ПОЛИТЗОНА ПРИ ХРУЩЕВЕ И БРЕЖНЕВЕ

Мне пришлось сидеть в лагере дважды и оба раза в одном месте — в Мордовии. Во время второй отсидки появились политлагеря и в Пермской области, но там я не был. Так что в обоих случаях могу говорить лишь о Дубравлаге Мордовской АССР. В старом советском фильме "Путевка в жизнь", где педагог макаренковского плана (его играл Михаил Жаров) перековывал жуликов в честных граждан, фигурирует железная дорога Потьма—Барашево. "Мустафа дорогу строил", — звучало с экрана. Экс-вор Мустафа строил именно ту ветку, которая едва ли не перпендикулярно идет от станции Потьма, что по Куйбышевской (теперь, наверное, Самарской) железной дороге, — к северу, в сторону города Темников. Говорят, в Первую мировую здесь сидели военнопленные австро-венгерской армии. "Инфраструктуру", естественно, использовали большевики. В период нэпа пели так: "И загонят тебя в Темники..." Потому что лагеря начинались от города Темников. Убрали несколько зон, подсократив сплошную линию лагерей, и Темники исчезли из фольклора.

В мое время (это 1962 год и далее) лагпункты тянулись вдоль ветки Потьма—Барашево справа и слева от колеи. Это и было Дубравное лагуправление, или попросту Дубравлаг, с центром в поселке Явас. На станции Молочница, помнится, сидели иностранцы, осужденные за уголовные преступления (контрабанда, убийство и пр.). Были женские зоны, зоны рецидивистов-уголовников. И было несколько политлагерей. Это ИТУ (исправительно-трудовое учреждение) ЖХ 385/7 в поселке Сосновка и ЖХ 385/7-1 там же, но с другой стороны железной дороги. Это ИТУ ЖХ 385/10 в поселке Ударный (особый лагерь, где сидели под замком и в полосатой робе). Это большая зона ИТУ ЖХ 385/11 в поселке Явас и две зоны в сторону от Яваса: ИТУ ЖХ 385/19 (поселок Лесной), ИТУ ЖХ 385/17 (поселок Озерный). Наконец, на финише, при поселке Барашево была больничная зона ИТУ ЖХ 385/3 и по соседству просто зона ИТУ ЖХ 385/3-1. Вот, кажется, и всё. Самыми крупными — по 2000 зэков — были "семерка" (в Сосновке) и "одиннадцатый" (в Явасе).

Меня приговорили 9 февраля 1962 г. к 7 годам лишения свободы по статье 70-й УК РСФСР ("Антисоветская агитация и пропаганда"). Я был осужден Московским городским судом за "организацию антисоветских сборищ" в Москве на площади Маяковского. Эти "сборища" были необычным явлением для строго регламентированной советской жизни. Начиная с установки памятника агитатору-горлану-главарю В. В. Маяковскому

в июле 1958 года здесь, у бронзовой фигуры футуриста, каждую субботу и воскресенье с 8 вечера до 1 часа ночи (пока ходило метро) собиралась молодежь. Под открытым небом читали стихи, потом уже не столько Маяковского (которого большинство собравшихся считало оппозиционером советскому режиму), сколько — репрессированных поэтов и свои собственные, а также вели дискуссии. Вот эти-то дискуссии и были главным криминалом. Всё это продолжалось несколько лет, и в итоге в октябре 1961 года по доносу одного из завсегдатаев площади (позднее — министра в правительстве В. С. Павлова) "зачинщики" были арестованы и после непродолжительного следствия осуждены. Я и Э. С. Кузнецов получили по 7 лет лагерей, а А.М. Иванов и Виталий Ременцов были отправлены на спецлечение, в Казань.

Помнится, в Лефортове со мной в камере сидел один валютчик, кажется, Буяновский (я запомнил, что он ровесник Маяковского — 1893 года рождения). Тогда, после дела Рокотова, шла кампания против экономических диверсантов-валютчиков, т. е. против лиц, занимавшихся покупкой и продажей иностранной валюты. Если операций с валютой, золотом и драгоценностями было на сумму свыше 100 тысяч рублей, виновному грозил расстрел. Если количество сделок не достигало указанного потолка, давали "только" 15 лет. Поэтому у них на следствии шла борьба за каждую торговую операцию: было — не было. И вот — для сравнения. Я после приговора Мосгорсуда (7 лет! —

причем мы были убеждены, что нас загонят в урановые рудники) возвращаюсь в камеру, грустный не то слово, я отказываюсь от ужина, падаю на койку и долго лежу, глядя в известку потолка. Потом, правда, самочувствие стабилизировалось, я ел, ходил на прогулку, читал; жизнь продолжалась. Но первое впечатление было, повторяю, "грустный не то слово". А через несколько дней мой сокамерник старик Буяновский прибывает со своего суда веселый и жизнелюбивый. "Сколько дали?" — "15!" — радостно отвечает человек, избежавший расстрела. Помню, как-то меня водворили в воронок не в клетку, уже набитую криминалитетом, а на какие-то мешки по ЭТУ сторону решетки, рядом с конвоиром. Конечно, это серьезное нарушение с их стороны, но я — политический, автомат, видимо, не отберу, и меня не боятся. Вдруг приводят еще одно лицо: юную симпатичную девчонку, которую тоже сажают на мешки рядом со мной и конвоиром. У девахи слезы ручьем, она в отчаянии: ей дали 1 год за недостачу в магазине. А рядом за решеткой гогочут во весь рот, радуясь жизни, лоботрясы с огромными сроками. Такова жизнь.

13 апреля 1962 года я прибыл на свою первую "командировку" (так еще при Сталине называли лагпункты) в ИТУ ЖХ 385/17 в поселок Озерный, что примерно в 10—15 км от "столицы" Дубравлага — поселка Явас. Из "теплушки" (вагона для заключенных) нас, вновь прибывших плюс прежних, едущих из больницы по этапу, погрузили в откры-

тую грузовую автомашину. За небольшой дощатой загородкой тут же в кузове сидели конвоиры с оружием. Начальник конвоя сидел в кабине водителя. Первый зэк, с которым я познакомился, был возвращавшийся из больницы Борис Пустынцев. Он тянул лямку по делу марксистской группы Виктора Трофимова (Ленинград), а недавно ему скостили наполовину 10-летний срок. Его отец был крупный кораблестроитель; во время встречи с Хрущевым, где обсуждали важный государственный заказ, отец заикнулся о сидящем по 70-й статье сыне. "Вот сделаете в срок корабль — освободим Вашего сына", — заявил начальник страны. И действительно, срок срезали, через пару месяцев Пустынцев уходил на свободу.

На 17-й зоне сидели не вообще политические, а именно так называемые "антисоветчики", т. е. осужденные исключительно по 70-й статье. Здесь находились православные, русские националисты (только нарождавшиеся), украинские самостийники, националисты Прибалтики, марксисты-ревизионисты, социал-демократы, сионисты (конкретно: евреи — поборники эмиграции в Израиль). "Просто" демократов было ничтожно мало. В целом на 17-м сидело человек четыреста. Ходили на работу в теплицу, на стройку, на рубку леса. По прибытии в зону я встретил своего товарища по воле, инженера и поэта Игоря Васильевича Авдеева (1934—1991). Он получил 6 лет по приговору Мосгорсуда в мае 1959 года. Криминал: антисоветские стихи (их было два или три) и перевод

с английского на русский двух статей американских журналистов о культе личности Сталина. Помнится, американцы намекали, что дело не только в Сталине. Я был тогда в коридоре горсуда и слышал, как общественница от МЭИ, где ранее учился Авдеев, сказала: "Надо было просто снять ему штаны и отхлестать ремнем". Т. е. даже она прониклась, что 6 лет концлагеря за такую мелочь многовато. Авдеев ввел меня и двух моих подельников (включая добавленного "до кучи" Илью Бокштейна), тоже осужденных за "площадь Маяковского", во все подробности лагерной жизни и в сложные взаимоотношения группировок. Помню, он четко сказал об украинцах: "Им все равно, какая будет Украина — коммунистическая, демократическая, фашистская; лишь бы — отдельно от России". К нам прибился тогда Альгис Игнотавичюс. Так остальные литовцы-русофобы объявили ему бойкот и если уж здоровались, то только по-русски. Дескать, снюхался с колонизаторами. Тут же сидели знакомые мне по истфаку МГУ члены "ревизионистской" группы Краснопевцева. В 1956—1957 годах они создали подпольный "Союз патриотов России". Идеологически пытались соединить большевизм с меньшевизмом, т. е. сделать то, что сегодня осуществляет Зюганов; подчеркивали свою государственническую позицию. Краснопевцев, Меньшиков, Рендель получили по 10 лет. Марат Чешков (специалист по Вьетнаму), Покровский, Вадим Козовой (поэт и переводчик) — кажется, по 8 и еще трое — по 6, в том числе

кандидат исторических наук (в то время) Николай Обушенков. Последний на суде занял особую позицию: он заявил, что выступал не против диктатуры КПСС в принципе, а только против "культа личности Хрущева". Краснопевцеву эта особая позиция Обушенкова очень не понравилась, и в лагере они с ним не общались. В зоне Красно-певцев и большинство группы объявили Хрущева агентом американского империализма и засыпали своими протестами ЦК КПСС. К концу срока Краснопевцев и Меньшиков уже склонялись к маоизму, в 1966 году восхищались "культурной революцией" в Китае. С украинцами, а это в большинстве случаев были галичане, жители трех западно-украинских областей, в том лагере мы практически не общались.

Через несколько недель по прибытии в этой зоне случился "хипеш" (на лагерном жаргоне — скандал, смута, происшествие). Сергей Пирогов, невеста которого сдала в КГБ его личные ("антисоветские") записи, будучи убеждена чекистами, что ее возлюбленный связан с ЦРУ (потом, естественно, горько раскаивалась), зашел в беседку, где сидели двое, один из которых был чеченец. Случайный обмен репликами привел к ссоре, горячий Сергей треснул горца бутылкой по голове. Все кавказцы вознегодовали. Мы объясняли им, что данный конкретный чеченец связан с лагерной администрацией и защищать его "западло". Не буду сейчас, спустя почти 40 лет, оценивать, правы или не правы лагерные законы. Но действовало

всегда четкое правило: если зэк связан с администрацией, с чекистами, в какой бы то ни было форме служил им, он терял всякую поддержку со стороны большинства. Прямое стукачество — это крайний случай, но осуждались и все иные формы коллаборационизма: ношение красной повязки на рукаве, служба в качестве нарядчика, бригадира, библиотекаря, художника (рисовавшего коммунистические лозунги и карикатуры на несознательных), вообще в качестве "активиста, вставшего на путь исправления". В любой лагерной ссоре (драке) человек со стороны не спрашивал, кто из конфликтующих прав, а спрашивал, кто из них "работает на кума" (т. е. активист). Так вот, тот чеченец был таким активистом, возможно, не осведомителем, но — открыто сотрудничал с администрацией. Этот наш аргумент абсолютно не действовал на кавказцев: "Кто бы он ни был, — отвечали они, — мы обязаны его защищать. С нас на Кавказе спросят, что же вы не заступились за своего? Пусть Пирогов просит прощения". Да Сергей Пирогов, при его понятиях о чести и достоинстве, скорее получит новый срок, чем попросит прощения у "суки" (извиняюсь за резкое слово, но в зоне оно было весьма ходовым и означало, естественно, тех самых "активистов"). Собрался наш совет: драться или решить конфликт политическими средствами? Мы с подельником Эдуардом Кузнецовым впервые разошлись во мнениях: он голосовал за драку (соответствующие колья и железные прутья уже готовились), я проголосовал за переговоры.

"Экстремистов" оказалось на два-три голоса больше, и мы стали готовиться к массовому столкновению с кавказцами. Правда, до кровопролития не дошло: лагерное начальство внезапно вывезло на этап того чеченца и нескольких его особо ярых защитников.

На 17-м сидели первые русские националисты: московская группа, которую возглавляли Вячеслав Солонев и Виктор Поленов. Входивший в группу Юрий Пирогов (не путать с однофамильцем, марксистом-ревизионистом Сергеем Пироговым) учился в Литературном институте. Будучи на свободе, они собирали русский фольклор, изучали традиционную русскую культуру и обычаи. Особенность этой группы была в том, что они уже на воле сформировались как убежденные русские патриоты, в то время как большинство других становились почвенниками в лагере. Например, в лагере стал глубоко верующим православным христианином и патриотом России Варсонофий Хайбулин (арестованный за участие в социал-демократической ленинградской группе Виктора Трофимова), а также матрос Георгий Петухов. К вере и русофильству пришел севший за "пропаганду анархизма" москвич Владимир Садовников.

Напротив нашей "командировки" была женская политическая зона, в которой сидела за "хранение романа Пастернака «Доктор Живаго»" Адель Найденович. Кузнецову удалось познакомиться с ней на пересылке в Потьме, и мы активно с ней переписывались: письма в основном швыряли, когда проходили мимо их зоны или когда встреча-

лись колонны. Кому-то для своей знакомой удалось перебросить толстенный кирпич "Заката Европы" Шпенглера. Еще там сидели жена и приемная дочь самого Б. Л. Пастернака. История с публикацией его крамольного романа в итальянском коммунистическом издательстве еще была свежа в памяти. Помнится, с дочерью советского классика переписывался Вадим Козовой, но "подбивал клинья" (платонически, конечно) и один горячий кавказец. По вечерам можно было видеть кого-нибудь на крыльце машущим своей знакомой через две запретки.

В июне начался покос. Нас стали выводить в поле. Ворошим сено граблями, сгребаем его в копны. Туда же привозят бачки с обедом. Охраняют два конвоира. И вот — 20 июня 1962 года (у меня, как у историка, слабость на даты: они сами собой ложатся в голову) — мы после обеда улеглись в копны, и вдруг — резкий лай собаки. В этот момент один конвоир (тот, что сидел ближе к лесу) заснул, второй, с противоположной стороны, увлекся беседой с явившейся к нему девушкой. Собака залаяла, первый конвоир проснулся, второй вскочил. Нас мгновенно построили, пересчитали. Одного не хватало. Встревоженная охрана связалась с гарнизоном, а нас повели под злобные окрики конвоиров "домой", в зону. Оказалось, сбежал подельник Юрия Машкова грузин Надар Григолашвили (в недавнем конфликте он был в нашем стане). Заметив, что конвоир уснул, а другой отвлекся, Надар бросился в лес, который был рядом, и затем пошел, пригибаясь, по ручью.

Ручей загибал в противоположную от леса сторону. Солдаты, которых привезли на поиски беглеца, прочесали весь лес и, естественно, его не нашли. Собаки, само собой, след в воде потеряли. Ручьем наш товарищ пересек поле до другого леса и потом бежал километров 15. Ему было жарко или он опасался зэковской формы, но одежду он сбросил, бежал в трусах. Наконец, выбившись из сил, вероятно, отчаялся выбраться из Дубравлага и обратился к леснику, чтобы сдаться. Только просил передать его лагерным надзирателям, а не солдатам из гарнизона, которые в таких случаях жестоко били зэка за то, что задал им лишнюю работу и нахлобучку от начальства за потерю бдительности. На следующий день Надара в трусах, как был, провели через зону в штрафной изолятор. Добавили по суду 3 года дополнительно к основному сроку. Позже, когда он отбыл этот трояк во Владимирской тюрьме, я встретил его на 11-м: Надар стал к тому времени, увы, свидетелем Иеговы, сектантом. А его подельник Юрий Тимофеевич Машков (их группа была осуждена за "анархо-коммунизм") стал убежденным русским патриотом, освободился по концу своего семилетнего срока и в августе 1966 года (побыв год на воле) сел вторично: ему и его жене инкриминировали попытку перехода границы. Их схватили довольно далеко от самой границы (в районе Карельского перешейка: "Дали карельских озер будут нам долго сниться"), но пограничникам, уроженцам Узбекистана, хотелось выслужиться,

получить отпуск на родину, и они показали, что эти люди рвались в Финляндию. В итоге новый срок: 12 лет за "измену Родине".

На 11-й зоне был более удачный побег, нежели у Григолашвили. Группу лиц водили из лагеря под конвоем на отдельный объект. Ремонтировали квартиру одного офицера. И вот наш зэк, кажется, бандеровец, обнаружив в шкафу мундир, надел форму на себя и спокойно вышел из дома. Конвоиры вежливо посторонились, даже отдали честь. Так же спокойно зэк дошел до станции Явас (в кителе, естественно, были какие-то деньги), взял билет до Потьмы и был таков. Случилось жуткое ЧП. Многократно о побеге заключенного объявляли по местному радио. Бросили всё окрестное население на прочесывание местности. Недельные поиски, однако, результата не дали. А бандеровец доехал до родных мест и мало того, что появился у родственников, но и угрожал какой-то тетке за "неправильное поведение на следствии". Та сообщила в КГБ, т. е. поступила опять неправильно. Беглец был торжественно возвращен обратно. Я встречал его уже во вторую отсидку, в 70-е годы.

29 июня 1962 года большую группу "антисоветчиков" с 17-й зоны, включая меня, этапировали в Явас, в ИТУ ЖХ 385/11. Это была крупная колония, где в большинстве сидели "за войну", т. е. за сотрудничество с немцами, или националисты Украины и Прибалтики. Во время своего второго срока я встретил молодых ребят из Армении — Паруйра Айрикяна, Аршакяна и других, сидевших

за свой национализм (русофобии там почти не было, основные претензии у них были к Турции). Так вот, за все 15 лет лагерей, помимо этих армян и сепаратистов Галиции и Прибалтики, никаких ИНЫХ националистов окраин я не встретил. Ни казахских, ни азербайджанских, ни узбекских, ни молдавских — их не было и в помине. Но, оказывается, вся партноменклатура союзных республик была в глубине души сплошь националистической. Но как же ловко скрывали свой национализм, свою зоологическую русофобию и свой антикоммунизм члены Политбюро Алиев, Шеварднадзе, Назарбаев, Каримов, кандидат на виселицу (за беловежское преступление) Кравчук... Как быстро и шустро перелицевались в демократов и лакеев Америки.

В этой зоне я столкнулся с оголтелой русофобией украинцев-западенцев, постоянно поносивших проклятых "москалей". Угождая им, немец-бригадир (из тех, что жили в Одесской области) любил шпынять меня: "За что сидят литовцы, я знаю. За что сидят украинцы, я тоже знаю. А вот за что сидит русский Осипов, мне не понятно. Русские в СССР стоят у власти, а он как сюда попал?" Надо сказать, что бандеровцы (и те, кто угождал им) были как жернова, как шлифовальный круг для тех молодых русских ребят, которые приходили в лагерь беспечными "интернационалистами". Приверженцы Тараса Шевченко живо выпускали из русаков самоедство и инфантильную дурь, внушенную советской пропагандой.