- 185 -

МАЛЬДЯК — ДОЛИНА СМЕРТИ

 

Шесть часов утра, подъем, одеваться не нужно, потому что спать ложились одетыми и обутыми. Иначе нельзя — в палатке стоял невыносимый холод. Палатки не отапливались, не было топлива. Правда, с вечера немного протапливали печи-бочки из-под горючего, стоявшие посреди палатки, протапливали тем, что приносили с работы. Дров на работе не было, поэтому топили в основном аммонитом. Печи протапливали не столько для того, чтобы нагреть помещение, сколько для того, чтобы натопить снегу, чтобы напиться. Несмотря на голод, пить хотелось еще больше, чем сытому. Поэтому когда разжигали печку, все старались быстро натаять снегу и напиться. Снег черпали здесь же, около палатки, другого места не было. Кстати говоря, посуда у каждого была своя: один приспособил котелок, ржавый, прожженный и закопченный; другой — банку из-под консервов, найденную где-нибудь на помойке. Если у кого не было посуды, то он был обречен остаться не только без воды, но и без баланды. Но таких полоротых было мало, всеми правдами и неправдами каждый старался обзавестись так необходимым для жизни черепком.

С водой в зимнее время было плохо. Все реки и озера промерзали до дна. Для нужд кухни воду таяли изо льда. Специально расконвоированный заключенный ломиком колол лед и возил его в зону на лошади. За день один человек успевал обеспечивать кухню и лагерных придурков, а остальные — пей, кто что сможет добыть, а не сможешь — подыхай. Туда тебе и дорога. О том, чтобы помыть руки или лицо, не было и речи. Лицо и руки мыли в бане три раза в месяц.

Я начал свой рассказ с подъема. Вслед за звоном рельсы раздавался рев надзирателя: «Подъем! Подъем, людоеды!» Все вскакивали, хватали свои черепки, устремлялись в «столовую». Каждая бригада старалась опередить другие бригады, чтобы первой занять очередь за баландой у раздаточного окна. На 700-800 человек было одно раздаточное окно. Выскочишь на улицу, а там мороз -50, туман, темень, где-то поблизости слышна неимоверная матерщина с грузинским акцентом, раздаются глухие удары. Это Хасан, староста барака, поймал того, кто оставлял рисунок около барака. А провинившийся старался убежать от него, но убежать было не так-то просто. Хасан свою работу исполнял добросовестно. Орудием возмездия служил легкий ломик, с которым староста не расставался. За утро он ухитрялся побить человек десять. Иначе нельзя — такая работа. Не будет бить он — будут бить его. Таков закон жизни на Колыме. Там били все, начиная с начальника лагеря и кончая дневальным в

 

- 186 -

бараке. Сам начальник «Дальстроя» Никишов на каком-то большом совещании в Магадане заявил: «Устилю забой трупами, но план по намыву золота выполню». И устилались забои трупами каторжников, и государственный план выполнялся.

Но продолжу свой рассказ об одном дне на прииске Мальдяк. После подъема все устремились в «столовую». Она забита людьми — рев, гам, матерщина на все этажи, каждый старался получить порцию зеленой жижи, сваренной из колбы. Но вот получил, проглотил ее через край, все — вылетай на улицу, завтрак окончен. В палатке дневальный вручал тебе 250 граммов так называемого хлеба, испеченного на 50 % из прогорклой ржаной муки, на 50 % из молотого зерна магары. Хлеб, испеченный с примесью этого зерна, был похож на обжаренный кирпич. В два укуса съедал пайку и бегом на развод. Тут не зевай: каждый старался выбраться из палатки первым, ибо последний получал пинок от дневального или бригадира, а то и двойную порцию от обоих. На улице туман, темень, светать начинало только часов в 11 дня. Около вахты выстраивались побригадно и строго по пятеркам. Долго ждем прихода конвоя. Наконец ворота открывались, начинался отсчет строго по пятеркам. Не дай Бог было замешкаться, подойти к выходу, отстав от пятерки. В этом случае начинал действовать дежурный надзиратель. Он хватал бедолагу за шиворот, пинками вышвыривал его за ворота, а там уже бил капитально, ногами, стараясь растоптать лежащего на снегу. В этом деле особенно усердствовал надзиратель по фамилии Капран. Он от избытка чувства ненависти в нетерпении не мог спокойно стоять на месте, а, приплясывая, зорко следил за выходящими и, наметив очередную жертву, бросался на нее с быстротой и яростью овчарки, хватал, тащил, бил, калечил человека. При разводе всегда присутствовали начальник лагеря, оперуполномоченный, врач, которые на все эти зверства Капрана смотрели без всякого интереса. А Капран, избивая очередную жертву, так распалялся, что от него валил пар, губы его покрывались пеной, глаза наливались кровью. Это был чистокровный садист.

Одной из жертв надзирателя в тот день оказался я. Не знаю где — в столовой или еще где, но я потерял рукавицу с левой руки и, подойдя к нарядчику, заявил ему об этом, показав голую руку. Около нарядчика на снегу лежала куча рукавиц, сшитых из мешковины. Они были приготовлены на такой случай. Нарядчик схватил одну из рукавиц и сунул ее мне. Надзиратель это заметил и быстро подскочил ко мне. Он выволок меня за ворота, одним ударом сбил с ног, а потом уже лежачего долго пинал меня в спину, в живот, в грудь. Натешившись, он отпустил меня. Я кое-как поднялся на ноги и сразу почувствовал страшную боль в правой

 

- 187 -

стороне грудной клетки. Я постарался протиснуться в середину строя, чтобы вновь не оказаться в руках злодея.

Прибыв на объект, каждый хватал ломик, нырял в шурф и там долбил мерзлый грунт, смешанный с камнями, т.е. бил бурку глубиной не менее 50 см глубиной. Вечером подходил взрывник, замерял глубину. Если 50 см не было, то он взрывать отказывался. Значит, после работы вместо зоны каторжанин попадал в шизо. Это заведение не отапливалось, поэтому при температуре -50 на улице в нем было не выше -40. А утром — опять в забой. После такого ночлега какой из тебя работник? И ты вновь не обеспечил взрыв, и опять в шизо.

Днем на обед нас водили в зону. Ударили в рельсу — сигнал на обед. Я попытался выбраться из своего шурфа. Он был глубиной 6-7 метров. После нескольких попыток, обессиленный, я упал на дно шурфа. Лежу там и плачу: неужели пришел мой конец? Вдруг слышу голос бригадира: «Ты что, сука, там разлегся? Люди ждут, а ты прохлаждаешься, — он бросил мне конец веревки, — Цепляйся скорей!» Я ухватился и он выдернул меня из ямы. Попинав меня для порядка, бригадир предупредил: «Если ты, падаль, после обеда выйдешь на работу, убью, понял?» У нашего бригадира слово не расходилось с делом. Если он говорил, что убьет, то убивал обязательно. За все время, что я находился у него в бригаде, не было ни одного случая, чтобы он не выполнил своего обещания. Сам он убивал редко, не хотел пачкать руки «фраерской кровью». Он просто договаривался об этом со стрелком, который охранял нас. Тот охотно соглашался. Бригадир посылал свою жертву набрать дров для костра, тот выходил за запретную зону, выстрел — нет человека. По этому поводу составлялся акт: убит при попытке бегства. При задержании оказал сопротивление, пришлось применить оружие.

Когда нас гнали в зону на обед, я думал только об одном: не упасть. Если бы я упал, меня тут же пристрелили бы или растерзали собаки. Но я дошел. Еще в дороге я почувствовал, что моя левая рука стала мерзнуть, но отогреть ее я не пытался — не было сил, а потом я перестал чувствовать холод. В лагере, войдя в барак, я снял с руки холщовый мешок, заменяющий рукавицу и увидел, что пальцы левой руки были абсолютно белые. Испугавшись, я побежал в санчасть. По дороге я сунул руку в снег. Снег на пальцах не таял.

В санчасти жарко топилась печь. На печке стоял трехлитровый котелок с водой. Не знаю, зачем «врач» грел воду, но когда я показал ему свои пальцы, он пришел в бешенство, схватил резиновый шланг и начал меня бить. Бил он от всей души, приговаривая: «Что, сука, захотел под расстрел? Так я сейчас это дело оформлю». Потом схватил мою обморожен-

 

- 188 -

ную руку и сунул ее в котелок с горячей водой. Боль была невыносимая. Когда «врач» вынул мою руку из котелка, она была — один сплошной кровавый пузырь. Потом он пнул меня, и я очутился под порогом. Я был в полуобморочном состоянии не только от страшной боли в руке. Позднее выяснилось, что утром, пиная меня, надзиратель Капран погнул мне два ребра с правой стороны грудной клетки. Поэтому я задыхался от боли в груди.

Через несколько минут явился надзиратель, вызванный врачом.

— Забери его в шизо. Его надо судить за членовредительство, — заявил мой мучитель. Когда мы подошли к шизо, надзиратель велел мне раздеться. Я снял бушлат, он сбил меня с ног и долго топтал, стараясь поглубже закопать меня в снег. Удовлетворив свою садистскую похоть, надзиратель заволок меня в шизо. Раздетый, с раздутой рукой, я очутился в камере, стены которой были покрыты колючим инеем. Дверь захлопнулась, и я услышал голос другого надзирателя:

— Слушай, бушлат-то ему отдай.

— А зачем ему бушлат? Я его хочу заморозить.

— Да сколько же людей ты уже угробил?

— Количество для меня не имеет значения. Я провожу эксперимент.

— Ну и каков результат?

— А знаешь, почти все замерзают в одно и то же время — через сутки, самое большое полтора.

Дальнейший разговор я уже не слышал, оба вышли из барака. «Все, амба», — подумал я. Прижав левую руку к груди, я медленно ходил по камере. Что же мне делать? Разбежаться, удариться об косяк, чтобы раскололся череп? На это у меня уже не было сил. Из левой руки сочилась сукровица и, стекая по рубашке, тут же замерзала. Правая сторона груди горела от страшной боли, и трудно было дышать.

Наступила ночь. Суждено ли мне дожить до утра? Вдруг слышу, что открылась входная дверь, кто-то вошел в барак, шаги приблизились к моей камере, щелкнул замок, дверь распахнулась. Я увидел надзирателя.

— Выходи! — скомандовал он. — Там, в углу, забирай свой бушлат, одевайся и шагай к вахте.

Я думал, что наступил мой смертный час: сейчас меня расстреляют, а труп бросят около вахты в запретке в назидание тем, кто вздумает отлынивать от работы путем членовредительства. Но в очередной раз «костлявая» прошла мимо. Дойдя до проходной, надзиратель отправил меня в бригадный барак.

Бригада была в сборе. Увидев меня, бригадир закричал:

— Алин, собирайся! Мы идем во второй лагпункт. Вот твоя пайка, быстрей ешь и айда. Конвой ждет нас на вахте.

— Тут он увидел мою левую руку. — Что с рукой?

 

- 189 -

— А ты что, не видишь?

— Стерва, до чего ты дошел?

— А кто меня до этого довел. Сперва ты у меня полжизни отнял за брюки, которые я в глаза не видел, а вчера пообещал убить, если я выйду на работу после обеда. Что, все не так?

— Я не заставлял тебя обмораживать руку.

— А что мне оставалось делать?

— Ты что, этим хотел спасти себе жизнь?

— Я ничего не хотел! Я уже ничего не хочу.

— Хватит болтать, пошли!

Кто-то из бригадников помог мне одеть оттаявший бушлат, мы вышли в ночную морозную тьму. Командировка находилась от центрального лагпункта километрах в пяти. Часа в два ночи мы добрались до места назначения. Вся бригада упала на голые нары и заснула. Не спал только я, не находя места от боли в груди и в руке. В шесть утра все поспешили в столовую, а я — в лекпункт. Утренний прием скорый. Очередь дошла до меня. Прием вел настоящий врач, сидевший по делу об убийстве Горького, по фамилии Либерман. Я показал ему свою левую руку, покрытую до самого локтя засохшейся кровью, с пальцев свисали обрывки кожи. Врач молчком взял ножницы, обрезал все лохмотья, обтер кровь и сказал:

— Я вас отправлю в стационар центрального лагпункта.

— Еще, товарищ доктор, пощупайте мою грудную клетку, такая боль в груди, что не могу дышать.

Доктор тщательно обследовал меня и обнаружил трещины в нескольких ребрах.

После приема в сопровождении солдата я пошагал обратно в центральный лагпункт. Шли мы на пару: я впереди, боец сзади. Туман — на десять метров ничего не видно — значит, мороз за -50. Солдат мерз в полушубке, а мне в рваном бушлате было даже жарко. Я часто терял сознание, падал на колени. Толчок прикладом в спину возвращал меня из небытия. Всю дорогу я молил Бога, чтобы снова не попасть в руки вчерашнего «лекаря». До войны он работал пожарником где-то на Украине, во время войны служил полицаем у немцев. Вот такой у нас был «врач». Сколько он загубил человеческих жизней, одному богу известно. Даже кладбище у нас называлось его именем — «Куделевский катандык». Я не помню, сколько времени мы шли те пять километров, но я хорошо помню, что на вахту нашего ОЛП мы прибыли уже затемно. Войдя в помещение, я упал в обморок. Слышу надзиратель учит моего солдата уму-разуму.

— Надо же тебе дураку, было тащить его на себе, говорил Капран.

— Так он же не мог идти, — оправдывался молодой боец

 

- 190 -

— Надо было пристрелить его и все дела. Мы бы послали бесконвойников, они бы труп и притащили.

— Откуда я знал, что так можно делать?

— Теперь знай. Стреляй любого и конец. — Капран увидел, что я очнулся, пнул меня в бок. — Идем!

В маленькой грязной клетушке — приемном покое стационара — стояла бочка из-под горючего, наполненная до половины мутной тепленькой водичкой. «Раздевайся, лезь в бочку, мойся». — приказал санитар. «Доведется ли мне выбраться живым из этого стационара?» — подумал я и потерял сознание. Только на десятый день я пришел в себя.

— Ну что, голубчик, очнулся? Молодец! Я не думал, что ты оклемаешься. А теперь, голубчик, потерпи немного, будем удалять все четыре пальчика.

— Товарищ доктор, удалять пальцы не будем, — возразил я.

— Это почему же?

— Я думаю, что можно обойтись и без удаления пальцев.

— Нет, нет, — сказал врач, — никак нельзя не удалять, иначе будет заражение крови: ткань на пальцах проморожена до костей, без удаления нам никак не обойтись!

— Нет, — твердо ответил я.

— Голубчик, насильно делать операцию я не имею права. Не хочешь жить — дело твое. Мое дело предупредить тебя о последствиях.

— Товарищ доктор, я согласие на удаление не даю. Потекли однообразные деньки. Раз в три дня я ходил на перевязку. В стационаре всегда было холодно, поэтому в кабинет врача я ходил, закутавшись в одеяло. Помощник врача без церемоний отрывал бинты с моих пальцев и бросал их в ведро. Эта процедура всегда причиняла сильную боль. Вместе с бинтами с руки сдирался слой сгнившего мяса. Пальцы становились все тоньше и тоньше. Такое лечение длилось несколько месяцев. Наступила весна 1948 года. Наконец, мои пальцы стали покрываться тоненькой пленкой. Бинты уже не присыхали и легко снимались с кисти. Даже врач удивлялся тому, что мои пальцы остались целыми, легко сгибались, рука работала. Только на мизинце верхняя фаланга почернела, а потом, во время умывания она отпала. Не дав тогда согласие на удаление пальцев, я сохранил руку целой. Я оказался прав, а врач ошибался, хотя имел ученую степень доктора медицинских наук. Это тот самый Либерман, о котором я упоминал выше. По национальности он был еврей, спокойный, добрый человек, прекрасный специалист. Многих он спас от смерти.

Само место расположения прииска было гиблое. Старики-якуты рассказывали, что в Мальдякской долине в давние времена погибло целиком якутское стойбище. С тех пор это место якуты стали называть долиной смерти. Одно упоминание о ней на якутов наводило ужас. Они старались всегда

 

- 191 -

обходить эту долину стороной. Не берусь настаивать на справедливости этой печальной истории, но на собственной шкуре испытал, что эта долина смерти вполне оправдывала свое страшное название.

В декабре 1946 г. нас привезли на прииск Мальдяк 23 человека. Через четыре месяца в живых осталось только трое: Алин Даниил, Дикан Леша, Лосев Саша. К нашему приезду в лагере находилось 800 человек, к весне осталось меньше половины. Такова арифметика. В той долине похоронена не одна тысяча человек — «славных сынов отечества». Основную массу каторжан на прииске составляли люди, прошедшие фронты Отечественной войны. А на фронте многие из политработников часто употребляли слова: «Вперед, славные сыны отечества!» Вот эти славные сыны и оказались за колючей проволокой. Долгое время моим соседом по нарам был Герой Советского Союза Комаров Володя, о котором расскажу ниже.