. И солдаты тоже не скучали: ели, курили, грелись у огня. Вот так вот мы и кайфовали до пяти часов, а потом двинулись в обратный путь «домой». На вахте нас прошмонали, оставшийся жмых, конечно, отобрали и отправили прямехонько в шизо.

Теперь расскажу о лагерных «пожарниках». Администрация лагеря специально организовала бригаду мордоворотов, отпетых головорезов, физически сильных молодчиков. Они жили в отдельной секции в бараке и именовались ^пожарниками». За семь лет, проведенных мною в этом лагере, я ни разу не видел, чтобы кто-то из них когда-либо тушил пожар. Они выполняли другую роль. Эти головорезы были ударной силой администрации, своеобразной лагерной милицией или, можно сказать, чоновцами. Бригада пожарников состояла из звеньев по пять человек, во главе каждого — командир. За каждым звеном закреплялся отдельный барак. Их деятельность начиналась с шести часов утра, с подъема. Как только звон рельсы извещал о том, что ночь кончилась, наши штурмовики, как стая бешеных псов, врывались в бараки — помещение наполнялось ревом, гамом, матерщиной.

— Что чухаетесь, контра, аль не слышите подъема, суки? Или хотите, чтобы мы вас подняли?

 

А народ и без них давно уже на ногах. Подъем прошел. Удар о рельсу звал на развод. Вот тогда наступал «звездный час» для пожарников. Они, влетая в барак и размахивая березовыми дубинками, гнали людей на выход. Дверь, естественно, была узкая и не могла пропустить сразу огромный людской поток, получалась пробка. Тогда бойцы принимались бить дубинками задних, а те давили на передних. В этой сутолоке кто-нибудь из бедолаг падал, толпа пробегала по ним, не обращая на падение никакого внимания. Наконец пробка рассасывалась: способные двигаться выскакивали на улицу, а потерпевшие лежали на полу.

— Ах, вы быдла, притворяться! — набрасывались на них псы-пожарники и пинками выкидывали людей на улицу. Там, кому удавалось встать на ноги, крепко попадало дубинками по бокам. Они старались убежать, да разве убежишь? Псам надо вдоволь поиздеваться над людьми. Потом они целый день скалили зубы, вспоминая, как неуклюже пытались их жертвы увернуться от дубинки. В другой раз кто-то не успевал надеть на ноги «ЧТЗ», или у кого-то спадал с ноги веревочный лапоть, или кто-то на секунду задерживался, не успевал выскочить на улицу, тогда избиение велось капитально, провинившегося на пинках несли до вахты.

Согнав всю зону в отстойник около вахты, пожарники, оцепляли его и зорко следили, чтобы никто не улизнул от развода. Развод окончен, в зоне начиналась поверка. Летом людей выгоняли на площадь и там по списку пропускали всех освобожденных больных, хозобслугу лагеря, инженерно-технических работников. Дело сделано: надзиратели шли в надзорку отдыхать и подбивать итоги утренней работы. А героические «штурмовики-пожарники» с котелками устремлялись на кухню к раздаточным окнам. Повара старались оставить им погуще да побольше. Такое указание они имели от высшего начальства, озабоченного тем, чтобы зондерко-манда всегда была в надлежащем порядке. А иначе нельзя — ведь они выполняли ответственную и очень нужную работу. Они облегчали тяжелый труд надзирателей, наводили строгий порядок в жилой зоне.

За пожарниками следом двигались к кухонным окнам ИТР, то есть инженерно-технические работники, а по лагерной фене просто придурки. Для них было отдельное раздаточное окно и варили им тоже отдельно. Конечно, за счет пайка работяг. Потом шли на кухню все остальные: бухгалтерия, дневальные и старосты бараков, вахтеры, КВЧ, спецчасть, УРЧ и т.д. Последними шли работники нарядчика. Сам нарядчик с котелком на кухню не ходил, ему приносили «на дом». Нарядчик в лагере — это бог и царь земной, от него зависело многое и многие: любого неугодного ему придурка он мог в любое время послать на общие работы, любую бригаду он мог снабдить лучшими работами. Но все

 

это делалось не за так, а нарядчику надо было дать -»в лапу». Если бригадир не хотел этого делать или не понимал лагерной жизни, то ему не видать было хорошей бригады, а сам бригадир в скором времени попадал в какую-нибудь самую захудалую бригаду в качестве рядового.

Банда штурмовиков-пожарников ревностно исполняла свою службу, жестоко избивая всех, кто попадался им под руку: малолеток, женщин, старух и стариков. Единственной силой в лагере, которая оказывала им сопротивление, был клан профессиональных воров-рецидивистов. Для воров пожарник был хуже и опаснее, чем рядовой милиционер на свободе. Между ними постоянно происходили стычки, которые нередко оканчивались кровавыми побоищами. В этих стычках почти всегда побеждали воры. Последние были вооружены не хуже, а даже лучше, чем пожарники. А по своей сплоченности и взаимовыручке воры на голову были выше своих противников. У воров был закон — не оставлять в беде своего товарища, делить с ним последний кусок хлеба. Принцип этот выполнялся неукоснительно, нарушившего его ждала суровая расправа. У пожарников же был иной закон — ты умри сегодня, а я лучше поживу до завтра. Пожарники, а вернее сказать бандиты, имели свой лексикон или, выражаясь по-лагерному, свою «феню», например: штопорнуть, захомутать, поставить на попа, замарьяжить и т.д. Они имели даже свои песни, соответствующие их идеологии, например:

 

А там, на повороте,

Гоп, стоп, не вертухайся,

Вышли три удалых молодца.

Купцов заштопорили,

Червончики помыли,

А их похоронили навсегда.

 

Настоящий вор такую песню петь никогда не будет. Многие литераторы, даже известные среди них, ошибочно толкуют о том, что бандиты и воры являются одной шайкой-лейкой. Так рассуждать может только тот, кто не знает тонкостей жизни преступного мира. Можно отсидеть десять и более лет в лагере, но так и не узнать весь механизм лагерной жизни. Поэт Николай Заболоцкий вот что по этому поводу сказал: «Воры-профессионалы — народ особый, представляющий собой общественную категорию, сложившуюся на протяжении многих лет, выработавшую свои особые нормы жизни, свою особую мораль и даже особую эстетику и этику. Эти люди живут по собственным законам, и закон их является крепче, чем законы любого государства. Я держусь того мнения, что значительная часть уголовников — действительно незаурядный народ. Это действительно

 

чем-то выдающиеся люди, способности которых по тем или иным причинам развились по преступному пути, враждебному разумным нормам человеческого общежития».

Я добавлю к этому — профессиональный вор должен был только украсть, но ни, в коем случае не грабить, тем более убивать. Если вор замешан в грабеже, то он уже не будет иметь авторитета в воровском сообществе. Если он убил с целью грабежа, то отлучался от воровского сообщества. Профессиональный вор не имел права трудиться на любом производстве. Если он пошел работать — значит, он уже не вор. Но, если вор был замешан в какой-то сделке с оперуполномоченным, милиционером, надзором, то он подлежал немедленному физическому уничтожению. Такое решение сходняка обжалованию не подлежало. Я говорю о воровском обществе 30-40-х — начала 50-х годов. Во второй половине пятидесятых воровские законы начали терять былую строгость. Постепенно появилось третье сословие преступного мира — смесь различных ветвей расколовшегося преступного сообщества. Уголовный мир в лагере — это особая обширная тема. Я же вернусь к своему рассказу.

На пятый день моего пребывания в шизо я снова заболел. Сильно ослабленный организм уже не мог бороться с любой инфекцией, поэтому я снова очутился на больничной койке. Снова высокая температура и понос. Через несколько дней меня вызвала в свой кабинет Шустер и предложила мне по дружбе блатную работу.

— Будете работать при стационаре в качестве лекпома. В ваши обязанности входит: утром и вечером измерять температуру больных и записывать показания в карточку больного, помогать разносить лекарства больным два раза в день. Вот такая работа. Вы, больной, согласны?

— Конечно, согласен, гражданин доктор, — с благодарностью ответил я. Вот так, нежданно-негаданно, я оказался медицинским работником больницы.

Однако долго на теплом месте я не задержался. Сначала все шло хорошо. Легкая и чистая работа, приличное питание способствовали моему выздоровлению. Через месяц я уже был готов к любой работе: копать траншеи, таскать тачку, разгружать вагоны и т.п. Ждать своего часа долго мне не пришлось. Случилось следующее. Однажды я зашел в женскую палату, намереваясь измерить температуру у больных. Одна молодая и красивая бабенка пальчиком подозвала меня к себе. Я присел на краешек ее койки, она стала нашептывать мне такое предложение: «Слушай, мальчик. Ты отмечаешь в моей карточке повышенную температуру, а я буду тебе оплачивать своим телом. Хорошо? Сегодня ночью приходи в нашу палату». При этом она прикрыла меня своим одеялом и, не стесняясь, запустила руку мне в ширинку, схватила за мошонку и начала легонько массировать. Я зло оттолкнул ее

 

руку, схватил термометр и записал ее температуру 36,3. А вечером это показание внес в ее карточку. На второй день дежурный врач, заключенный по фамилии Самедов, вызвал меня в свой кабинет и устроил мне страшный разнос. «Сукин ты сын! — кричал он на меня. — Тебя, как добросовестного человека, устраивают на такую ответственную работу, а ты что творишь, гаденыш? Ты честной больной девушке поставил в карточку нормальную температуру, при этом даже ее не смерив. Да тебя мало сгноить за такую подлость! Я бы еще мог не поверить девчонке, но вся палата подтвердила, что температуру у нее ты не мерил. Сию же минуту забирай свои шмутки и убирайся вон с моих глаз, я тебя выписываю из больницы». Я хотел что-то сказать в свое оправдание, но он уже схватил резиновый шланг и пытался ударить меня. Я выскочил в коридор. Я знал, что этот врач был очень жестоким человеком — за малейшую провинность он часто бил больных и обслугу больницы. Поговаривали, что он сотрудничал с МГБ и погубил немало людей. Вот так бесславно закончилась моя трудовая деятельность на поприще медработника.