Письма Г.Д. Марченко

из

Соловецкого лагеря

Июнь 1929 года

Дорогие родные, мамочка и папа, это письмо пишу с единственной целью успокоить вас, сказать вам, что нет ничего в моем положении такого, что могло бы дать основание тяжелым думам и переживаниям. Я вырван временно из жизни Москвы, из семьи (и относительно — ведь я могу писать и получать от вас сколько угодно писем), из университета, что ж, все равно в жизни пришлось бы неизбежно свыкаться с разлуками, может быть более продолжительными, чем эта, и в университете мне трудно было учиться по ряду причин; газеты я могу читать, книгами тоже, очевидно, могу заняться, сыт, живу в неплохих условиях, хлеб есть, горячего хватает, времени будет мало — вот одно, что может печалить. Так вот, дорогие, обо мне печалиться нечего, я здоров вполне, за себя спокоен. Ваше здоровье и настроение — вот единственное, что заставляет меня тяжело переживать все воспоминания о Ямполе.

Ты, мама, часто плачешь. О чем? Мне Зоя об этом писала, и мне больно, больно думать, что я гублю и глаза твои, и здоровье. Прошу вас всех, дорогие, помнить, что главная ценность в письмах для меня — это сообщение о том, что все чувствуют себя хорошо все здоровы. Прошу писать правду, беречь себя ради нас всех теперь и ради будущего.

О себе еще раз повторяю — сыт, одет, обут. Добавку от Зои буду брать не больше 3 - 4 руб. в месяц, сейчас у меня есть остаток денег на 4 месяца (Зоя передала при свидании), я только попрошу до зимы (зимой посылки не принимаются) выслать посылки 2 с луком (в головках) и, если можно, салом — небольшие. Лук очень нужен. Все остальное есть. Я имею отдельную койку,

 

хожу в баню, имею чистое белье. Объединился с одним моим товарищем для питания — он получает паек в горячем виде, а я в денежном (по собственному выбору), имеем возможность иметь хлеба сколько надо, в праздники белый хлеб и молоко, обед из одного-двух блюд, ужин — каша. Порция на одного дост. для двоих при условии некоторой добавки питания, вот оно и будет докупаться на мой паек, к тому же пока есть кусок сала, присланный тетей Олей (на утро). Пища простая, но жить вполне можно. Ставлю своей задачей жить только на получаемое здесь, август месяц будет опытный, живут ведь тысячи народу.

Я работаю в учреждении, так сказать, в московской обстановке, конечно, работать приходится больше и напряженней, но это не так тяжело...

Приехали мы сюда в период совершенно белых ночей, сейчас они темнеют, и зимой будут черные дни и темнота круглые сутки. Сейчас тут тепло, ходим по-летнему, гуляем, можно заниматься на спортплощадке (буду обязательно), есть и библиотека, и театр.

О Ямполе вспоминаю редко и спокойно, представляю себе всех съехавшихся, что ж, будет время — и я приеду, жизнь не кончена...

 

 

16 августа 1929 года

Дорогие мамочка, папочка, сестренки и все родные! Откладываю всегда писание писем до пятницы (в пятницу мы имеем право писать — 1 письмо или 2 открытки), чтобы по возможности дождаться чего-либо от вас и отвечать на письма, а не писать наобум... Я деньгами обеспечен, денег мне не высылайте до моей просьбы, что думаю, будет не раньше декабря-января...

Я маме ведь писал уже, что работаю в учреждении статистиком-делопроизводителем, работы много. Но обстановка знакомая, тем более что всюду есть люди, а обстановка и взаимоотношения с другими — есть дело главным образом собственных рук.

Здесь театр, с хорошими силами, оркестром... Есть биолиотека, но, конечно, очень слабая. Себе работу еще не наметил — скорей всего, языки, так как для остального по-

 

ка мало времени. Кроме того, никогда не знаешь, где будешь завтра, а это останавливает во многом, в частности поэтому и все вещи, присланные мне, являются обоюдоострой штукой: они полезны, но связывают при передвижении, поэтому прошу особенно не увлекаться. Писал о возможности заниматься спортом, погода только мешает, часто бывают дожди, и гулять не приходится, да и работа не очень позволяет. В среду с товарищем попали на хорошее приглашение — на свежем воздухе жареные грибы, рыба, варенье из черники с чаем. Нарочно пишу, чтобы показать мамочке, что и тут живут люди неплохо. В общем, посмотреть со стороны — город с обычной жизнью: бегают озабоченные люди взад и вперед, ходят куда угодно, только изредка обстоятельства напоминают о концентрационном лагере для контрреволюционеров (!). Зубы стискиваешь, а знаешь, что сидишь за дело, за которое никто (и сам себя в первую очередь) не похвалит. Не поймите это превратно. Читаю газеты, развертывается знакомая, вернее, ожидаемая картина, но крепко верю, что если теперешний курс твердо продержится, то через 2-3 года действительно положение сильно упрочится и жизнь внутри страны примет более облегченные формы.

Как же вы, дорогие, живете? Как здоровье папочки? Часто, гуляя по лесу, около озера («Святое озеро») вспоминаю всех вас и Ямполь. Все, как там, только природа беднее.

Был бы рад получить письмо от кого-либо из «молодых», ведь сестер у меня много. Рад за Женьку, всегда думал что из него будет хороший пионер и комсомолец, живет он в хорошей для этого обстановке. Своим сообщением о здоровье мамочка меня очень успокоила, если только все это верно. Я лично абсолютно здоров...

Ну все. Буду доволен, если это письмо хоть немного успокоит маму за меня и мое положение, я живу не хуже, чем в Москве, и, самое главное, очевидно, смогу в дальнейшем работать не только «по приговору», но и для себя...

 

27 октября 1930 года

Мои дорогие, вчера (или дня 3 назад) получил от Зои открытку, пишет, что, не получая от меня долго писем, вы уже меня похоронили. Я здоров по-прежнему, сильно

 

(по-моему) овзрослплся, по крайней мере «мальчиком» меня называют все реже и реже. Вся соловецкая жизнь дала мне очень богатую житейскую закалку, серьезность работы, которую приходится мне здесь вести, работы, требующей и административных навыков, и способности к быстрой ориентировке и быстрым решениям, и ответственность — все это для меня с моим сохранившимся мальчишеским взглядом на жизнь сослужило великую службу. Не знаю, какую работу придется вести в будущем, пока продолжаю работать по линии, взятой при самом поступлении в «УСИКМИТЛ» (так мы теперь называемся, расшифровка следующая: «Управление Соловецкими и Карело-Мурманскими исправительно-трудовыми лагерями»).

Кроме основной работы веду, хоть и очень мало, работу общественную. Не хватает времени. Ведь иногда приходится работать так долго, таким темпом и с таким напряжением, о которых ты, Зойка, представления, пожалуй, не имеешь. Иногда сам встряхнешь головой, спросишь товарищей и себя самого: «...в чем дело, что нас заставляют так «втыкать»? (па блатном языке—работать),—и ответа нет, какая-то внутренняя зарядка, внутренние импульсы, неизвестно в какой мере определяемые внешней обстановкой, толкают меня в такой работе. На воле так из нас никто не работал. Я оговариваюсь, что все сказанное относится к тому учреждению, где я работаю, в других местах работы куда меньше, а поскольку наше учреждение «шибко ответственное», работаешь, не считаясь ни с чем.

Работа бодрит и увлекает всегда.

 

30 апреля 1932 года о. Муксалма

Мои дорогие, пишу, как и всегда за последние годы, с очень слабой надеждой, что это письмо дойдет до вас. Пишу я очень аккуратно, но «объективные», конечно, причины помогают моим письмам систематически не доходить до адресатов, и вы все, а в особенности мама,

 

лишаетесь в известной степени спокойствия. Хочу надеяться, что, может быть, такой великий, символичный праздник, как 1 мая, смягчит все [...]^* на тернистом пути моей.[..]^** и поможет передать вам то немногое, что может быть в наличии у человека, «разменявшего четвертый год своего сидения.

Представляете сами, как я желал бы встретить этот праздник в Москве, вместе с вами. Всякий праздник революции переживается в условиях Соловков (мною лично) весьма многогранно и глубоко, ведь все живое, чем я воспринимал окружающее, отнюдь не умерло от годов изоляции, не атрофировалось; боюсь, чтобы уродливые (опять-таки для меня) условия жизни не помогли гипетрофированию многих явлений общественной жизни в моем представлении, поскольку потребность быть в рядах реализующих величайшие исторические завоевания человечества сохранилось целиком, возможности работы отняты лагерем, как результатом иной оценки впереди лежащих опасностей, единственное, что есть, это созерцание и осмысливание происходящего сквозь призму газетных и частных письменных сообщений.

Пожалуй, не стоит об этом писать. Ответить вы мне не сможете, да, может быть, у вас и не будет что сказать, многого вы во мне не поймете, хотя я привык доводить до конца выводы и быть ясным и логичным для себя самого...

 

29 сентября 1932 года

Дорогая мамочка, весь месяц ожидал каких-либо сообщений о твоих намерениях и возможностях; на всякий случай, как ты и просила, подал заявление о свидании; ответа нет довольно долго, что меня нисколько не волнует, ибо в отказе я уверен ...

Небольшая просьба: прошу выписать «Правду», хотя бы с середины октября. Затем пусть сестры присылают

мне бандеролями все издаваемые отдельно (в дешевых массовых выпусках) речи, большие статьи и т. п. Из вещей и одежды мне абсолютнейшим образом ничего не надо, все есть и всего много — нижнего, верхнего, теплого, легкого и проч. Если будет возможность, обязательно часть вещей отгружу домой. Да, чуть не забыл: мне было б хорошим подарком, если б мне выписали издаваемую у нас на английском языке газету — не помню, как она называется, в «Международной книге» или в любом агентстве. Это при условии, что она недорога...

Мои милые животные, в которых я просто влюблен, и кроме них умственные занятия все же не захватывают целиком мое «я», и все родное, семейное часто в голове...

 

25 февраля 1933 года

...Итак, говоря по-соловецки, я «разменял» пятый год. В наше кипучее время четыре года пребывания в одном и том же положении — срок более чем достаточный для того, чтобы жизнь отстоялась и позволила себя оценить; и такая оценка моего собственного положения мною дается отнюдь не плохими чертами. Я имею в очень многих смыслах удовлетворяющую меня работу^*, питание, квартиру и, самое главное, самочувствие. Я вполне здоров, наружно почти не изменился (жаль, нельзя сняться), провожу достаточно времени на свежем воздухе, немного занимаюсь физическим трудом, читаю, слушаю радио, сейчас жду газет с тайной надеждой на получение бандеролью всех газет, хотя бы за январь, они для меня— вторая пища. Вот вы, вольные граждане, свои карточки мне могли бы прислать, это будет мне подарком к 1 мая. Кстати, о подарках: пусть все, желающие меня порадовать, посылают мне бандеролью все что можно из выходящей текущей партийно-хозяйственной литературы, лучших подарков мне не надо. Буду ждать. Вообще-то я жду очень многого, но это желание может быть удовлетворено ранее других...

13 мая 1934 года

Простите за долгое молчание, в нем не виноват: еще сегодня (13/V) навигация не открылась, связи нет, ближайший пароход ожидается 15 числа, к нему и готовлю это письмо....

У нас весна. Она исключительно своеобразна. Не только северные снега и беломорские льды уходят на несколько месяцев из нашей такой измученной соловецкой природы, но тает холодная, замерзшая и замораживающая линия между ними и материком, а материк — это для рядового лагерника, с его скромными остатками притихших житейских запросов, прежде всего означает посылки, новости о сроках (не пересмотрен ли кодекс?), новости о пересмотре сроков, новости о работах на материке и новости о новостях...

 

27 августа 1934 года. Войма-Салма (материк)

Дорогая мама, твоя открытка от 6 августа было последнее, что я получил из дому до переезда своего на материк. Сейчас живу не очень далеко от Беломоро-Балтийского канала. Работаю пока счетоводом. Новое амплуа за последние годы жизни. Не знаю, когда придется писать следующий раз, поэтому поздравляю тебя, дорогая, всегда горячо любимая родная мама. Прости за невольную возможную обиду, но хочется сказать тебе, что первой мыслью, когда я получил последнюю открытку, было: когда же меня мама забудет? Ведь пора, пора — седьмой год не видим друг друга, многое должно просто отболеть и зарубцеваться. Ведь я чувствую, как много легло между мной и сестрами, особенно старшими, и это, очевидно, неизбежно...

Еще раз поздравляю тебя, дорогая, желаю пореже вспоминать о своем старшем сыне, которому живется неплохо.

Меня беспокоит Зоя — что с ней? Я хочу увидеть ее почерк, пусть обязательно сама мне напишет хоть открытку, повторяю, обязательно...^*

24 сентября 1934 года

Дорогая мама! Я был бы очень рад написать это письмо с таким расчетом, чтобы оно пришло до твоего (дня) рождения, до 30-го, но неопределенность моего географического и всего остального сопутствующего ему в лагере существования задерживало меня до сих пор. Теперь я как будто обосновался и хочу поскорей дать знать о себе.

Несколько дней тому назад, после всяких и весьма разнообразных перипетий, закончил свои странствия в повенецком совхозе. Это, вернее пушсовхоз, ибо тут и пушное (лисицы, соболя), и сельское хозяйство. Я как связанный сильно за последние 3 года с сельским хозяйством работаю в совхозе. Жеребят, к которым я сильно привык (чем вызвал сильное, но добродушное удивление всех моих друзей) здесь нет, но я, пожалуй, на их отсутствии только выиграл, ибо переключился на свиноводство (!), работаю на свинарнике старшим свинарем, думаю, месяца за 3-4 это дело изучить, а там, быть может, займусь рогатым скотом. В общем, втягиваюсь в изучение животноводства. Условия здесь к этому исключительно благоприятные: есть книги, есть опытнейшие спецы (я, например, буду иметь сожителем по комнате профессора-животновода), есть возможность сочетания теории с практикой, что я и реализую, работая в совхозе и поступив слушателем на курсы зоотехников. К лету буду иметь фиксированную документами и практически содержательную квалификацию. Занят я сейчас настолько много, что не могу даже уделить достаточно времени поискам и чтению периодической литературы — журналов здесь нет, библиотека «временно» (3 месяц) не работает. .

Самое главное, что я могу сообщить, это то, что возможность свидания, возможность твоего приезда, мамочка, возросла во много раз. Для живущих на материке этот вопрос разрешался до сих пор гораздо проще. Через месяц-другой я выясню в соответствующих инстанциях возможность свидания, думаю, ответ будет положительный, и тогда поставлю в порядок дня практическую сторону этой проблемы — мне очень хотелось бы самому накопить

 

деньжонок на твой хотя бы обратный проезд, ведь при папиной пенсии 200 с лишним рублей, необходимых для приезда, уезда и какой-то жизни, вещь просто страшная. В общем, я позволяю себе надеяться, что зимой тебя встречу. В нашем совхозе часто бывают на свидании. Есть комната, местность очень хорошая, с питанием можно будет устроиться недорого. Увидишь север, Беломоро-Балтийский канал и Повенец. (Кстати, я сам не видел ни того, ни другого, совхоз от Повенца в 4 километрах.) Я. сыт, здоров по-прежнему, одет, обут. Очень и очень жду писем. Мой нынешний адрес: Мурм. ж. д., Карелия, ст. Медгора, Повенецкий пушсовхоз.

 

3 января 1935 года

Дорогая мамочка, до сих пор живу еще впечатлениями от твоего приезда, все кажется, что придешь домой и застанешь тебя у стола с починкой чего-либо из моего «вещдовольствия». Ведь для меня твой приезд был таким странным, давно забытым голосом из «другого мира». Я все вспоминаю, все кажется, что не успел рассказать, не смог выразить всей нежности, какую хотелось бы передать тебе и всем родным. Я до сих пор не получил еще твоего подробного письма, только одна коротенькая открытка, сообщающая о благополучном приезде. Меня несколько удивила краткость пребывания твоего в Москве, видно, сильно спешила домой. Получил твою передачу с дороги, большое спасибо. Самое интересное для меня, конечно, тебе трудно все вспомнить, это как ты приехала, застала родных и какими впечатлениями обменивались после месячной разлуки.

 

17 апреля 1935 года

...Надеюсь, что письмо мое до праздников у вас будет получено. Его встречаю с тем же чувством, с каким слушал оркестры майских демонстраций сквозь окна Лубянки в 29 году.

 

Вот я, «заключенный», долго сижу, «страдаю», как любит говорить многая лагерная публика, «от власти», — но как искренно для блага советского государства хотел бы видеть у большинства его граждан такие же чувства, как и у меня, ко всему тому, что отмечается и празднуется в этот большой день! Первоначальная коммунистическая (вернее, комсомольская) закалка, выработанная главным образом мной самим, и в самом деле, оказывается, живуча, и никакие перипетии лагерной, не всегда гладкой жизни ее не оттеснят и не собьют меня, как многих, на переживания обывателя, благодарного за кусок хлеба сегодня и шипящего при очередном прищемлении завтра. Товарищи меня в этом отношении поругивали за «оппортунизм», но я оптимист, к тому же оптимист в отношении советских перспектив, чем определяется для меня все, в том числе и примиренчество ко всему в корне советскому, что и не считаю за великий грех.

Вот, мамочка, невольно в письмо твое врываются вещи «внутреннего порядка», чего не хотелось бы. Но в моем теперешнем положении говорить об этом мне не с кем, да и тебе пишу ведь только как матери, к которой дети вечно несут свое наиболее больное, зная, что тебе, может быть, неясны и далеки причины переживаний, но факт их матерью всегда почувствуется ближе, чем кем-либо...

 

14 февраля 1936 года

Дорогая мамочка, знаешь, как ни странно, но чувствуешь, что успокаиваешься, когда у коров хороший удой, на телятнике хороший привес, нет больных, поросята растут нормально. Видно, крепко я влип в животноводство, да как прежде сращивался со всякой работой, и сам как-то горько смеюсь над самим собой. Жизнь так многогранна. И если выработана в самом себе способность смотреть на все, и на себя в том числе, со стороны, то все производит впечатление картины — большой, всеохватывающей так мощно идущей вокруг тебя, различной в каждом следующем своем проявлении. А воля ослабела и часто подставляет ногу в очень больших вещах. Да, чтоб тебе было приятно, могу сообщить, что начал читать «лекции» на зоотехнических курсах по свиноводству. Погода нехо-

 

рошая. Ясная, но очень морозная. Пришлось попробовать даже сорокадвухградусный мороз. Больше 15 дней холод ест удои, сковывает как-то энергию и несколько отдается в ноге. Посмотрим, что даст весна...

 

 

7 августа 1936 года Соловки.

...Дорогая мамочка, хочу надеяться, что через несколько лет (а это очень много в смысле легкости ожидания для папы!) необходимость в ваших зарабатываниях для блудных детей отпадет. О женитьбе мне думать, пожалуй, не придется, я да вы — вот и моя семья.. Пока себя к какому-то будущему готовлю тем, что почитываю книги по животноводству, Спинозу и думаю в скором времени в специальной обстановке подлечить свою ногу, очень не хочется в конце концов иметь полиневрит, и поэтому предпосылки к нему буду вышибать с корнем....

Очень жалко было расставаться с пушсовхозом, помимо очень хорошо и близко запомнившихся мне людей, там я оставил начало очень интересного для меня как зоотехника опыта (первого на севере) летнего содержания большого и высокоценного молочного стада на искусственных пастбищах; очень интересно было б знать, во что выльется — и в смысле продуктивности животных, и в отношении стоимости продукции. Чувствую я почему-то, что судьба поставила крест на этой моей специальности, и с интересом ожидаю открытия ворот в каком-то новом направлении, за которое возьмусь, как всегда, с увлечением и искренним интересом человека, которому самолюбие не позволило на любой работе работать плохо. Немного жаль, что до сих пор в моей «деляческой» жизни много мозаичности, но это уж не от меня зависит...

 

 

6 февраля 1937 года

Дорогая мамочка, прости за опоздание с ответом, причиной этому целый ряд обстоятельств; как тебе известно, свое единственное письмо я стараюсь писать числа 1, чтобы скорей было у тебя, сейчас несколько задержался…Тронуло меня, мамочка, до очень большой и горькой глу-

 

бины твое намерение продать корову, когда позволят мои обстоятельства перебраться, и дать мне лечение; никогда этого не будет. Во-первых, если мне суждено в этом году освободиться (что я считаю таким же проблематичным, как и получение мной неожиданного миллионного наследства от кого-либо), то о моей жизни вы узнаете только после того, как я где-либо найду заработок и посылать домой буду не только письма, до этого к вам не покажусь — это первое; а второе — более вероятное — это просто отсутствие необходимости лечиться. Сейчас мое здоровье поправлено на 90-95%, палку я бросаю, старых нервных и суставных болей нет, остатки — не считаю.

Мамочка, когда же ты станешь больше думать о себе, своем сердце и нервах? Написала ты, что задержки с моими письмами тебя нервируют до болезни, неужели же ты не привыкла за эти годы? Ведь случиться со мной ничего не может, меня лечат, работу дают, вот скоро ближе к производству стану, желание изучать эту специальность, посланную мне Господом-Богом и сроком, у меня большое, живу в теплых квартирных условиях, слушаю радио, меня одевают, хожу в валенках и ватных зимних шароварах — в общем, имею все условия для полного земного благополучия. Поэтому за меня, мамочка, не беспокойся и не надрывай себя необоснованным нервничаньем при некоторых запозданиях моих писем. Очень взволновался, узнав о дедушкиной болезни, часто смотрю на карточку вашу — сидите за чайным столом в саду у амбара, и чувствую, насколько все остается для меня родным и близким. Твое упоминание о новогодней встрече в нардоме и участии папочки в маскараде для меня было просто фурором. Я прочел об этом с большим — ну, как бы сказать — подъемом и порадовался душевному настроению, позволяющему в 70 лет с искренней непосредственностью принимать участие в общенародном весельи. Берегите только себя.

 

17 февраля 1937 года

Дорогая мамочка... Должен еще раз сказать (я уже, кажется, об этом писал), что благодарен судьбе, дающей мне возможность познакомиться с очень интересным и поучительным для всякого зоотехника соловецким животно-

водством. Вот позавчера одна коровка, холмогорка, закончила 300 дней своей лактации (дойного периода со дня отела), и за это время дала ни много ни мало 9801,5 литров молока, да еще надоится дней 20! Она, очевидно. будет всесоюзной рекордисткой...

Да, отпраздновал вчера восемь календарных лет своего заключения; отметил его тем, что лишний раз вспомнил всех вас и вчера заснул на 3 часа для добавочного отдыха...

 

17 апреля 1937 года^*

Дорогая мамочка! Мне просто тяжело браться за перо для письма тебе — так велико мое сознание своей вины перед тобой за столь длительное молчание. Я боюсь, здорова ли ты; ведь прекрасно знаю, что успокоенность за меня для тебя один из существеннейших моментов здоровья. Прости меня, мамочка, но не ругай меня, мне и так пришлось пережить за это время много тяжелого. С самого начала марта я работал на производстве. Проводил опорос. Занят был настолько, что спал за эти полтора месяца в среднем не больше 3 часов в сутки, а раздевался и спал по-человечески всего раза два. Некогда было хоть раз газету в руки взять, а ты знаешь, какая для меня в них большая потребность. Давно так не приходилось напряженно работать; в результате получил я чрезвычайно много больных воспоминаний и переживаний и сейчас, находясь на полном отдыхе^**, желаю главным образом одного—скорей совсем распроститься с островом, для того чтобы порвать все связующее болезненное.

Еще раз, мамочка, прости меня; и сейчас еще не вполне пришел в настроение, обеспечивающее спокойный, желательный для меня и тебя тон письма. Твои письма я получил все, деньги тоже. Очень прошу: прекрати их посылать. Без них я проживу не хуже, чем жил до сих пор; возможность работы как будто у меня имеется, следовательно, деньгами обеспечен. Вам они нужней в 1000 раз, а мне на махорку и кило сахара в месяц надо очень немного,

потребности у меня скромные. Определенный уровень питания мне всегда гарантирован, для вас же 25 рублей это лишний кусок сахара или масла, одним словом—того, что для вас, слабых стариков, очень и очень нужно. Мне будет гораздо приятней прочесть сообщение в твоем письме о чем-либо, купленном для вас, родных, чем вновь держать в руках очередной перевод.

Спасибо судьбе за сохранение жизни и здоровья всех дорогих родных. Начнется лето, опять начнутся приезды к вам, в родное ямпольское гнездо. Так живо представляю себе нетерпение, с каким ты, папочка и дедушка ждете первых приездов детей и внуков. И странно мне только, после этих долгих лет отрезанности от вашей жизни, что все эти переживания еще у вас живы и захватывают людей, так давно живших в моей жизни и сейчас так далеко отодвинутых многим разнообразным личным и общественным, пережитым в лагерях. Интересно, сколько еще времени я буду называться заключенным?.. Я так привык к этому положению, что просто буду чувствовать себя до боли непривычно в новом положении, хотя бы и ссыльного, что иногда хуже лагерной жизни. Думаю, осталось сидеть не больше 1 — 1 — 1/2 года.

Книгу Попова получил, большое спасибо. Знаю по твоему письму, что готовишь мне посылку — примиряюсь с ней, как с неизбежным злом, только прошу не слать никаких вещей, у меня их около двух мест, не считая тюка с книгами. Если сестры меня еще помнят, поздравь их от меня. Поздравляю всех вас, дорогие, с первомайским праздником; раньше я переживал его с бурной горечью, а сейчас, видно, стар стал. Только глубокая щемящая боль подержит в своих цепких руках несколько дней. И так много больного, иногда лишь удивляешься и просто смеешься — когда же судьба перестанет бить, неужели ей не надоест? Крепко тебя и всех дорогих родных старичков и молодых целую. Здоровье мое в полном порядке.

Григорий Дмитриевич Марченко был расстрелян 3-го ноября 1937 года под Медвежьегорском.