ТЮРЬМА—САНАТОРIЙ.
Привели насъ туда вечеромъ. Корпусъ одиночекъ помещался въ тюремной ограде, но совершенно отдельно, где то на «третьемъ дворе».
По середине корридоръ, справа и слева камеры, общая уборная, у дверей надзиратель. Двое изъ насъ попали въ одну камеру, двое въ другую, я съ надзирателемъ остановился у дверей третьей.
«Кто тамъ? «Фраеръ»*) свой?! Даешь сюда». — Послышался голосъ изъ за двери.
«Хотите къ уголовникамъ»? спросилъ меня надзиратель. Я ответилъ, что мне все равно, — могу сесть и къ уголовникамъ. Онъ меломъ написалъ на двери цифру «3», открылъ, ее и впустилъ меня.
Камера была сравнительно большая, съ особенно высоко поставленнымъ подъ самымъ потолкомъ маленькимъ окномъ. Въ ней стояло три койки. Ни умывальника, ни уборной не было.
Одна изъ коекъ была свободна, я положилъ на нее свои вещи. На двухъ другихъ сидели мои будущіе товарищи, съ которыми мне пришлось прожить долгое время.
Одинъ изъ нихъ былъ коренастый, скуластый, съ золотымъ
*) Чужой, не уголовникь.
зубомъ, скромно одетый, въ синнюю рубаху и туфли на босую ногу, мужчина летъ 28-ми. Другой франтоватый, въ «галифэ», съ лихо заломленной фуражкой. Онъ съ вывертомъ подалъ мне руку.
Увидя мои вещи и, среди нихъ, кое что изъ Еды, они предложили мне кипятку. Я сказалъ что выпить было бы не плохо, но ГДБ достать?
«Сейчасъ будетъ готовъ», ответилъ мне одинъ изъ нихъ. «Согреемь»...
Въ камере были две табуретки. Онъ взялъ одну изъ нихъ, хватилъ ее объ полъ, и она раскололась вдребезги. Подобравъ щепки, онъ тутъ же въ углу, на полу, развелъ костеръ и поставилъ котелокъ съ водой.
«Вотъ уже третью топимъ», прибавилъ онъ смеясь.
— А надзиратель?
«Свистали мы на него»...
Дымъ валилъ во всю, но надзиратель даже не сдепалъ замечанія.
За чаемъ мы разговорились... Оказалось, что я нахожусь въ самомъ высокомъ обществе. — Со мной сидять командующій всемъ Вологодскимъ «блатомъ»*) и «шпаной», «Федька Глотъ» и его начальникъ штаба «Васька Корова». Находясь въ тюрьме, въ общихъ камерахъ, они вели себя такъ, что тюремная администрація пересадила ихъ въ одиночки. Но и здесь они делали то, что хотели, и администрація решила съ ними не связываться.
Костеръ пылалъ и дымилъ, а надзиратель молчалъ.
Первое , что меня поразило при нашемъ знакомстве, это ихъ разговоръ. Обращаясь ко мне они говорили чисто по русски, но между собой они лопотали на какомъ то наречіи, въ которое входило много русскихъ словъ, но они мешались съ цыганскйми, татарскими, еврейскими и еще какими то. Все это переплеталось руганью. Я ничего не понималъ. Какъ я потомъ узналъ, это оказался «блатной» жаргонъ — «арго» — языкъ воровъ.
Не съ плохимъ чувствомъ я вспоминаю это сиденье. Какъ то спокойно, безшабашно и даже весело текла здесь жизнь...
Съ утра въ нашей камере открывался клубъ.
*) «Блатъ» — люди связанные между собой преступленіемъ. «Блатной» — свой. «По блату» — по знакомству, по закону взаимопомощи.
Входъ въ одиночки былъ запрещенъ и, казалось бы непонятно, какъ попадали сюда арестованные изъ общихъ камеръ. Но для «блатныхъ» нетъ законовъ. Одинъ заговаривалъ надзирателя, въ это время другіе проскальзывали въ дверь.
Шла картежная игра. На карту ставилось все. — Платье, пайки хлеба, ворованныя вещи... Здесь же шла и широкая торговля и товарообменъ.
Въ советскихъ тюрьмахъ нетъ казенной одежды, а уголовникъ даже въ тюрьме, любитъ быть хорошо, — «гамазно» одетымъ. И на ряду съ полуголыми часто видишь какіе то необыкновенные галифэ и френчи. Значитъ «фартъ подвалилъ», счастье пришло — выигралъ. Все это удерживается не долго и постоянно переходитъ изъ рукъ въ руки.
Мы сжились, и я поневоле втянулся въ ихъ жизнь. Я началъ «ходить по музыке» т. е. понимать ихъ языкъ. Сперва они съ большой неохотой объясняли мне отдельныя слова, но потомъ, поверивъ мне, понявъ, что я не «лягавый», и не «стукачъ»*), давали мне объясненія. Можетъ быть пригодится, думалъ я, и действительно, впоследствіи языкъ этотъ мне помогъ.
Но и туть же въ тюрьме со мной произошелъ забавный случай, когда, благодаря моему знанію языка, целая камера «шпаны» долго принимала меня за «блатного» самаго высокаго полета.
Я находился въ то время уже въ общей камере. Мы стояли какъ то компаніей во дворе и разговаривали. Въ это время я почувствовалъ въ своемъ заднемъ кармане штановъ чью то руку. Я ударилъ по ней и на чисто воровскомъ жаргоне сказалъ что то вроде:
«Брось... Ширма и шкары мои. Ихъ нету»**)... И потомъ повернувшись прибавилъ: «Хряй на псулъ... Ты что меня за фраера кнацаешь!?»***)
Въ ответъ на это я увиделъ болыиіе глаза и затемъ удивленный, нерешительный голосъ:
«Э, братъ... Видно и ты горе видалъ».
*
*) «Лягавый» — доносчикъ. «Лягнуть» — донести. «Стукачъ» — болтунъ. «Стучать» — болтать.
**) «Брось... Карманы и штаны мои... Денегъ нетъ»...
***) «Иди... Ты что меня за чужого принимаешь?!.
Была весна. Обыкновенно въ эту пору особенно трудно сидеть въ тюрьме. Но тутъ я этого не замечалъ. Какъ то захватывала жизнь, никто изъ окружающихъ не говорилъ о ея тягости. Не было нытья и люди жили.
Помню вечера... Въ маленькое окошечко подъ потолкомъ лился светъ заходящаго солнца... Подъ окнами, на вышке, ходилъ часовой... Все усаживались на кроватяхъ и начиналось пенье.
Есть песни національныя крестьянскія, фабричныя солдатскія и все они хороши только тогда, когда они исполняются теми, кому они принадлежатъ, кто съ ними сросся, на нихъ воспитанъ, а главное кто въ нихъ выливаетъ свою душу. Такъ же и тюремныя песни хороши и очень хороши, когда оне исполняются людьми, которымъ оне принадлежатъ.
«Скиньте оковы, дайте мне волю,
«Я научу васъ свободу любить»...
И въ этихъ словахъ чувствуется, что действительно, у этого босяка, уголовника, вора есть чему поучиться. Онъ понимаетъзнаетъ и чувствуетъ цену свободы.
Удивительно сплоченно, спаянно и дисциплинированно жила «шпана» и «блатные» по своимъ неписаннымъ законамъ. Слово — все. Далъ его — исполняй. Не исполнишь — изобьютъ. Пришьютъ*).
Расправа была жестокая. Моимъ команьонамъ нужно было кого то наказать. Выходъ въ общія камеры невозможенъ. Но разъ въ месяцъ водятъ въ баню. И вотъ въ промежутокъ 2-хъ-3-хъ минутъ, когда они проходили черезъ тюремный дворъ, двое или трое изъ техъ, кто долженъ былъ быть наказанъ, совершенно избитые попали въ лазареть.
Несмотря нато, что мы довольно долгое время жили вместе и жили хорошо, всетаки они меня никогда не считали своимъ — «себецкимъ масомъ». Только людей, связанныхъ между собой преступленіемъ и даже преступнымъ стажемъ, они считають «блатными», то есть вполне своими.
Я никогда не подлаживался подъ нихъ и, поэтому, они ко мне относились съ уваженіемъ.
*) Убьютъ.
Мои просьбы исполнялись. — Если у кого нибудь пропадали вещи, я обращался къ «Федьке Глоту», и черезъ четверть часа онъ вручалъ мне украденную вещь.
Интересны были разсказы ихъ о «делахъ». И одинъ, изъ нихъ имелъ маленькое отношеніе къ моей жизни.
Оказалось, что въ то время, когда я былъ конюхомъ ветеринарнаго лазарета, «Федька Глотъ» былъ на другихъ принудительныхъ работахъ на той же станціи Плясецкой.
У насъ въ лазарете и въ кладовой два, или три раза пропадали продукты, причемъ въ большомъ количестве. Делались обыски, но вора не нашли.
Все это были дела «Глота» и его компаніи. Они ночью устраивали подкопъ дома, влезали въ подвалъ. Одинъ ложился на полъ, иногой выдавливалъ доску въ полу кладовой. Другой влезалъ, забиралъ сколько возможно и они, замаскировавъ подкопъ «смывались». Все оставалось въ порядке, замки на месте, все въ целости и следовъ такъ и не нашли.
*
Мне предложили сделать «операцію»... Накалить головку гвоздя и прижечь ею горло. Получается влечатленіе язвы сифилиса перваго періода... «Васька Корова» сделалъ это себе и получалъ усиленный лазаретный паекъ. Я поблагодарилъ, но отказался...
*
Въ первые же дни моего сиденія въ одиночке, я черзъ шпану связался съ «волей»*). «Цидульки»**), какъ «pneumatique» ходили туда и обратно. Оказалось, что Иванъ Ивановичъ, получивъ отъ белой разведки секретное порученіе, возвратясь къ краснымъ, где то въ вагоне, покуривая англійскій табачекъ, хвастанулъ своей службой у белыхъ и его арестовали. Допросили и, раза два, вывели на разстрелъ... Онъ трухнулъ и началъ сыпать фамиліями. Хватали кого попало и забрали человекъ 20, но потомъ, часть совершенно невинныхъ выпустили, и насъ осталось 11 человекъ.
Я понимаю, что на допросахъ онъ всю вину валилъ на меня —
я былъ въ это время у белыхъ и для Чека недосягаемъ, но хуже было,чтоонъпосадилъостальныхъ, и, какъговорятъ уголовники, «завертелъ быка» т. е. заварилъ «дело». Впрочемъ, Чека на то и Чека, чтобы выдавить какія ей нужно показанія и нельзя строго судить человека, спасающаго свою жизнь...
Раза два насъ водили на допросъ въ Вологодскій особый отделъ... Оба раза мы просидели тамъ целый день, но допросили только одного Геруца.
Дело наше было серьезное, но я имъ очень мало интересовался... И вотъ почему.
Какъ то днемъ я удостоился визита самого Н-ка Особаго отдела Вологодской Чека. Меня вызвали въ корридоръ, и я вышелъ къ нему только съ чувствомъ любопытства.
— «Вы бежали оть насъ къ белымъ?»
— «Да, бежалъ»...
— «И вы знаете что вамъ угрожаетъ»?
— «Знаю»...
И я действительно зналъ это не хуже его — Я зналъ что большевики отменили смертную казнь!
Невероятно. Непонятно. Но это было такъ. Еще сидя въ концентраціонномъ лагере, я уже слышалъ объ этомъ, теперь же, черезъ уголовниковъ я узналъ наверное.
Въ спешномъ порядке, въ ночь передъ опубликованіемъ этого декрета, вывозя людей грузовыми автомобилями, они разстреляли въ этой же Вологодской тюрьме несколько сотъ арестованныхъ. Вся тюрьма дрожала... И, съ техъ поръ, людей не стреляютъ, они не исчезаютъ, ихъ не травятъ словомъ, ихъ не убиваютъ. Это я изследовалъ тщательно. А для спокойной жизни въ тюрьме важно знать убьютъ тебя или нетъ. И я зналъ, что неть.
Вотъ почему я ходилъ ручки въ кармашки, посвистывалъ, поплевывалъ, и разсуждалъ такъ:
— «Зажимы»*) велики... Дадутъ ли 5, 25, или 55 летъ... Все равно... Свободы не видать. Здесь не плохо и лучшаго желать нечего...
Такъ думалъ я, но попалъ не въ лучшіе условія, а прямо въ «санаторій». — Меня перевели въ общую камеру, а оттуда въ тюремный лазаретъ на должность истопника...
*
*) Прошлыя преступленія.
Сама наша матушка — Вологодская «кича»*), была тюрьма изъ тюремъ.
Не какая нибудь захудалая, провинціальная и не телерешняя деликатная, а старая, заслуженная, массивная, видавшая виды и настоящихъ матерыхъ преступниковъ...
Дверь нужно втроемъ открывать, решетку, если бежать, годъ тіилить. Однимъ словомъ была: — Тюрьма.
Стояла она въ версте оть города и издалека былъ виденъ ея розовый массивъ съ высокой стеной и бойницами для часовыхъ.
Въ середине былъ корпусъ общихъ камеръ, черезъ дворъ женская тюрьма, затемь лазаретъ, соединенный съ мастерскими, а за нимъ одиночки...
Вотъ въ этомъ то «отеле» я и прожилъ свои лучшіе дни въ советскихъ тюрьмахъ...
Весь день, то есть съ утренней до вечерней поверки вся тюрьма, значитъ все камеры, за исключеніемъ одиночекъ, были открыты. Жизнь здесь, въ то время, можно было уподобить жизни маленькаго провинціальнаго города со своими интерсами, сплетнями, встречами, хожденіями другь къ другу въ гости и подчасъ очень инересными разговорами. Центръ встречъ — это большой дворъ, разделяющій мужской корпусъ оть женскаго. Женщины, какъ и въ маленькихъ городкахъ, сидятъ на заваленкахъ, около нихъ вертятся мужчины. Правда разговоры здесь долускались короткіе, больше объяснялись мимикой и записочками. «Менты»**) ихъ быстро прерывали, но темъ не менее все это создавало необычную для тюремъ обстановку.
Тюремная церковь была переделана въ театръ, тамъ ставились какія то революціонныя пьесы. На репетиціяхъ неразборчивыми людьми устравались свиданія съ женщинами, и начинались, мягко выражаясь, романы и флирты. Словомъ, тюрьма была не тюрьма, а курорть.
Меня перевели въ лазаретъ. Только толстыя решетки на большихъ окнахь светлой лазаретной камеры моего новаго помещенія напоминали мне, что я всетаки въ тюрьме. Дверь въ корридоръ была открыта. Вместо обычныхъ наръ стояли койки съ бельемъ, и у постелей ночные столики. Помещалось насъ въ
этой комнате 5 человекъ. Люди, вне подозреній въ провокаціи, — все администрація лазарета: Во главе стоялъ докторъ, тоже изъ заключенныхь, затемъ поваръ, — бывшій балетмейстеръ, и два истопника — мой знакомый Д-ва и я.
Вся тюрьма голодала. Вопросъ питанія въ тюрьмахъ , это вопросъ первейшій. Онъ ворочаеть людьми. Заставляеть ихъ идти на компромиссы съ совестью, сдаваться большевикамъ и просто делаетъ людей мерзавцами.
Большевики это прекрасно учли и этимъ орудуютъ. Въ Россіи питанія въ тюрьмахъ нетъ. Въ тюрьмахъ ясно выраженный голодъ. Человекъ на одномъ тюремномъ пайке долженъ протянуть ноги.
Мы и въ этомъ отношеніи находились въ исключительныхъ условіяхъ . Свой поваръ, следовательно своя рука владыка. Супъ съ мясомъ, правда съ кониной, каша съ масломъ и каша съ сахаромъ. Объ этомь, конечно не могли и мечтать «свободные граждане» — «свободной Россіи».
Если ко всему этому прибавить еще молодую надзирательницу, дежурившую вместо надзирателя у дверей лазарета, то ясно станеть, что иногда и въ тюрьмахъ бываетъ хорошо. А на Советскую «волю» изъ такого положенія можно только выгонять...
Вся эта жизнь покупалась мною за две -три вязанки дровъ которыя я долженъ былъ напилить, наколоть и принести ихъ для кухни и лазаретной ванны, которой могъ пользоваться и я самъ. Конечно, такія места ценились очень высоко и за нихъ нужно было платить продуктами изъ города, или они давались по колоссальной протекціи. Протекція же у меня была черезъ Д-ва, стараго арестанта, уже пустившаго корни на должности истопника.
Время шло... Я ждалъ... Недоумевалъ... Но наконецъ, дождался...
— «Безсоновъ»!...
— Къ решетке для свиданій... Подумалъ я.
— «Въ канцелярію.» Крикнулъ надзиратель.
— Нетъ, не то...
Я пошелъ за нимъ уже безъ особой охоты. Открылъ дверь
Настя... и ея неестественный тонъ...
— «Я только сегодня пріехала въ Вологду и отъ Особаго отдела получила подарокъ: Пулю въ лобъ ввинчу вамъ я...»
— «Поздно милая, надо было раньше думать... Теперь эти шутки изъ моды вышли».
Сели. Я былъ очень радъ ее видеть...
Рядомъ съ ней корзина съ англійскими консервами, сигаретами и шоколадомъ.
— «Узнаете»? спросила она указывая на нее. «Ведь «тамъ» вы къ этому привыкли».
Было непріятно... Наконецъ заговорили по хорошему. Вижу хочетъ, чтобы я попросилъ ее о себе... А я упираюсь. наоборотъ, разсказываю, какъ хорошо живется въ тюрьме.
— «Ну что-жъ? Выпьемъ? Шутила она.
— «Вотъ только этого мне и не хватаетъ».
— «Ну такъ скоро будеты».
Чемъ ни жизнь была въ моей Вологодской тюрьме...
Но водки въ ней, мне такъ и не удалось выпить.
Какъ всегда все перемены въ тюрьмахъ производятся неожиданно для арестантовъ. Такъ же произошла и моя...
Особый отделъ, за которымъ мы числились, расфмормировался и насъ «по этапу» махнули въ Архангельскъ.