ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

 

Здравствуйте, наши родные, сестра Полина с семейством!

Получил твое письмо, Полина, не прочитал, а прожил его. И снова у меня появилось еще больше вопросов. Думаю, и тебе будет интересно повспоминать о нашей далекой прошлой жизни.

С твоим братом Валентином мы были друзья, и я много времени проводил в вашем доме. Зимой мы играли с утра до вечера, да и ночевал я часто у вас.

Так что картины вашего большого семейного дома живы в моей памяти. Спали мы с Валей на полатях или на русской печке. Это было наше любимое место.

Однажды зимой, наверное, на рождество, у вас в доме было большое торжество. Тогда ведь люди и работать умели, и праздновать тоже. Народу съехалось много — родня, знакомые. Дом-то у вас был огромный: прихожая огромная, комната направо, а еще дальше через дверь еще такая же, а еще дальше — огромный зал. И все это было занято гостями! И все были веселы, рады друг другу и жизни, празднику. Целый день в доме кипели веселые застолья — с воспоминаниями, рассказами о прошлом и об отсутствующей родне. Потом начались песни, пляски — кто во что горазд! И старики, и молодежь — все вместе.

А мы с Валей лежим на полатях, все видим и слышим, все в себя впитываем... Помню такой случай. Ты, Пана, в шутку кому-то из парней — помнится, Дмитрию, брату Игнатия Васильевича — зашила на швейной машине рукав у тужурки, пока он спал, выше локтя. И вот под вечер, когда местным, не приезжим гостям пора была расходиться по домам, Дмитрий сунул руку в зашитый рукав. Как все смеялись!

 

А однажды утром, когда все гости и хозяева заспались, по нашему с Валей мнению, мы устроили адский концерт: я на тазике, а он на жестяном ведре. И вот выходит твой старший брат, Иван Михайлович, — и пустился в пляс под «эту музыку»! Вошла твоя мама, Ольга Ивановна, и с улыбкой наблюдала за нами. Никогда я не видел ее злой или хотя бы сердитой! Она нам позволяла и прощала все наши кордебалеты. Понимала: молодые мы, и пошуметь и подурить хочется.

Но помнятся мне и другие, уже лихие времена. Вы уже живете далеко от нас, в доме Григория Агузанова, в одной половине, а в другой какая-то слепая старушка. Я в то время каждый день бывал у вас. Иван Михайлович, твой брат, которого я тоже очень любил, почему-то скрывался в лесу, и я все ждал, что он вот-вот выйдет из-за деревьев. А потом вы и вовсе уехали в Каштаково. И я скучал по вам всю жизнь! Все мечтал, что друг мой Валя живой и что мы хоть под конец жизни встретимся с ним.

Приезжал я как-то глубокой осенью со своей матерью к вам в Колыон на лошадях.

Помню, как ты прибежала к нам на квартиру — раскрасневшаяся, запыхавшаяся. Ты была красивая девочка, тебе ведь было тогда лет 12-13. Как ты меня обнимала и целовала! Видать, и тебе помнились счастливые годы, когда я был вашим даже не гостем, а настоящим домочадцем. Потом ты с братом Федей провожала нас...

Домой мы вернулись, как ни спешили, уже по первому снегу. А на следующий день рано утром к нам кто-то постучался. Это был твой брат Иван Михайлович. Я не спал, но притворился спящим и слышал его разговор с отцом. Не все я понимал, но уловил, что речь шла о тревожном, уловил и страшное слово — ОГПУ. Особенно страшным оно было для жителей нашей Каштаковки — ведь деревня наша считалась чуть ли не повстанческой, якобы оказала сопротивление в гражданскую войну пятой армии, которая шла по пятам отступающих колчаковцев. В общем, после этого темного осеннего утра я никогда больше не видел этого прекрасного человека — Ивана Михайловича. Пусть будут прокляты его убийцы!