ВЪ НЕИЗВЕСТНОМЪ НАПРАВЛЕНІИ

 

Часовъ около 6 вечера 13 декабря 1918 года намъ объявили, чтобы мы «были готовы», такъ какъ будемъ отправлены въ «неизвестномъ направленіи».

Въ чемъ должна была выразиться наша готовность не только намъ, но и нашимъ тюремщикамъ, было неизвестно. Ведь мы все были въ летнихъ, въ лучшемъ случае осеннихъ пальто, и, конечно, не были подготовлены къ путешествію по декабрьскому морову.

Какъ приготовиться?.. Какъ можно изъ тюрьмы дать знать

 

домой?..На мне было осеннее пальто и старые легкіе сапоги съ тонкими поношенными подошвами.

Уже совсемъ въ темноту, въ 9 часовъ вечера насъ, какъ всегда предварительно обыскавъ, вьшели на тюремный дворъ и сдали конвою. Конвойные построили и повели. Отъ нихъ на ходу намъ удалось узнать, что ведутъ насъ на Николаевскій вокзалъ, чтобы отправить на работу въ Вологду.

У насъ не было никакихъ данныхъ предполагать, что жизнь наша тамъ улушится, — но всетаки, каждый изъ насъ, въ отдельности, почему то проникся надеждами на улучшеніе. Надеялись, что хуже не будетъ.

Два часа продержали насъ въ нашихъ легкихъ пальтишкахъ на лютомъ морозе. Наконецъ вагоны бьши поданы и насъ погрувили. «Свисти, машина, я пошелъ»... какъ говорятъ уголовники.

 

*

 

Это была моя первая поездка въ арестантскомъ вагоне. Вагонъ, въ которой насъ погрузили, былъ въ прежнее время приспособленъ для настоящихъ преступниковъ. Внешній его видъ мало отличался оть вагона третьяго класса. Разница была только въ томъ, что на немъ была надпись «арестантскій» и на окнахъ были толстыя решетки. Внутри былъ корридоръ и клетки съ решетками — куш. Пять камеръ, расчитанныхъ на восемь человекъ каждая. Нась отправили 90 человекъ въ двухъ вагонахъ.Режимъ въвагонахъ, сравнительно съ другими моими поездками, былъ сносный. Доходило до того, что намъ разрешалось на станціяхъ выходить по два — по три человека съ однимъ конвоиромъ и обменивать, на имеющіяся у насъ вещи, кое какіе продукты, которые крестьяне выносили къ поезду.

Это послабленіе отчасти объяснялось темъ, что конвоиры наши были тоже голодны и мы делились съ ними продуктами, но, я думаю, что бьша и другая причина. Эта причина — чувство состраданія ко всемъ обиженнымъ, особенно сильно развитое въ русскомъ человеке. А конаоиры наши были самыми простыми русскими людьми, и никакая пропаганда коммунистическихъ идей, не могла заглушить въ нихъ этого чувства. Недаромъ русскій народъ называлъ арестантовъ не преступниками, а «несчастными». Недаромъ въ Сибири долго сохранялся обычай въ деревняхъ, у входа въ избу оставлять хлебъ и молоко и открывать на ночь

 

какое нибудь помещеиіе, — баню, сарай или гумно, — для бездомнаго бродяги, чаще всего беглагр каторжанина или, скрывающагося отъ властей, человека. Можеть быть, въ другой обстгновке, у этихъ солдатъ было бы къ намъ и другое отношеніе. Но здесь мы были для нихъ ужене враги, а, просто, люди, которыхъ грешно было не пожалеть.

Ехали мы до Вологды четверто сутокъ. Здесь началось мое арестантское образованіе и тотъ внешній переломъ, который помогъ мне преодолеть все те матеріальныя лишенія, которыя казались мне тогда непреодолимыми, и, какъ бы первенствующими въ жизни человека. Изь более или менее изнеженнаго интеллигента, не привыкшаго и не приспособленнаго къ подобной жизни, я, шостепенно началъ превращаться въ загнаннаго но постоянно готоваго къ борьбе за существованіе зверя, смело смотрящаго въ глаза опасности.

Въ Вологде для насъ была отведена не тюрьма, а какое-то помещеніе, кажется гимназія, — точно я не могъ выяснить, что это было за учрежденіе, помню только его отратительныя особенности, Зданіе было громадное, но насъ, почему то, поместили въ маленькой клетушке съ нарами въ 2 яруса. На войне и въ тюрьмахъ мне пришлось видеть разныя уборныя, но я никогда не могъ себе представить, что такимъ местомъ можетъ быть рядъ большихъ комнатъ съ лепными потолками и паркетными полами.

Здесь это было такъ. Отводилась комната, затемъ, когда она была окончательно загажена, ее запирали и переходили въ следующую. Такимъ образомъ, къ нашему приходу были «использованы» уже три комнаты, и мы «пользовали» четвертую. Кому, зачемъ это было нужно?

Здесь я познакомился съ человекомъ, которому я отчасти обязань своимь арестантскимъ образованіемъ. Встретился я съ нимъ при выходе иэъ Нижегородской тюрьмы и мы вместе ехали до Вологды. Это было то, что часто называютъ «темнымъ типомъ». Для кого — Васька, а для кого и Василій Александровичь Бояриновъ.

Кемъ онъ былъ раньше, я, несмотря на самыя хорошія сь нимъ отношенія, такъ толкомъ и не узналъ. Ему было летъ около 30-ти. Профессій у него было множество. Онъ былъ к портнымъ и поваромъ и билліарднымъ маркеромъ и чернорабочимъ. Мне особенно нравипось въ немъ его отношеніе къ Советской власти.

 

Имея все основанія, по своему соціальному положенію, перекинуться къ большевикамъ, онъ не только не сделалъ этого, но къ каждому изъ коммунистовъ относился съ какимъ-то снобизмомъ. Вогь что онъ разсказывалъ про свой арестъ.

Шелъ онъ въ Петрограде, по Николаезской улице, сильно пьяный, часа въ 4 утра. На улице почти никого не было и ему стало скучно. Увидевъ, что навстречу ему идетъ автомобиль, онъ решилъ объединиться съ пассажирами. Вышелъ на середину улицы и замахалъ руками. Автомобиль остановился, Бояриновъ открылъ дверцу и, для того, чтобы начать разговоръ, попросилъ дать ему закурить. Чекисты, ехавшіе съ «работы», пригласили его сесть въ автомобиль, и онъ очутился на Гороховой. Потомъ въ Нижегородской тюрьме, и теперь здесь, где онъ былъ очень недоволенъ отведеннымъ для насъ помещеніемъ.

Вышелъ онъ изъ Нижегородской тюрьмы почти голымъ, такь какъ все, что у него было изъ одежды, онъ променялъ на хлебъ еще на Гороховой. Но теперь у него была снова теплая куртка, шапка и валенки; которыхъ ни у кого изъ насъ не было. Чувствовалъ себя здесь Бояриновъ какъ дома, быстро сходился съ конвоирами и входилъ къ нимъ въ доверіе.

Пробыли мы въ Вологде около недели. Затемъ насъ снова погрузили въ вагонъ и отправили на северъ. Тяжело было ходить съ постелью на плечахъ, въ тонкомъ пальто такихъ же сэпогахъ въ декабрьскій морозъ. Организмъ къ этому былъ совершенно не подготовленъ. Да и пять месяцевъ сиденія по тюрьмамъ конечно не могли не отозваться на насъ. Глаза щурились отъ света, лица у всехъ были бледныя, оттекшія, опухшія, — специфически тюремныя.

Перемещенія, однако, были некоторымъ развлеченіемъ.

Насъ привезли на станцію Плясецкую на железнодорожномъ пути въ Архангельскъ. Поселокъ былъ не большой. Въ центре находились железнодорожныя зданія, вокругъ нихъ были расположены несколько купеческихъ и крестьянскихъ домовъ. Невдалеке, — церковь.

Здесь стоялъ штабъ, насколько мне помнится, 11-ой пехотной дивизіи красной арміи. Все дома сплошь были заняты разными учреженіями штаба. Штабы и тыловыя учрежденія красной арміи на севере были колоссальны. Помещенія для нихъ никогда не хватало. На всехъ запасныхъ путяхъ Плясецкой стояли ва-

 

гоны, начиная съ салонъ-еагона и кончая теплушками, которыя были заняты разными штабными организаціями и начальствомъ.

Невдалеке было ч наше помещеніе. Это былъ рядъ большихъ землянокъ, человекъ на сто каждая, окруженныхъ колючей проволкой, съ часовыми у входа. Построены они были неумело и протекали. Оконъ не было. Оне не отапливались. Люди слали на голой земле. Но всетаки и здесь были свои преимущества. Царилъ полный безпорядокъ, и, благодаря этому, мы имели возможность питаться. Кънамъ въ землянки напихивали крестьянъ, которыхъ мобилизовали для различныхъ повинностей, и отъ нихъ мы добывали еду.

Тутъ Бояриновъ оказался на высоте. Вместо летняго пальто отъ Анри, на мне уже была ватная куртка, вместо шевровыхъ сапогъ, — какіе то старые, но толстые башмаки. При его уменіи и смелости, мы всегда имели кое-какіе продукты. Помню, даже, что онъ какъ то разъ променялъ у крестьянъ рябчика и зажарилъ его въ коробке отъ монпансье. Гпавной нашей пищей была селедка, ,после которой выпивалось громадное количество кипятку. Благодаря полному отсутствію порядка, я здесь ни разу не выходилъ на работу.

Провели мы тутъ Рождество и встретили новый 19-ый годъ.

Въ середине января насъ перевезли еще дальше, на северъна, такь назызаемый, «Разъездъ 21-ой версты». Здесь мы находились ближе къ фронту, между нимъ и штабомъ дивизіи. Этоть разъездъ былъ предназначенъ для «поднадзорныхъ», какъ офиціально насъ называла Советская власть.

Вообще Советская власть очень любитъ смягчать названія, касающіяся наказанія ея гражданъ. Ея гуманное ухо не выдерживаеть грубыхъ названій. Такъ напримеръ каторжанъ — она назьгеаетъ поднадзорными, каторгу — принудительными работами, тюрьмы — исправдомами, что въ переводе означаетъ исправительные дома, одиночныя тюрьмы — изоляторами и т. п.

За недостаткомъ места въ старыхъ тюрьмахъ, во многихь местахъ ею построены или заняты деревянные бараки, расчитанные на большое количество арестантовъ. Советская власть мягко называетъ ихъ «концентраціонными лагерями». Даже знаменитая, выделяющаяся своимъ режимомъ и въ Советской Россіи, Соловецкая каторга, большевицкой властью ласково называется «Соловецкимъ лагеремъ особаго назначенія».

 

Я человекъ не сентиментальный и, гіоэтому, позволю себе придерживаться старыхъ названій. Итакъ насъ каторжанъ перевели на новыя работы.

Жилось здесь такъ плохо, что и вспоминать объ этомътяжело.

Нашими новыми тюрьмами были несколько деревянныхъ бараковъ-избъ, окруженныхъ проволочными загражденіями. Стояли сне невдалеке отъ железнодорожной платформы. Больше ни какихъ строеній, кроме избы занимаемой конвоемъ, и дома начальника полустанка, — здесь не было. Ближайшая деревня находилась верстахъ въ 20-ти. Въ этомъ оазисе, среди леса и снега, мне пришлось прожить около двухъ месяцевъ. Срокъ небольшой, но вполне достаточный для того, чтобы понять и прочувствовать всю гамму советской тюремной гармоніи.

Эта каторга могла конкурировать даже съ Соловецкой. Здесь были удачно соединены и постоянная угроза смертной казни, и совершенная неизвестность за будущее, и оторванность оть міра, близкихъ, и ужасный холодъ и голодъ.

Мапейшій намекъ на неисполненіе приказанія любого конвоира, не говоря о попытке къ бегству, карался разстреломъ. Однажды, во время работы, отъ усталости, истощенія и холода свалился лейтенантъ флота Борейша. Конвоиръ потребовалъ, чтобы онъ всталъ. Онъ этого сделать не могъ. Этого обезсиленнаго человека обвинили въ попытке бежать и разстреляли.

Письма и посылки до насъ не доходили. Связаться съ Кымъ, нибудь, попросить кого нибудь, или освободиться по протекціи не было нккакой возможности.

Неизвестность за будущее давила темъ более, что почти все, въ томъчисле и я, были осуждены безъ срока. Это было въ то время рядовымъ явленіемъ въ Советской Россіи.

Но самое ужасное въ нашемъ тяжеломъ, безнадежномъ положеніи были голодъ и холодъ. Последствіемъ такого режима могла быть только смерть, — медленная, но верная смерть.

Я повторяю, что мы были совершенно оторваны отъ міра. Везде, даже въ тюрьмахъ, есть возможность достать со стороны кусокъ хлеба или какіе нибудь продукты. Нетъ у тебя — поддержатъ тозарищи. Здесь это было невозможно. Мы — каторжане, и на 20 верстъ кругомъ никакого жилья.

Условія жизни были таковы: въ пять часовъ утра насъ будили и намъ полагалось получить 1 фунтъ хлеба, 4 золотника сахару

 

и сулъ. Я говорю «полагалось», т. к. намъ всегда выдавалось гораздо меньше. За нашъ счетъ питалась и администрація, и конвой. Эта выдача и составляла нашъ паекъ на весь день. Вечеромъ давали кипятокъ. Утромъ, въ 8 часовъ, насъ выводили на дворъ, строили, считали, грузили въ совершенно холодный товарный вагонъ и везли верстъ за 10 на работы. Морозы, въ этой полосе Россіи, стоятъ въ это время въ среднемъ около 12-15 градусовъ по Реомюру. Доходятъ они и до 25-30 градусовъ. Эти лрогулки были, пожалуй, еще хуже самихъ работъ. Нельзя было двигаться въ вагонзхъ, и люди "замерзали. Работали мы до темноты, затемъ около часу ехали съ работы и, часовъ въ 8 вечера, возвращались въ тюрьму.

Итого отъ 12 до 14 часовъ на морозе безъ теплой одежды.

Я не знаю, какова была смертность въ этомъ проклятомъ забытомъ всеми, среди лесовъ и снегу, местечке, искусственно созданномъ больной большевицкой фантазіей. И это меня не интересовало. Зачемъ было вычислять этотъ процентъ смертности, зачемъ было выяснять вероятность смерти, когда она ежечасно грозила каждому изь насъ? Зачемъ было лишній разъ думать о ней!

Знаю толъко, что за.короткое время моего заключенія тамъ, несколько человекъ сошли съ ума. Мои товарищи по несчастью почти поголовно потеряли человеческій обликъ, обросли, покрылись грязью и были сплошь во вшахъ.

За все время пребыванія тамъ, — я не слышалъ смеха и не видалъ улыбки. Люди были апатичны безразличны, ко всему окражающему, во всехъ жила только одна, постоянная, ужасная мысль о хлебе и отдыхе.

Все собаки и кошки, находившіяся на разъезде, были съедены. Каторжане крали ихъ и варили.

Только благодаря Бояримову, умудрившемуся иметь эапасъ сухой воблы, променянной где то, мне не пришлось попробовать втой гастрономіи.

Я велъ себя здесь несколько иначе, чемъ все арестованные. Оценивъ обстановку, въ которую я попалъ, я решилъ не распускать себя. Несмотря на лютый морозъ, я каждый день умывался снегомъ. Уклоняясь всеми правдами и неправдами отъ работы, я, изредка, оставался въ бараке и стиралъ себе белье.

Бояриновъ свелъ знакомстно съ фельдшеромъ. Досталъ у ко-

 

го то изъ арестантовъ кольцо и, несмотря на все трудности, произвелъ какой то товарообменъ и мы, изредка, имеіи кое какую еду вне пайка.

Приходя съ работы, мы пили кипятокъ. Лампъ и свечекъ не полагалось и, на обязанности дневальнаго, не выходившаго на работу, лежала заготовка лучины. Онъ долженъ былъ мелко настругать полено щелками и высушить ихъ. И безъ того атмосфера въ баракахъ была тяжелая, а дымящая въ несколькихъ местахъ лучина, делала ее окончательно невыносимой. Выпивъ кипятку, мы, голодные, укладывались спать, съ темъ, чтобы завтра продолжать ту-же кошмарную жизнь.

Смерть приближалась, надеждъ на освобожденіе не было, вера въ то, что въ Советской Россіи есть или будеть какая то законность, была окончательно потеряна, и оставался одинъ способъ избегнуть этого кошмара — бежать.

Мысль о побеге пришла мне въ голову какъ только я попалъ на каторгу и оріентировался. Побегъ былъ возможенъ. Насъ возили на работу близко къ красному фронту, такъ что отъ белой арміи мы бывали въ какихъ нибудь 20-ти верстахъ. Правда и то, что эти 20 версть нужно было пройти по поясъ въ снегу, но это было бы ничего, — важно было иметь представленіе о направленіи.

О томъ чтобы узнать отъ конвоировъ что нибудь о расположеніи войскъ, — нечего было и думать. Обвинили бы въ попытке бежать и разстреляли.

Проведя всю войну на фронте я, по привычке, по разнымъ мелочамъ приблизительно угадалъ где должна проходить линія фронта. Но этого было мало. Броситься безъ компаса въ лесъ и снегъ въ такой морозъ и, при томъ голоднымъ, — было безсмысленно. Грозило замерзаніе или не меньшая опасность — выйти на красныхъ.

Итакъ, во что бы то ни стало, нужно было достать компасъ. Но какъ и где? Казалось, что это созершенно невозможно, но, всетаки, по вечерамъ, лежа на своихь нарахъ, я безпрестанно мечталъ объ этомъ компасе больше чемъ о хлебе.

Достоевскій,въ своихъ «Запискахъ изъ мертваго Дома» говоритъ, что для многихъ каторжанъ только помечтать о бегстве (въ его время говорили не бежать, а «переменить свою участь») уже доставляло удовольствіе.

У меня, мысль о бегстве и о необходймости компаса станови-

 

лась уже не мечтой, а настоящей навязчивой идеей и, какъ это не странно, вскоре произошелъ случай, который, совершенно неожиданно, поставилъ меня передъ темъ, что казалось невозможнымъ.

Работы наши заключались въ подготовке тыловыхъ позицій красной арміи. Мы заготовляли колья для проволочнаго загражденія, вбивали ихъ въ землю, опутывали проволокой, и, изредка, копали окопы. Это было очень тяжело, т. к. было много снегу и приходилось его расчищать.

Въ нашей партіи, на работахъ былъ командирь одного изъ красныхь полковъ. Онъ проворовался и сиделъ здесь уже второй месяцъ. Положеніе его было всетаки привеллигированнымъ. Онъ помещался въ лучшёмъ бараке, редко выходилъ на работы и его не обыскивали. Онъ чувствовалъ себя на принудительныхъ работахъ какъ бы гастролеромь, будучи уверенъ, что его скоро выпустять.

Какъ то разь, разрывая снегь, одинъ изъ рабочихъ наткнулся на неразорвавшійся трехъ-дюймовый артиллерійскій снарядъ. Своей передней частью снарядъ немного зарылся въ землю, а верхняя его часть полужелала на земле. Это было событіе и, сейчасъ же, — около снаряда собралась вся партія. Начались предположенія: Чей снарядъ? Какъ поставлена трубка — на ударъ или на дистанію? Почему онъ не разорвался? и т. п.

Подошелъ къ нему и я. У меня блеснула мысль использовать этотъ снарядъ, чтобы, не навлекая на себя подозреній, хотя бы очень приблизительно оріентироваться и выяснить линію фронтабелыхъ и красныхъ.

Подойдя къ командиру краснаго полка, какъ къ более осведомленному лицу, я наивно спросилъ его : Чей это снарядъ белыхъ или красныхъ? Каково его направленіе?»

Велико было мое удивленіе, когда онъ, роясь въ карманахъ своей шинели, ответилъ мне: — «Это мы сейчасъ выяснимъ точно» Затемъ онъ вынулъ изъ кармана компасъ, положилъ его на руку, и, по направленію снаряда,определилъ,что это снарядъ белыхъ.

Моя свобода лежала въ его руке... Но я даже не позволилъ себе удовольствія лишній разь посмотреть на нее. Какъ будто уже не интересуясь вопросомь о снаряде и компасе, я продолжалъ работать. Но все мысли мои сосредоточились вокругь одного желанія. — Компасъ долженъ быть у меня.

 

Я уже говорилъ, что вопросъ о компасе былъ у меня навязчивой идеей. Теперь я виделъ передъ собой человека, у котораго было это сокровище. И этотъ человекъ былъ такой же каторжникъ, какъ и я, и сиделъ въ той же тюрьме, что и я.

Въ моей голове одинъ планъ быстро сменялся другимъ. Сначала я подумалъ о томъ.что нельзя ли сговориться съ нимъ бежать вместе. Но что онъ за человекъ, я не зналъ. Попросить у него компасъ было тоже опасно. Оставалось одно — во чтобы то ни стало украсть компасъ и бежать.

Я началъ съ того, что заметилъ, какъ онъ положилъ драгоценный инструментъ въ правый карманъ своей шинели. Во время обратнаго переезда я устроилъ такъ, чтобы намъ сидеть рядомъ и разговорился съ нимъ.

Я решилъ действовать немедленно. Сегодня же вечеромъ украсть у него компасъ, и, завтра же, бежать съ работъ.

Вечеромъ я зашелъ къ нему въ баракъ. Онъ сиделъ на нарахъ. Я селъ рядомъ съ нимъ. Около него лежало несколько шинелей. Въ которой изъ нихъ былъ компасъ, — я не зналъ.

Незаметно, въ разговоре, въ полутемной избе я селъ на одну изъ шинелей и сталъ ощупывать карманы. Въ нихъ ничего не было. Я переселъ на другую, — опять ничего. Чтобы не навлечь на себя подбзреній, нужно было немного подождать. Мы продолжали разговаривать.

Прошло около получаса. Я уже переселъ на третью шинель и тутъсвобода, казавшаяся мне столь близкой, отошла отъ меня на недосягаемое разстояніе. Мне не суждено было бежать.

Въ баракъ вошелъ кто-то изъ администраціи и объявилъ красному командиру, что онъ освобожденъ, что долженъ немедленно собнрать свои вещи и идти на вокзалъ, чтобы ехать въ свою часть. Онъ не заставипъ это повторить дважды.

Я вышелъ изъ барака совершенно разбитый, Все, что казалось такимъ достуднымъ, после моихъ мучительныхъ мечтаній, — разлетелось въ прахъ. Настоящее стало еще ужаснее, и, впереди, я не виделъ никакого просвета.

Однако меня ждалъ новый удивительный случай. Безъ него я и представить себя не могу какъ бы я выбрался съ этого проклятаго разъезда.

Мы, какъ то, работали въ лесу. Видимъ, что по тропинке, нами протоптанной, идетъ какая то группа людей. Винтовокъ

 

нетъ, значитъ идетъ начальство, — какая нибудь комиссія. Большевики ихъ любятъ. Одна комиссія осматриваетъ, другая контролируетъ, третья инспектируетъ, четвертая ревизуетъ, пятая контролируетъ первую и т. д.

Тутъ бываютъ и статистическія комиссіи, и военныя, и рабочекрестьянская инспекція, и низшія и высшія комиссіи и т. д. Въ общемъ контролирующихъ больше, чемъ рабочихъ. Я уже нривыкъ къ этиъъ посещеніямъ и, не обращая вниманія на пришедшихъ людей, продолжалъ свою. работу.

И, вдругъ, меня кто то окликнулъ по фамиліи. Я обернулся и увиделъ своего товарища по Кадетскому Корпусу.

Первымъ моимъ желаніемъ было подойти къ нему и поздороваться, но потомъ, я быстро сообразилъ, что это можеть его скомпрометировать въ глазахъ большевицкаго начальства. Однако онъ самъ подошелъ ко мне, и мы съ нимъ поздоровались за руку. Разговоръ нашъ былъ очень коротокъ:

«Ты что здесь делаешь»?

Я отвечалъ, что нахожусь на принудительныхъ работахъ.

«Твоя спеціальность»?

— «Кавалеристъ». «Здесь тяжело»?

— «Да».

«Хорошо, я что нибудь придумаю, чтобы тебя вытащить отсюда... Какъ инженеръ, я принужденъ заведовать здесь тыловыми работами. Прощай и жди».

Ждать мне пришлось не долго.

На следующій же день, комендантъ приказалъ всемъ, кто служилъ въ кавалеріи, пойти записаться у него въ канцеляріи. Я зналъ, что результатомъ такой записи можетъ быть только улучшеніе нашей участи, и подговорилъ несколькихъ наиболее близкихъ мне арестованныхъ выдать себя за кавалеристовъ. Такимъ образомъ несколько моряковъ, пехотныхъ офицеровъ, Бояриновъ, никогда не сидевшій на лошади, «заделались» — кавалеристами.

Дня черезъ два, мы все, подъ конвоемъ, были отправлены

«по спеціальности» въ ветеринарный лазаретъ опять на ст. Плясецкую и получили новыя, высокія назначенія на постъ конюховъ при лазарете.

Какъ это ни странно, но я не очень былъ радъ покинуть

 

каторгу «Разъезда 21-ой версты». Я не сомневался въ томъ, что хуже не можеть быть, а на этоть разъ будеть наверное лучше, но здесь я, какъ будто, оставлялъ свои мечты о возможномь бегстве къ белымъ и возвращался въ более глубокій тылъ, откуда неизмеримо труднее будетъ бежать.

Некотороё возможное улучшеніе жизни казалось мне не особенно важнымь и, какъ бы, паліативомъ. Нужно было ускорить развязку, а я ее, какъ будто, откладывалъ, удаляясь отъ белаго фронта.