- 144 -

ДЕЛО № 38

 

ПРАВОСЛАВНЫЙ ЖУРНАЛ В БОГОБОРЧЕСКОМ ГОСУДАРСТВЕ

28 ноября 1974 года у меня было заурядное дежурство в пожарной охране. Обсуждали итоги последнего пожара. Горело чердачное перекрытие двухэтажной коммуналки. Очаг нашли быстро, в едком дыму вскрыли железную кровлю, проникли внутрь и раздавили Змея Горыныча сразу, не дав опомниться. Приказом премировали: по пятерке на брата. Я слушал своих александровских мужиков вполуха: мне было не до премии. Накануне в моем доме (сторожка кооперативного сада, где жена числилась сторожем) чекисты из Владимира провели обыск. Были изъяты мои черновые наброски, перевод статьи "Другая оппозиция" из журнала "Венский дневник" № 12 за 1973 год, несколько "Открытых писем". Ни одного экземпляра "Веча" или "Земли" не обнаружили. А ведь именно из-за "Вече" и производился шмон. Я вернулся из Москвы в сумерках. Они, пожалуй, прихватили бы и меня, да сорвалось: я не сдержал слова, данного одному серому субъекту, который загодя, дней за пять, очень просил меня в этот день быть дома и вернуть ему какой-то пустейший материал о йогах (в который я и не заглядывал), что сам же и всучил при шапочном знакомстве. Жена рассказывала, как йог прибыл ровно в девять, сильно

 

- 145 -

огорчился моим отсутствием, суетливо завернул "Веды" в пакет и — "до свидания". Свидания, увы, и по сей день жду. Вышел язычник — вошли гебисты: начальник следственной группы УКГБ при СМ СССР по Владимирской области подполковник Евсеев, следователь Плешков (будущий мой основной выпытыватель), два александровских сотрудника райотдела КГБ плюс милиционер в форме. "Оружие есть?" — первый вопрос с порога. Стратеги, мыслят масштабно. Таких не проведешь. Что им журнал "Вече", разное там славянофильство и почвенничество, статьи о Церкви. Они видят сквозь. Как рентген. В отличие от рядовых советских граждан, им ведомо, что журнал "Вече" — очень хитрый, подозрительно безобидный. Курьезный случай: районный чекист подает Евсееву "Архипелаг ГУЛАГ", еще пахнущий французской краской. Шеф наорал на александровского недотепу: "Ты что, не видишь, это же Библия. Мы религиозную литературу не изымаем!" Вероятно, было указание "Архипелаг" не брать во избежание дополнительного шума: Солженицын был выслан лишь девять месяцев тому назад, и все было свежо в памяти. Ночью я включил Би-би-си: передавали протест Сахарова против осуждения Айрикяна. Тогда еще неведомого мне Паруйра, с которым буду вместе голодать и бастовать. Спал мало. И вот утро, 28 ноября. К восьми часам я пришел на работу, в свою пожарку. Не переходить же на нелегальное положение редактору православного журнала. Они явились ко мне на работу часов в десять. Евсеев

 

- 146 -

и Плешков. На черной "Волге". Приглашают проехаться с ними до площади. Там здание милиции и в этом же здании райотдел госбезопасности. В июле 1961 года этот домик горел от рук восставших "хулиганов". Мои пожарники помнили этот день прекрасно. Я отказываюсь ехать, пока они не предъявят мне свои документы. Гася возмущение, внуки Дзержинского подали мне удостоверения. "Теперь все в порядке. Я вижу, что вы — из КГБ, а не самозванцы. Поехали". Как был, в форме пожарного, в синей гимнастерке и синих галифе, набросив только плащ, я сел в "Волгу". Пиджак с карманами, записной книжкой и с разными бумажками ЗАБЫЛ на стуле в комнате отдыха. Потом его заберет жена. Едем. На площади, однако, не остановились. Шоссе на Кольчугино. Елькино — центр сельсовета. Поворот к деревне Рождествено, где — мой дом, проскочили. Значит, дом, где я прописан, но не живу, смотреть не будут. Почему? Спутники еще не успокоились: "Мы — власть. А как вы себя ведете по отношению к власти?" (т. е. — потребовал у них документы). Говорилось еще что-то. Помнится, я сказал Евсееву: "Когда вас незаконно выгонят с работы и выбросят вон, я первый буду выступать за ваши права". Евсеев поежился, промолчал.

Во Владимир прибыли, кажется, в полвторого. УКГБ расположено на главной улице — имени Третьего Интернационала. Того, что распустил Сталин ради союзников. Поднялись в кабинет. "Если вы начнете давать чистосердечные показания

 

- 147 -

о своем журнале, мы вас сажать не будем", — было заявлено четко и громко, как указание сверху. "Я никаких показаний давать не буду!" — "Подумайте, подумайте, Владимир Николаевич, неужели вам мало одного срока?" — "Мне думать нечего. Я показаний давать не буду!" Чекисты все же решили протянуть время. Так мы и просидели друг перед другом до пяти вечера. В пять Евсеев спросил последний раз: "Ну как, будете давать показания?" — "Нет!" — "Что ж, пеняйте на себя. Вы сами себе подписали приговор!" — с этим Евсеев вышел из кабинета и вскоре принес бумагу от прокурора с санкцией на арест. Я прочел. Мне предъявили статью 70-ю УК РСФСР ("антисоветская агитация и пропаганда"). Т. е. — это семь лет первый раз и до десяти — во второй. Я один срок отсидел: с 1961-го по 1968-й. При втором сроке возможен особый режим: камера под замком и полосатая роба. Внутри что-то ёкнуло. Ведь до последнего момента я думал все же, что предъявят статью 190-1 ("клевета без цели подрыва советской власти" — до трех лет). В 1971 году я давал первый номер "Веча" на экспертизу правозащитнику Валерию Чалидзе. Тот дал справку: "Некоторые места тянут на 190-1". Архангельский областной суд по делу Сергея Пирогова НЕ признал "Вече" антисоветским журналом. (Пирогова судили за "Хронику текущих событий", а "Вече" нашли при обыске.) Итак, СЕМИДЕСЯТАЯ — до десяти лет! Поднялся внутренне на другую ступень — мгновенно, чтобы "они" не заметили во мне смятения. Заявил железным

 

- 148 -

голосом: "В знак протеста против необоснованного ареста объявляю голодовку!" Они немного опешили, но — "Вы нас не запугаете!" Мы все поднялись и они повезли меня в тюрьму. Да, повезли сами — Евсеев, Плешков и водитель. Искатели оружия были совершенно уверены, что я не сбегу. Знаменитый Владимирский централ открыл свои ворота. Формальности приема: вещей и бумаг у меня почти никаких, ведь взяли прямо из пожарки, отобрали ремень, часы (безвозвратно: тюремщики их "посеяли"). Первая ночь в камере на голых нарах. Спал, укрывшись плащом. Спал беспокойно. Может быть, мне следовало уехать на Запад? Ведь приглашение было, и сам арест, я чувствовал, откладывался в надежде, что я уеду. Потом написали бы в "Известиях": каков заяц, смазал пятки жиром, бросил и дело, и журнал — да кто б его стал сажать? "Держись, Осипов! Неси крест за Россию!" — подбадривал я себя, отметая сомнения. Где-то скреблась крыса. Осмотрел углы, вроде никого нет. Укрылся с головой: чтобы не укусила лицо. Утром, едва я отказался от баланды (голодовка!), повели на допрос. Плешков — сочувственно: "Ну, как спалось?" — "Нормально. Прекрасно выспался". — "Тогда начнем. В материалах дела обнаружено..." Началась канитель. Мои черновики. Кто писал, зачем, с какой целью? "Заявляю еще раз, что никаких показаний я давать не буду!" — "Ничего. Мы зададим вам все вопросы". Я сидел на табуретке за столиком, подперев кулаками лицо. Я, конечно, ничего не скажу, но мое лицо может

 

- 149 -

невзначай что-то выдать, лицевой мускул может повредить моему автору под псевдонимом. И вот так — изо дня в день. Декабрь, январь, февраль, март... Помню по самиздату фразу сочувствия к одному "расколовшемуся" диссиденту: "Петр Якир был замучен бесконечными допросами". Что ж, это не преувеличение. Допросы изо дня в день, по восемь часов в сутки становятся настоящей пыткой. И каждый раз, возвращаясь в камеру, сверлишь память: о каком еще эпизоде им известно? Во-первых, бережешь людей. Здесь сразу два чувства: жалость к ближним, желание во что бы то ни стало закрыть их от взора НКВД и — другое: "Я вам не Якир. От меня вы ничего не получите". Во-вторых, зная по опыту, как легко фабрикуют статью 64-ю ("измена Родине"), опасаешься внезапного коварства с этой стороны. При желании всегда можно выдать иностранного корреспондента за разведчика, а уж связь с НТО по андроповской установке означает и "связь" с ЦРУ. Казалось бы, а чего бояться 64-й статьи? Ведь в мирное время все равно не расстреляют, а срок не намного больше. Но не хочешь, естественно, "пятнать" дело. Помню, в 1960 году студент Института народного хозяйства В. К. Сенчагов предложил "связаться с американской разведкой". Мы тогда с ужасом отшатнулись от такого "революционера". Позже он заложил нас с потрохами, как "террористов", а сам сделал впечатляющую карьеру: в 1990 году стал министром — председателем Госкомцен СССР. Теперь Плешков мне откровенно заявил: "Во время

 

- 150 -

войны вы бы получили 64-ю статью за передачу политической информации". Я общался, скажем, с корреспондентом ЮПИ Броунингом: давал ему интервью, в котором не было никаких оценок советского режима. Однако интервью расценили как "антисоветское", а "связь" с Броунингом как "преступную". В деле — справка о том, что данных о причастности Броунинга к американской разведке не имеется. А если бы эти данные "имелись"? В обвинении, предъявленном на десятый день ареста, помимо "издания антисоветского журнала" и "подписания антисоветских (т. е. правозащитных) материалов" значится и такой пункт: "Получал гонорары за свои клеветнические статьи от зарубежных антисоветских организаций". Я сразу понял, что это — главный пункт, что цель следствия — доказать именно мою "связь" с зарубежьем, т. е. прежде всего с НТС. Тогда факт издания самовольного журнала отойдет в тень. Чека докажет, что я, как матерый антисоветчик, публично издавал с виду безобидный журнал, а фактически, дескать, выполнял задание НТО-ЦРУ по сокрушению советской власти. Чем располагал КГБ? Имелись номера журналов "Грани" и "Посев" с моими статьями и очерками под моей фамилией. Я от них не отрекался: "Да, это писал я!" Пожалуй, это был единственный случай, когда автоматическое "Не скажу!" освежалось редчайшим: "Да". Ведь даже об авторстве Петра Дудочкина из Твери или Глеба Якунина, печатавшихся открыто, без псевдонима, я не давал ответа. Были случаи, когда

 

- 151 -

мне зачитывали криминал какого-нибудь Дьяконова против меня: "Осипов — монархист. В лагере он признавался мне, что, освободившись, будет продолжать борьбу с советской властью". Чекист ждет, что в ответ я скажу какую-нибудь "гадость" (т. е. криминал) о самом Дьяконове. Но я не менял курса: "Не скажу. Не комментирую". Зачем мне шпынять несчастного Дьяконова? В сознании чекистов он уже антисоветчик, поскольку с ним настолько откровенничал "сам" Осипов. Свидетели обвинения часто забывают о собственной безопасности, страх затмевает разум: ведь если тебе доверили сокровенное, значит, и ты из того же теста. Кажется, это элементарно, но, увы, срабатывают рефлексы, как на опытах академика Павлова. Один свидетель, желавший выслужиться перед чекистами, "сообщил" об одном давнем фиктивном браке, спасшем женщину от ссылки за тунеядство. Гебисты нашли ту бедолагу. Та была дико возмущена показаниями осведомителя и в отместку дала на него такой компромат, что хоть сразу сажай. Стукач получил свое. Помимо энтээсовских журналов, у чекистов были показания Евгения Хмелева и одного тверского приятеля Дьяконова. Последний показывал: "Я слышал, что Осипов связан с Народно-трудовым союзом и получал от них деньги". Плешков вцепился в этого говоруна как клещ: "Кто говорил? Когда? Где?" Тот растерялся: " Я не помню, кто, но все ПРЕДПОЛАГАЛИ, что он связан..." Свидетель отпал. Теперь — Хмелев. Последняя надежда ГПУ. Единственная очная ставка была с ним.

 

- 152 -

Хмелев показал, что я давал ему номера "Веча" для передачи за бугор. Я категорически отрицаю: "Вздор! Я давал "Вече" ему самому для чтения". Добавил не без коварства: "Он всегда ревновал меня к своей жене". Подскочил прокурор: "При чем тут это?" — "А при том, гражданин Дроздов, что ЭТО сразу обесценивает показания: личная неприязнь, месть". Хмелев смущен: "Может быть, Осипов действительно не имел в виду передачу журналов за границу, но мне так казалось..." Дурачок дал на себя показания: значит, он-то сам, выходит, по собственной инициативе отправлял "Вече" злодеям? Урок: отказ от показаний всегда предпочтительнее. Тем более, что Брежнев не втыкал иглы под ногти, не гладил раскаленным утюгом по коже. Он был добр и гуманен: пытки исключительно моральные, психологические. Я часто размышлял: а был бы я героем под утюгом? Благодарю Господа, что Он не дал мне таких испытаний. По делу Штауффенберга (заговор 20 июля 1944 года против Гитлера) многие были подвергнуты пыткам и оговорили соратников. Одному Штауффенбергу "повезло": он успел покончить с собой до ареста и остался героем. Применялись ли вообще "меры физического воздействия" в эпоху Брежнева? В лагере говорили, что некоторых особо важных шпионов пытали по специальному решению Политбюро. В зоне ЖХ 385/11 (Явас) мне даже показывали такого человека.

Итак, следователям У КГБ по Владимирской области не удалось доказать мое "сотрудничество" с НТС. Обычно следствие по политическому делу

 

- 153 -

развивается в сторону расширения. Часто подследственные не выдерживают многомесячного выпытывания и если не топят других, то топят самого себя. В моем случае следствие сузилось. Важнейший пункт обвинения отпал. По этому поводу чекисты оформили целый документ: "Постановление об исключении из обвинения одного из эпизодов" с санкцией прокурора области и начальника УКГБ Пономарева. Это был единственный документ, который я подписал во время следствия. Ни один протокол допроса мною не был подписан. На каждой странице пометка: "От подписи отказался". Эстонский правозащитник Калью Мятик поступил, пожалуй, еще лучше: он вовсе не выходил из камеры на допрос. Сначала надзиратели его носили, потом надоело возиться, оставили в покое. Не хочу, чтобы мой стерильный отказ от показаний выглядел похвальбой. Во-первых, это было второе мое следствие, второй арест, у меня был большой опыт. Во-вторых, к сожалению, в этом случае срабатывало не христианское смирение, хотя я молился утром, на прогулке и перед сном, а скорее ожесточение. Быть может, это была естественная реакция солдата в бою, но любви к врагам и должной кротости, увы, не было. Ожесточение вытесняло страх. "Что вы ведете себя, как в фашистском застенке?" — говорил Плешков. Голодал я двенадцать суток — с 28 ноября по 10 декабря. На какой-то девятый день в камеру явились врачи. Принесли еду — жидкость и кишку. Стали кормить меня через зонд. Я не сопротивлялся,

 

- 154 -

но с непривычки половина влитого отрыгнулась обратно. Сокамерник-стукачок из уголовников всё вытер. Я не гнал наседку из камеры. Он был достаточно услужлив, а взамен все равно поселят такого же. Потом в зоне было немало голодовок, и зэки обсуждали: следует ли сопротивляться принудительному кормлению. Например, латышского диссидента Майгониса Равиныпа, сопротивлявшегося принудительному кормлению, валили на пол и специальным металлическим приспособлением разжимали зубы, которые, конечно, крошились. Однажды пришли кормить Вячеслава Черновола, считавшего, как и я, что угроза насилия равносильна применению насилия. Тот спокойно согласился выпить предложенную жидкость. "Так можно голодать", — разочарованно воскликнули два мордоворота-мента, у которых зудом чесались руки по настырному "демократу" (лагерная кличка всех политзэков).

Меня обвиняли в издании антисоветского журнала. Обвиняли в передаче за границу тоже антисоветских статей и очерков ("Площадь Маяковского, статья 70-я", "Бердяевский кружок в Ленинграде", "Трус не играет в хоккей" и др.). Обвиняли, наконец, и в том, что я подписал ряд заявлений и обращений в защиту узников совести. И еще в хранении собственных черновиков. И в той преступной связи, которая не была доказана. Уже после моего осуждения один недоброжелатель обратился в газету "Русская мысль" с призывом не выступать в защиту Осипова, так как Осипов-де "осужден вовсе не

 

- 155 -

за "Вече", а за противозаконную деятельность". Редакция ответила: всем в России хорошо известно, что Осипов осужден именно за издание журнала и адвокат КГБ зря старается. Конечно, чекисты всё присобачили: и мои очерки, и подписи под обращениями, и даже черновики. Но главным и основным было "Вече". Неслыханная дерзость в СССР: посмел издавать журнал без разрешения! Идея создания русского православного патриотического журнала быстро обрела сочувствующих. Священник отец Димитрий Дудко благословил это благое дело и взял на себя отдел духовной жизни. Все материалы, связанные с Православной Церковью, ее жизнью и вероучением, печатались только с одобрения отца Димитрия. Большую помощь в подготовке первого номера оказал архитектор-реставратор М. П. Кудрявцев. Его содержательный очерк "Судьба русской столицы" поведал об антирусской разрушительной деятельности марксистских вандалов в 20-е, 30-е и 60-е годы. В журнале сотрудничали иеромонах отец Варсонофий ("Памяти епископа Афанасия Сахарова" — впервые расшифровываю псевдоним: пенсионер Плешков теперь будет знать), поэт Алексей Марков, писатель Петр Дудочкин, ученый Л. Н. Гумилев. Часто я советовался с критиком В. В. Кожиновым. Помогал изданию известный русский художник И. С. Глазунов. Леонид Бородин, с которым я успел познакомиться летом 1968 года (я заканчивал срок, а он начинал свой), едва освободившись по концу своих шести лет, сразу включился в работу. Он стал, по существу, членом редкол-

 

- 156 -

легии. Помимо отца Димитрия и Бородина, в редколлегию входили Анатолий Иванов-Скуратов и Светлана Мельникова (с третьего номера). Сегодня, в период идейных размежеваний, кажется странным присутствие в одной "партии", в одной команде православного священника и, скажем, открытого оппонента христианству Иванова-Скуратова. Но в те годы представлялось вполне естественным объединение всех русских патриотов против общей опасности. Помнится, отец Димитрий был уверен, что "Толя придет к Христу". Увы, не пришел и по сей день... Журнал издавался три года. В разное время то один, то другой сочувствующий приближался к изданию журнала, внося свой вклад по мере возможности. Архитектор В. А. Виноградов, подельник Бородина по ВСХСОНу Г. Н. Бочеваров, публицист Г. М. Шиманов; писали из Нальчика, Казани, Магадана. Помню, после одного из милицейских налетов прихожу к писателю Д. А. Жукову: "Ваша статья о расколе XVII века попала в ЧК. Простите, не уберег", — и сразу попросил копию. Ничего, Дмитрий Анатольевич не стал гневаться, дал другой экземпляр. Добавил: "Ну, пожалуйста, будьте поосторожнее". Все эти имена я называю впервые. По поводу историка С. Н. Семанова следователь даже через шесть лет приезжал ко мне в зону, пытаясь вытянуть посадочные показания.

Подготовив первый номер "Вече", я познакомился через С. А. Мельникову с А. И. Солженицыным. По договоренности пришел к нему на одну

 

- 157 -

московскую квартиру, где он тогда бывал. Александр Исаевич открыл дверь: "Вы к кому?" Я узнал его по фотографии и сказал: "К вам". Меня тогда сразу тронуло совершенное отсутствие позы. Человек настолько поглощен своим делом и долгом, что ему просто некогда думать о себе, о том, как он выглядит перед другими. Конечно, я хотел привлечь его к изданию журнала. Он отказался, откровенно заявив, что уровень моего первого номера его не устраивает. Я почувствовал, что он сам мечтает об издании независимого журнала и настроен по-боевому: "Мы — не рабы. Это главное. Мы прежде всего должны освободиться от тирании. Конечно, проблемы русского национального самосознания тоже надо решать. Одновременно". Позже, когда я приезжал к нему под Наро-Фоминск, Александр Исаевич рассказывал: "Встречаюсь с большими учеными, специалистами. Буквально плачут по поводу дикой бесхозяйственности, грабежа ресурсов, хаоса в экономике. Говорю им: так давайте вместе напишем об этом, издадим сборник. Ни в какую!"

 

* * *

 

В Америке живет бывший советский гражданин Ростислав Репников. Мы сидели с ним на одной зоне в 60-е годы. То был мой первый срок, который я тянул за "организацию антисоветских сборищ у памятника Маяковскому" — как звучало в приговоре Мосгорсуда от 9 февраля 1962 года, он — за

 

- 158 -

свои "связи" с американцами схлопотал 64-ю("измена Родине"). Позже несостоявшийся агент ЦРУ уехал-таки в любимые Штаты, а когда в начале перестройки я получил разрешение на зарубежную поездку, Репников разослал вдруг всем моим знакомым в СССР и за границей пасквиль против меня на манер тех, что сочиняли обычно бойцы идеологического фронта. Какая разведка подсказала ему адреса моих корреспондентов, не знаю, но к кому бы из русских эмигрантов я ни явился, тот уже имел репниковскую вонючку. Так вот, у господина Репникова самым хлестким было утверждение, что якобы я в молодости "...терся возле райкомов-парткомов, был комсомольским активистом". Залп подметных писем повторился во время избирательной кампании 1990 года, когда сексоты не жалели ног, чтобы объехать-обойти десятки квартир и бросить репниковский листок в почтовый ящик. Нет, товарищ Репников, никогда в жизни не был я комсомольским активистом. В

1955      году, 17-ти лет, я поступил на исторический факультет МГУ. Увлекался историей, литературой, философией, но только не комсомолом. Школьником, каюсь, верил в идеалы Павла Корчагина, но уже на первом курсе университета, в марте

1956      года "секретный" доклад Хрущева буквально на глазах низверг пятиконечную звезду в грязь. Потому что в глазах тогдашней молодежи Сталин и коммунизм соединялись намертво. Был у нас тогда комсомольский активист Лев Краснопевцев, оказавшийся, к удивлению всех, "врагом народа":

 

- 159 -

созданный им подпольный "Союз патриотов России" проводил конспиративные обсуждения "ревизионистских" рефератов. Партляйтер Левыкин, сообщая о судебном процессе над группой Краснопевцева, привел, помнится, такую фразу арестованного комсорга: "Чернышевский и Ленин нанесли вред освободительному движению в России". Хорошо помню ощущение загипнотизированности моего поколения феноменом пресловутого "революционного движения в России". Осознав лживость советского режима, решившись на противоборство с ним, точку опоры при этом ищут, увы, в петрашевцах, народниках или эсерах. Получается заколдованный круг. В борьбе с бесовской утопией ее противники опираются на других бесов. Вместо того, чтобы опереться на единственную истину в мире — святое Православие. Между тем, вовсе не обязательно именно большевики должны были стать могильщиками России. На эту роль могла претендовать любая другая группа революционеров-богоборцев. Те же эсеры, анархисты, анархо-коммунисты, трудовики — кто угодно. Приди к власти Желябов, Каляев или та революционерка, которой на суде восхищался Тургенев, они пустили бы не меньше крови, чем Ленин с Троцким. Все эти бедные Гриши Добросклоновы, которым "судьба готовила путь славный, имя громкое народного заступника, чахотку и Сибирь", вырезали бы сословия, не моргнув глазом. Но к этому пониманию мое поколение пришло потом, а тогда, в конце 50-х — начале 60-х годов, зачарованность "продол-

 

- 160 -

жением революции еще довлела и молодежь создавала кружки по образу и подобию революционеров XIX века. Помнится, осенью 1957 года я как-то ближе сошелся со своими однокурсниками Анатолием Ивановым и Владиславом Красновым. Критическое обсуждение политики партии и правительства быстро переходило в желание что-то сделать. Желание действовать вылилось у меня в реферат "Комитеты бедноты в 1918 году", который я прочел на семинаре в своей группе 25 декабря 1957 года. Этот день я считаю началом своей политической биографии. Я охарактеризовал комбеды как проводники антикрестьянской политики большевиков. Доклад вызвал бурю. Уже через день-два встал вопрос о моем пребывании в комсомоле (был я членом ВЛКСМ, товарищ Репников, был, а вот активистом не был: вечно сочиняет ваше ЦРУ-КГБ). 28 декабря состоялось шумное комсомольское собрание. Три имени было на устах. Наш однокурсник Аристов еще в сентябре прикнопил пару листовок, отнюдь не против режима, но против личности Хрущева. КГБ передало дело на откуп факультетскому начальству, а партбоссы запланировали исключить Аристова из МГУ руками общественности, т. е. комсомола. Подоспела моя сковородка. А заодно решили пропесочить Краснова, чтоб неповадно было вслух говорить о своем ницшеанстве и вообще об идеализме. Собрание проголосовало за исключение Аристова из университета (комсомольцем он, кажется, не был). Краснову поставили на вид. По поводу меня разгорелись

 

- 161 -

страсти. Был я компанейским парнем, ездил на целину, работал на субботниках. Юра Поляков, Володя Малов отстаивали меня от нападок студентов-коммунистов Ногайцева, Богомолова, от секретаря комсомольской организации Левыкина. В конце концов было решено влепить мне строгий выговор за "ревизионистский" доклад, но в комсомоле оставить (а значит, и в МГУ).

Увы, я не оправдал доверия своих защитников. Через год, 9 февраля 1959 года, в перерыве между лекциями, я публично призвал своих однокурсников опротестовать арест Анатолия Михайловича Иванова. "Как же так, — говорил я, — Хрущев только что с трибуны очередного съезда заявил об отсутствии политзаключенных в СССР, а КГБ снова сажает?!" Теперь я был исключен из комсомола буквально через три часа. В 17.45 я выступил, а в 21 час состоялось срочное заседание комсомольского бюро факультета. Из МГУ я был отчислен за "непосещение лекций". Чиновников устраивал рутинный довод, а я не возражал, чтобы иметь возможность куда-то поступить вновь. Вскоре в общежитие на Ленинских горах явился милиционер и предъявил ультиматум: в 24 часа покинуть столицу. В одно мгновение студент 4-го курса превратился в бездомного бродягу. Еще два слова о комсомоле, пребыванием в котором тычет мне теперь гражданин мира из штата Нью-Йорк. В лагере, когда я укоренился в вере, один очень доброжелательный священник исповедовал меня: чем я грешил в жизни, когда и как. Я не утаивал

 

- 162 -

ничего. Потом, когда все "обычные" грехи были названы, он спросил: "Состоял ли в партии?" — "Нет!" — "А в комсомоле?" — "Был. Потом исключили". Мой наставник из катакомбной церкви окаменел, долго молчал, с пронзительной жалостью глядя на меня, отмеченного, пусть временно, по молодости, но такой черной печатью... Наконец, он тяжело вздохнул и вымолвил: "Ну ничего, Господь простит". Высшее образование мне удалось завершить заочно. В Московском заочном пединституте не стали выяснять подлинную причину отчисления из МГУ.

В 19 лет я осознал себя противником коммунистического режима. Или — революционером по историческому стереотипу. Сначала это был доклад о комбедах и поиск единомышленников для совместной борьбы. Осенью 1957 года образовался кружок молодежи, расширявшийся за счет новых знакомств. Осенью 1958 года мы более-менее регулярно собирались на квартире еще одного Анатолия Иванова — "Рахметова", в районе платформы Рабочий поселок. Анатолий Иванович Иванов-Рахметов был страстный поклонник "Народной воли". Впрочем, террористическая страсть его была сугубо платонической. На деле всю энергию он отдавал пропаганде авангардистской поэзии и живописи. Участник наших тогдашних сходок поэт-переводчик А. Орлов так описал настроение нашего кружка.

 

- 163 -

Друзьям

 

Нет, не нам разряжать пистолеты

В середину зеленых колонн.

Мы для этого слишком поэты,

А противник наш слишком силен.

Нет, не в нас возродится Вандея

В тот грядущий, решительный час.

Мы ведь больше по части идеи,

А дубина, она не для нас.

Нет, не нам разряжать пистолеты.

Но для самых торжественных дат

Создавала эпоха поэтов,

А они создавали солдат.

Григорий Померанц, на которого мы вышли, по-моему, через Виктора Калугина и который действительно читал нам свои лекции о советском режиме, теперь, за давностью лет, перепутал Анатолия Иванова-Рахметова, у которого мы собирались в Рабочем поселке, с моим однокурсником Анатолием Ивановым-Скуратовым, будущим сотрудником "Вече". (Г. Померанц. "Корзина цветов нобелевскому лауреату". — Журнал "Октябрь" № 11 за 1990 г.).

Как раз в это время начались еженедельные встречи молодежи у памятника Маяковскому. Стихи и дискуссии под открытым небом. Внезапно пролетела посторонняя комета: у Иванова-Скуратова 20 декабря 1958 года был произведен обыск. Толя переписывался с выпускником МЭИ, уехавшим по распределению в город Сталине (Новокузнецк) Игорем Васильевичем Авдеевым, а тот был

 

- 164 -

арестован. Страшные дела натворил Авдеев: он перевел две статьи из американского журнала с оценкой хрущевского доклада, вдобавок писал стихи антисоветского характера и такого же рода письма друзьям. За эти злодеяния инженер-энергетик получил шесть лет. А посажен был по доносу. Одна бдительная гражданка распечатала письмо, адресованное Игорем ее сыну, пришла в ужас от содержания (шерстили любимую КПСС) и пошла в КГБ. При обыске у арестованного Авдеева находят письма Иванова и дают команду произвести обыск у адресата в Москве. И находят у А. М. Иванова рукопись "Рабочая оппозиция и диктатура пролетариата". Автор защищал фракцию Шляпникова-Коллонтай, противопоставляя ее самому Ленину. 31 января 1959 года Иванов был взят в читальном зале Исторической библиотеки. Взят с поличным: конспектировал какого-то идеалиста. 9 февраля выступил я в его защиту и сразу лишился всего: университета, статуса, общежития и самой прописки. Так ниточка от распечатанного бдительной гражданкой письма сыну дошла до меня и повернула судьбу радикально. А через два с половиной года в КГБ явится доносчик В. К. Сенчагов и изменит судьбу многих. Осведомители, вероятно, сами не подозревают о последствиях своих поступков, о всей длинной цепи одного-единственного "стука". Мог ли предположить студент Института народного хозяйства имени Плеханова Вячеслав Константинович Сенчагов, что своим доносом от 5 октября 1961 года он не только устроит меня в лагерь на

 

- 165 -

семь лет, но и лишит жилья на тридцать лет! Лишит нормальной работы и положения. И не его заслуга, что в 1991 году в связи с переворотом я был вдруг реабилитирован и получил-таки отобранную после ареста жилплощадь в Долгопрудном. Донос Сенчагова на меня, Кузнецова, Иванова, Хаустова как нельзя кстати пришелся тогдашнему председателю КГБ Шелепину. Последний, как мы теперь знаем, тайно противодействовал Хрущеву с "фундаменталистских" позиций, мечтал сам о кресле вождя. Любой факт и фактик об опасных замыслах оппозиции становился лишним доводом "железного Шурика" в пользу твердой линии. Сенчагов же сочинил роскошную утку о террористических намерениях Иванова, Кузнецова и Осипова, мечтавших... подложить бомбу под XXII съезд КПСС. Впрочем, не исключено, что товарищ Шелепин через своих помощников сам же и надоумил сексота на необходимые показания.

Семь лет, от звонка до звонка, я провел в Дубравлаге Мордовской АССР. Там произошел мой возврат к вере. Вера, конечно, — это чудо. Я знал немало прекрасных людей, уважающих Православие, но не способных ПОВЕРИТЬ. На мой взгляд, это просто беда, такое же несчастье, как увечье или болезнь. И я благодарю Господа, что в 23 года мое сердце снова почувствовало Отца. Как-то само собой осознав себя православным, я стал и монархистом тоже. Мое мировоззрение, определившись в 1963—1964 годах, остается таковым и по сей день. Уточняются лишь какие-то детали.

 

- 166 -

Как у любого русского в доброе старое время: Православие, Самодержавие, Народность. С этими взглядами я и задумал, еще будучи в зоне, издание русского православно-патриотического журнала. Мысль о журнале согревала меня в лагере. Я не принимаю ни Октябрь, ни Февраль в равной степени. Больше того, считаю несчастьем и пресловутую Французскую революцию конца XVIII века. С 1789 года человечество пошло по ложному пути. Родилась качественно иная — ПОТРЕБИТЕЛЬСКАЯ — цивилизация. Дух, честь, совесть, милосердие — всё, что идет от Бога, брошено в жертву маммоне, культу вещей и денег.

Отмечаю как знамение и тот известный общественный факт, что где-то с середины 60-х годов произошло пробуждение национального чувства среди части нашей интеллигенции и молодежи. Как зов трубы, прозвучали "Письма из Русского музея" Владимира Солоухина. Почти одновременно на литературном своде явилось созвездие "деревенщиков", среди которых Белов, Распутин, Шукшин, Астафьев наиболее олицетворяли русское национальное чувство. Огромную роль сыграла живопись Ильи Сергеевича Глазунова. Он и сам в силу своей кипучей натуры становился магнитом, центром притяжения патриотических сил. Важнейшим событием второй половины 60-х годов стало явление "Молодой гвардии". Конформистский советский журнал вдруг переродился. На выжженной, словно после атомного взрыва, русской почве нежданно-негаданно взметнулась плеяда Белинских, причем

 

- 167 -

Белинских в обратную сторону, Белинских лишь в смысле таланта и темперамента. Кожинов, Лобанов, Семенов, Чалмаев, Палиевский, Олег Михайлов, Д. Жуков, Ланщиков — только по тоталитарной необходимости им приходилось еще считаться с марксистской галиматьей. Правда, Кожинов за долгие годы ухитрился ни разу не процитировать Ленина. Но всем своим содержанием, всем духом своим статьи "молодогвардейцев" по существу отвергали антинациональное, а следовательно, и марксистское мышление, космополитические "ценности" революции. Партийная верхушка скоро почувствовала опасность, и в ноябре 1970 года редактор "Молодой гвардии" А. В. Никонов решением Секретариата ЦК был снят. "Пора кончать с русофильством!" — орал Кириленко. В конкретной действительности тех лет русофильство означало первичность национально-государственных, народных интересов перед интересами гниющей идеологии марксизма-ленинизма. Идейным вдохновителем русофильства многие считали члена Политбюро ЦК КПСС Д. С. Полянского. Это явление получило также название национал-большевизма. Думается все же, что "большевизм" в данном случае служил "для отмазки", был прикрытием. Сколько я помню свои тогдашние (1971—1973 гг.) длительные беседы с В. В. Кожиновым, никакого "большевизма" в его мировоззрении не было. А то, что все мы считаем русскую цивилизацию совершенно особой, самобытной, обособленной от Запада, — это другой вопрос. Но опять же, при чем тут "национал-

 

- 168 -

большевизм"? Все "молодогвардейцы", с кем я общался (а они были со мной совершенно откровенны), отвергали и Маркса, и Ленина.

История, а значит, Господь всегда дает людям возможность выбора. 24 июля 1905 года в Бьерке, близ Выборга, во время встречи Николая II и кайзера был подписан договор о военном союзе России с Германией, позднее дезавуированный. В октябре 1910 года во время другой встречи монархов обсуждалась возможность серьезного соглашения двух христианских империй. И оно не состоялось из-за непримиримой позиции нашего омасоненного "истеблишмента". Свершись германо-русский союз, быть может, не пришлось бы воевать через четыре года. Сегодня мы живем в условиях господства либерал-большевизма. Гангстерские цены, нищета, разгул преступности, неслыханная коррупция, сращивание криминалитета с госаппаратом, эпидемия наркомании, нравственный геноцид народа, хаос в управлении и, возможно, не сегодня-завтра падение в пропасть. Так неужели "национал-большевизм" был бы хуже теперешнего "демократического большевизма"? Неспешное, мирное, эволюционное перерастание богоборческого тоталитаризма в нормальную национальную государственность с постепенным отмиранием утопической идеологии — такой могла бы быть историческая альтернатива. Возможно, подобный ход событий был бы спасением для России. Но во главе госбезопасности стоял ярый враг русофильства Андропов, и он со своей командой сделал всё, чтобы предотвратить мирное

 

- 169 -

проникновение патриотически настроенных сил в поры государства и партии. Зато другие, враждебные русской идее элементы заполонили всё, и их никто не трогал. Они были "свои", а политически осознанное русофильство потерпело поражение. Перед разбитым корытом "молодогвардейцев" я предложил издавать независимый от власти журнал патриотического направления. Группа поборников сохранения памятников культуры во главе с М. П. Кудрявцевым оказала полную поддержку моим усилиям, и 19 января 1971 года вышел первый номер "Вече". Макет номера я передал на хранение известному правозащитнику Владимиру Буковскому, ибо я допускал мысль, что могу быть арестован сразу после выхода первого номера и "для истории ничего не останется". Буковский держал его в чемодане, доступ к коему имел и Петр Якир, тогдашний лидер либерал-коммунистов, издатель подпольной "Хроники текущих событий". Якир обнаружил в схроне макет "Вече" и прочел один из вариантов предисловия, где шла речь о необходимости искоренения троцкизма в широком духовном смысле. Т. е. в оценке, скажем, даваемой этому явлению "молодогвардейцами", особенно С. Н. Семановым. А Петр Ионович страстно почитал Троцкого. Он немедленно передал "антитроцкистский" вариант предисловия иностранным корреспондентам, и 27 февраля 1971 года радиостанция "Свобода" уже вещала о появлении в СССР "шовинистического" и "антисемитского" журнала. Почему-то у всех наших либералов

 

- 170 -

"троцкизм" моментально ассоциируется с "сионизмом". Спрашивается, а чего вы суетесь в русскую Смуту? Пришлось разъяснить всем, включая "Свободу", что к чему, и обнародовать подлинное предисловие к изданию. Привожу его текст полностью. Прошу прочесть его с учетом того, что оно мне инкриминируется Владимирским областным судом как "антисоветское". Наряду с другими статьями, в этом предисловии, по мнению подчиненных Андропова, "в искаженном виде изображена советская действительность, коммунистическая идеология, быт советского народа, делаются попытки доказать необходимость изменения существующего в СССР строя". Совокупность таких текстов тянет на восемь лет.

 

"На Вече!

Двадцатый век — век прогресса науки и техники, и в то же время век небывалого развития корыстолюбия и преступности. В погоне за личным материальным благополучием люди стали равнодушными к духовным сокровищам прошлых столетий. Это наблюдается в равной степени и у нас, и на Западе. Но нас, естественно, прежде всего заботит Россия — наша мать, боль и надежда.

Наше нравственное состояние оставляет желать много лучшего. Эпидемия пьянства. Распад семьи. Поразительный рост хамства и пошлости. Потеря элементарных представлений о красоте. Разгул

 

- 171 -

матерщины — символа братства и равенства во хлеву. Зависть и доносительство. Наплевательское отношение к работе. Воровство. Культ взятки. Двурушничество как метод социального поведения. Неужели это все мы? Неужели это — великая нация, давшая безмерное обилие святых, подвижников и героев?

Да имеем ли мы право называться русскими? Словно зараженные бешенством, мы отреклись от своих прадедов, своей великой культуры, героической истории и славного имени. Мы отреклись от национальности. А когда мы пытаемся теперешнюю пустоту и убожество назвать тысячелетним словом, мы только оскорбляем святое имя.

И все же еще есть русские! Еще не поздно повернуться лицом к Родине. Обратиться к материнской земле, к наследию праотцев.

Нравственное всегда национально. Аморализм не имеет нации. Возродить, сберечь национальную культуру, моральный и умственный капитал предков. Продолжить путеводную линию славянофилов и Достоевского.

Предстоит большая и тяжкая работа. Мы изолированы друг от друга. Мы выварили мысли в своем соку, не обмениваясь, не споря. Вынесем их теперь на русское вече. Пусть мнения противоречат, пусть один опровергает другого. Все наши споры должны иметь одну цель — благо России.

С этой целью мы приступаем после длительного молчания к изданию РУССКОГО ПАТРИОТИ-

 

- 172 -

ЧЕСКОГО журнала. Мы приглашаем всех патриотов к участию в нашем журнале.

Да благословит нас чистый, немеркнущий лик России!

На Вече!

Редакция.

Январь 1971 г."

* * *

 

Куском отнятой жизни обошлась мне путеводная линия славянофилов и Достоевского. Плюс — потоком инсинуаций и клеветы. Например, я совсем не ждал удара от представителя Русской Православной Церкви. Между тем, пока я сидел под следствием во Владимирской тюрьме, священник Александр Мень дал интервью западным корреспондентам, в котором обозвал "Вече" шовинистическим и антисемитским журналом (в унисон Якиру). Игорь Ростиславович Шафаревич поправил Меня, но поправку известного академика-патриота почти никто на Западе не пожелал печатать. Не хотели обижать батюшку. Чекисты, конечно, радовались: каждый плевок из несоветской среды как бы подкреплял и усиливал позицию карателей. Я глубоко скорблю по поводу убийства в сентябре 1990 года врагами Христа православного священника, "совращавшего", по мнению талмудистов, советских евреев в "чужую" веру, уважаю его

 

- 173 -

антииудаистскую позицию, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Радовала чекистов и другая писулька за подписью Репникова и других прогрессистов, "преодолевших" христианство.

Журнал выходил в течение трех лет, по три номера в год. На каждом номере я ставил свою фамилию и адрес. И протестовал, если кто-нибудь называл его "подпольным". Такое не вязалось с обычаями советской жизни. Первый год власти довольствовались угрозами через моих знакомых: "Его песенка спета, мы его вот-вот посадим"; "Сидеть будет до седых волос" (они не лгали: так и случилось).

Я жил в ожидании ареста в любой день и час. Отдежурив смену в пожарке города Александрова Владимирской области, еду на электричке в Москву, где, собственно, и готовил очередной номер. Чекистский "хвост" часто сопровождал меня уже от александровского вокзала. Однажды, не заметив "топтуна", привез его за собой к одной из машинисток, печатавших "Вече", Н. Н. Орловой. Гебисты потом явились к ней с угрозой: "Как можете вы, комсомолка, печатать такую антисоветчину?" Журнал изъяли. Орлова, естественно, от дальнейшей работы отказалась. Правда, она им не все выдала, а только то, что лежало на столе. Вдруг чекисты пустили слух, что я арестован. Якир посылает правозащитницу Адель Найденович проверить это. Та, взволнованная, прилетает в "Заветы Ильича" (по Ярославской дороге), где я тогда обитал после дежурства. Я мирно печатаю на машинке. "Слава

 

- 174 -

Богу — не арестован". В январе 1972 года прошла серия обысков среди диссидентов, в том числе, разумеется, и у меня в "Заветах".

На второй год существования "Вече" власти перешли к административным репрессиям. 23 мая 1972 года милиционер внезапно остановил меня в Старомонетном переулке и потребовал документы. Пока я подавал паспорт, подкатил воронок. Меня запихнули внутрь. Привезли во 2-е отделение милиции, где тщательно обыскали мой портфель. Изъяли всё. Устроили унизительную процедуру снятия отпечатков пальцев. Отпечатками советская власть располагала, сняв их еще в 1961 году на Лубянке при первом аресте. Но важно было лишний раз поглумиться. Был составлен протокол о незаконном проживании в Москве. Разумеется, заехать в Москву и шагать по тротуару Старомонетного переулка вовсе не значит проживать. Но кому и что докажешь? Начальник ОВД объявил: "Еще дважды появитесь в столице — получите год лишения свободы за нарушение паспортного режима". Ибо я был судим. А судимый не имел права мозолить глаза жителям цитадели коммунизма. Стало сложнее выпускать журнал. Приходилось встречаться со своими помощниками где-нибудь в Абрамцеве или Загорске. 6 июля того же 1972 года я был схвачен милицией вторично. Снова обыск. Плюс — двухчасовое содержание в камере (чтоб освежил память). Протокол. Милиция нависла так плотно, что я понял: посадят. Год по уголовной статье оформят, не моргнув глазом. Пришлось

 

- 175 -

совсем воздержаться на время от поездок в столицу. И только когда отпевали в московском храме моего соратника по "площади Маяковского" поэта Юрия Галанскова, погибшего после операции в зоне 4 ноября 1972 года, решил пренебречь угрозами. В следующем, 1973 году снова зачастил в столицу, как и прежде (счет "нарушений" начинается вновь, с нуля). Как жужжание ос, чувствовал постоянное мельтешение ЧК. Вот их работа.

При обыске во 2-м отделении милиции 23 мая

1972       года у меня среди прочего изъяли письмо корреспонденту ЮПИ Уолтеру Вроунингу с текстом моего заявления в защиту Ивана Дзюбы и других украинских диссидентов. Письмо с заявлением отмели — я хорошо запомнил это, потому что следил за реакцией украинца-мента при чтении бумаги. Была еще там такая фраза: "Украина — жемчужина России": даже защищая малороссов-сепаратистов, я подчеркивал незыблемость Киевской и Московской Руси. И вдруг из материалов дела, — а со своим делом № 38 я знакомился в июле 1975 года, — узнаю, что злополучное письмо (и та самая "жемчужина России") было обнаружено в портфеле Броунинга при пересечении советско-финской границы 1 апреля

1973       года, т. е. почти через год. Второго письма насчет Дзюбы я уже не писал и, естественно, не собирался больше передавать. Записку от мая 1972 года корреспондент не будет держать в своем портфеле целый год, тем более собираясь пересе-

 

- 176 -

кать советскую границу. Во-вторых, я совершенно точно помню, что бумага была изъята. Вывод: чекисты или их агенты сами подкинули это письмо Броунингу год спустя, перед его поездкой в Финляндию. Кстати, как раз в конце марта 1973 года я встречался с Броунингом на одной московской квартире, чтобы уточнить одну публикацию в "Нью-Йорк тайме". Та квартира была как проходной двор и всунуть записку в прихожей, где оставляют сумки, было очень просто. Тем более, что письмо-то все равно было адресовано ему (хотя и год назад). Это как в фильме Говорухина: Жеглов-Высоцкий подкидывает ворюге кошелек. Чекисты, таким образом, довели мой "умысел" до "исполнения". Другой случай, тоже с Броунингом (видно, журналист был в разработке у КГБ). Одно лицо уверило меня в том, что необходимо срочно передать на Запад фотопленку с последним номером "Вече", где печаталась свежая вещь Венедикта Ерофеева (с автором повести "Москва—Петушки" мы сотрудничали). Я поддался на уговоры, и мы с этим "лицом" помчались к знакомому ему (но не мне) фотографу на улицу Горького. Пока сидели с ним в комнате, фотограф быстро переснял номер на пленку у себя в ванной. С пленкой в кармане явились к дому инкоров и вызвали Броунинга вниз по телефону. Корреспондент вышел. Оторвавшись от своего спутника, я передал фотопленку в темном дворе. Затем сел в его машину и "свалил" быстренько у первого же метро. По дороге мы еще говорили о только что озвученной пресс-конференции раско-

 

- 177 -

ловшихся и раскаявшихся Якира и Красина (сентябрь 1973 года). Дни были напряженные, все говорили так: "Хронику" искоренили — теперь возьмутся за "Вече". Через пару дней узнаю: "Голос Америки" передал гневный протест московского отделения ЮПИ по поводу задержания и обыска органами КГБ их корреспондента Уолтера Броунинга. Значит, чекисты были уверены на сто процентов, что найдут у него пленку, но тот сумел их как-то перемудрить. Кстати, "лицо" и "фотограф" могли запросто подсунуть вместо пленки с "Вече", например, фотоснимки военного объекта, а потом ЧК могла всласть шантажировать и редактора-русофила, и буржуазного корреспондента. Словом, в СССР не соскучишься! По окончании следствия я узнал, почему при моем задержании Евсеев и Плешков, едучи во Владимир, не свернули в Рождествено обыскивать принадлежащий мне дом. Оказывается, летом 1974 года группа молодых людей, которых возглавлял "дачник" К. Н. Ефанов из гор. Люберцы, вломилась в мой дом в мое отсутствие и учинила там обыск. Конечно, без санкции прокурора. Братья Морковкины, Поленова, Т. Н. Филиппова, Н. И. Ушпарова — всего человек шесть-семь, вволю похозяйничали в моем доме. Забрали все мои бумаги. Но из их добычи мне инкриминировали только статью С. А. Мельниковой "По поводу первых выступлений русских националистов". (Я показаний не давал, и чекисты приписали эту статью мне.) Прочли "что-то нехорошее про нашу родную советскую власть" — и сдали

 

- 178 -

все в КГБ. Юные питомцы ГПУ дали обо всем этом молодецкие показания. Прихватили и кое-что из вещей для личной надобности. А пока я сидел в Мордовии, дом разворовали подчистую. Разобрали даже печь и крышу. На кого власть, на того и люди.

В октябре 1999 года вышел десятый номер журнала "Москва" с письмом Евгения Викторова — одного из "посетителей" моего дома в деревне Рождествено летом 1974 года. К сожалению, инициатор затеи Таня Кочулаева позже погибла в автомобильной катастрофе, кто-то из тех молодых людей спился, но кто-то и протрезвел, стал верующим христианином. Неисповедимы пути Господни. "Уже на пенсии, — пишет автор письма, — в годы перестройки застрелился в Коврове бывший начальник УКГБ по городу Александрову Цыбульник". Важную деталь сообщил Викторов: "В 1982 году, когда я работал корреспондентом александровской газеты "Голос труда", как-то зимой у меня в кабинете раздался телефонный звонок. Звонила моя бывшая школьная учительница, а к тому времени третий, идеологический, секретарь ГК КПСС. Интересовалась, езжу ли я в деревню Рождествено и цел ли дом В. Осипова. "Нужно немедленно его СЛОМАТЬ ДО КОНЦА. Может, кому-то из соседей дрова нужны, — сказала она. — Пусть берут всё, что осталось от дома..." Так по приказу строителей коммунизма был сломан мой дом, чтобы там не жить ни мне, ни другим зэкам.

 

- 179 -

* * *

 

В марте 1975 года следственный изолятор с ежедневным вытаскиванием на допросы, бесконечными "не скажу" и "от подписи отказываюсь" вдруг заклинило. Меня дернули на этап. В спецвагоне конвоир-казах чуть не прибил за то, что не сразу понял его приказ подмести клетку-камеру. Сегодня этот казах, вероятно, демократ и поборник суверенитета. Привезли в Москву, в знаменитый Институт судебной психиатрии имени Сербского. Решили проверить, дурак я или нет. Андропову понравилось пропускать всех политических через психушку. Авось обломится. Мне почти напрямую советовали, для "моего же блага", согласиться на рекомендуемый диагноз. "Лечащий" врач Табакова спросила: "Вы не разрешите взять пункцию из спинного мозга?" — "Конечно, нет!" — "Напрасно, напрасно. Что ж, насильно мы пункцию не берем", — и поджала губы, словно ее, бедную, обидели. Во Владимир я вернулся в конце мая. Следствие подходило к концу. Предъявили "Посев", "Вестник РХД": "Это ваши статьи (или обращения) или они сами сочинили?" В этих случаях я отвечал: "Статьи и обращения мои. Я это подписывал. А вот как это всё попало к ним, не скажу". Показали "Русскую мысль" с моим портретом и сообщением об аресте. Вспомнил одного простого работягу, сидевшего "ни за что", возмущенного покаяниями Якира и Красина: "Да если б обо мне написали — я бы под расстрел пошел". Кстати, в том же номере "Русской

 

- 180 -

мысли", слева от меня, был портрет Солженицына. Следователь не выдержал: "У, вражина, и смотрит со злобой..." У этого ведомства какая-то особая неприязнь к Александру Исаевичу. Например, к Сахарову у них такой вражды не было.

Почти месяц — июль 1975 года — я знакомился со своим делом. 45 томов! Существенных было томов тринадцать, а все остальное — многочисленные экземпляры "Вече", изъятые при обысках. Полный комплект был взят у Петра Максимовича Горячева, печатавшего в Питере мой журнал за плату и рассылавшего его бандеролями по адресам. "Вече" получали в Киеве, Твери, Ярославле, Архангельске, Магадане, Нальчике, Воткинске, Магнитогорске, Барнауле, в Краснодарском крае, в Гороховце и т. д. Нередко журнал вскрывали "нечаянно" на почтамтах и передавали в КГБ. По делу № 38 о моей "антисоветской деятельности" допросили более ста человек.

1 августа 1975 года Брежнев подписал Заключительный акт в Хельсинки, поклявшись бдеть права человека. Поскольку суд надо мной состоялся 24—26 сентября 1975 года, я был первым узником совести, осужденным за инакомыслие, после подписания Хельсинкских соглашений. С меня началось нарушение Заключительного акта. Советский режим цинично плюнул на собственную подпись, и при этом ни одно государство-подписант не выразило протеста. Покарали-то русского... Как раз в сентябре канцлер Коль (будущий друг Ельцина) посетил СССР и любезничал с бровеносцем.

 

- 181 -

КАК ФАБРИКОВАЛИ ДЕЛО

 

Вот, скажем, статья Г. Н. Бочеварова "Проблемы частного предпринимательства" (№ 6). Заголовок хотя и вызывающий, но речь идет всего лишь о передаче парикмахерских и ателье в аренду коллективам или частным лицам. При этом Бочеваров цитировал Ленина времен нэпа. Вывод КГБ: в статье "содержатся призывы к изменению политической и экономической основы советского государства". По советской же версии экономической основой наилучшего государства в мире является "общественная собственность на орудия и средства производства", т. е. на фабрики, заводы, домны и т. п., но уж никак не на сапожные мастерские. Я объяснял это суду и прокурору. Они продолжали сидеть с каменными лицами, но в приговор перепечатали сумбур ЧК слово в слово, даже с опечатками машинисток. "Суд скорый и неправый" (автор не указан, но это Иванов-Скуратов) тоже инкриминируется. Говорится о скором и неправом суде одного французского журналиста над нашей "Молодой гвардией". Криминал даже по брежневским стандартам извлечь невозможно. Видимо, чекисты, не глядя, по заголовку, решили, что "скорым и неправым" может быть только советский суд, и включили материал "до кучи". Но ведь и Владимирский областной суд не пожелал вникать. В первых трех номерах "Вече" помещена обстоятельная работа ученика А. А. Фетисова — М. Ф. Антонова "Учение славянофилов — высший взлет народного самосознания

 

- 182 -

в России в доленинский период", посвященная исключительно мировоззрению А. С. Хомякова и И. В. Киреевского. Здесь-то какой криминал? Хомяков и Киреевский умерли задолго до советской власти. Как они могли клеветать на нее? Но шустрый следователь извлек пинцетом из огромной работы единственный абзац, где автор, в порядке лирического отступления, коснулся Октябрьской революции, которая, "несмотря на свои эксцессы", спасла, по мнению автора, Россию от буржуазного маразма. Я колебался: а не вычеркнуть ли мне сие сомнительное "лирическое отступление", но побоялся упреков в "новой цензуре" и оставил. Чекистам наплевать на то, что Антонов — апологет Октября. Они прицепились к другому: как это так "эксцессы". И вот за эти "эксцессы" влепили мне следующее обвинение: "Обвиняемый Осипов В. Н., освободившись в 1968 году из мест лишения свободы... своего враждебного отношения к существующему в СССР строю не изменил и стал вновь заниматься преступной деятельностью, сделав ОСНОВНЫМ ее СОДЕРЖАНИЕМ КЛЕВЕТУ на политику КПСС, органы Советской власти, ВЕЛИКУЮ ОКТЯБРЬСКУЮ СОЦИАЛИСТИЧЕСКУЮ РЕВОЛЮЦИЮ..." Вот этот абзац из статьи Антонова и стоил мне клеветы на Октябрьскую революцию как основное содержание моей преступной деятельности. Толстый том журнала, страниц 200—250, и все материалы в нем (по славянофильству, Православию, церковным проблемам, экологии, охране памятников культуры и т. п.) служат, оказывается, лишь

 

- 183 -

прикрытием для "клеветы" на революцию в одном-единственном абзаце одной статьи данного номера. Потому что в общем криминал нашли лишь в одной статье номера. Т. е. я работаю изо всех сил ради одного абзаца, а то и одной строчки.

Далее, в номере 9-м — серьезная научная работа "Демографические проблемы России". Ученый-демограф исследует резкое падение рождаемости славян в последние годы, тревожится по поводу уменьшения удельного веса русских в общем составе населения СССР. Тоже криминал. Об этом, оказывается, следует молчать. Такова преступная сущность коррумпированного богоборческого режима — пусть гибнет страна, народ, но — заткнуть рты, пересажать всех, кто высказывает тревогу о судьбах Отечества. Недаром само уголовное дело о "Вече" заводилось по личному указанию Андропова от 30 апреля 1974 года. Возьму для примера "Отрывки из дневника" Г. М. Шиманова в № 4 "Вече". Шиманов пишет: "Сначала надо стать русским, литовцем, поляком, евреем, а потом уже, по необходимости, общаться с людьми иной нации. Общение же людей безнациональных есть общение хамов, попирающих ногами святыню своей и остальных наций". И далее: "Русскому народу, если он хочет возродиться как великая нация, необходимо в сжатые сроки ликвидировать свою национальную неграмотность, вернувшись к истокам величия, к ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ и своей национальной культуре, от которой он оказался столь трагически отторгнутым за послед-

 

- 184 -

ние десятилетия... Мы против преклонения перед Западом во имя преклонения перед Святынею Христианства, и только этой Святынею должны апробироваться ценности, имеющиеся в Европе". В том числе и так называемое "новое мышление" по Горбачеву. Нет, не "новое", а старое ХРИСТИАНСКОЕ МЫШЛЕНИЕ предлагало "Вече". И эти мысли мне, как редактору, тоже инкриминировались. И почти в каждом номере "Вече" публиковались статьи и заметки, иногда проповеди священника отца Димитрия Дудко (под псевдонимом). Наш наставник и наш духовник писал: "Что нам дал атеизм? Что дал — не знаю, что отнял — это всем видно. Отнял историю, культуру, хотя и кричит о культуре. Можно ли строить семью на атеизме? Атеизм, если что и сделал, то оголил русскую женщину и развратил ее... Атеизм скоро станет бранным словом на русской земле. Звоните в оставшиеся колокола. На нас наступают, нас окружили со всех сторон. Но... Я верю в силу Православия и верю в Россию!.. Россия спасается Православием. Православие неуничтожимо. Оно — Божье дело, а русский человек может быть только православным". (Вече № 1. "Мысли русского христианина".)

 

* * *

 

Пригласить своего адвоката мне не позволили, сославшись на то, что Московская коллегия не может отпустить его во Владимир. Вместо этого мне

 

- 185 -

был предложен другой защитник. Он посмотрел-посмотрел дело и сказал: "Я немного познакомился с вашим делом и вижу, что вы виновны. Вы должны признать свою вину". Я сразу же отказался от палача в роли защитника. Тогда привели другого — женщину, которая насчет моей вины уже молчала. На суде она защищала меня следующим образом: "Осипов, конечно, клевещет, утверждая, что у нас в стране распространено пьянство, но его клевета не имеет цели подрыва советского строя. Я прошу суд переквалифицировать обвинение с 70-й статьи на 190-1".

Суд проходил в читальном зале клуба имени Фрунзе. В зале сидело человек сорок специально подобранной публики — очевидно, чекисты, активисты, бойцы идеологического фронта, просто партляйтеры. Они создавали фон, чтобы я не геройствовал, не апеллировал к публике. Теперь, наверное, вся та публика влилась в демократическую "партию власти", в СПС, "Единство" или "Отечество" Лужкова. Все большею частью остались в номенклатуре... Само здание было оцеплено плотным заграждением милиционеров. Только свидетели могли пройти сквозь эту цепь. На столе перед судьями грудой лежали все сорок пять томов моего дела, "Дела № 38".

В марте 1974 года из-за плотной блокады вокруг себя я вынужден был объявить о закрытии журнала "Вече". Москвичка Мельникова и читатель журнала И. В. Овчинников не согласились со мной и заявили, что будут и дальше издавать журнал,

 

- 186 -

уже без Осипова. В апреле, когда уже пошли первые обыски в Ленинграде, Мельникова и Овчинников выпустили из имевшихся в редакционном портфеле материалов так называемый № 10 "Вече". Но затем объявили, что и они прекращают издание журнала "в связи, — как они выразились, — с возбуждением уголовного дела". В этих условиях я решил, что обязан вновь, несмотря ни на что, издавать свой журнал. Дело касалось моей чести: я не мог спрятаться в кусты "из-за возбуждения уголовного дела". В отличие от Овчинникова, я-то всегда ждал гонений, все время знал, что хожу по лезвию бритвы. 1 августа 1974 года я начал издание нового православно-патриотического журнала, теперь под названием "Земля". Адрес прежний: село Рождествено Александровского района, Владимирской области. Гвоздем первого номера "Земли" стали беседы о. Димитрия Дудко в своем храме — беседы, ставшие целым событием того времени. Помнится, отца Димитрия стали называть тогда "православным Сахаровым". Публично, с амвона, православный священник бичевал атеизм, падение нравов, алкоголизм, социальную апатию и космополитизм. Его поучения резко расходились с ура-пропагандой официальной печати и телевидения. Впоследствии и он был арестован за эти проповеди.

Мой помощник по второму журналу "Земля" (его фамилия тоже была на обложке) Вячеслав Родионов не ответил ни на один вопрос судьи. "Вы что, отказываетесь давать показания?" — "Нет, я

 

- 187 -

только отказываюсь отвечать на данный вопрос". И так раз за разом, на все вопросы судьи. Иначе вел себя свидетель Ростислав Репников. Он уличил меня в "преступной беседе" с Броунингом, на которой американофил был переводчиком. Свидетелю Дьяконову стало стыдно, и он отказался от своих "посадочных" показаний. Но практически отказ на суде значения не имеет. Я имею в виду политические процессы. Иванов-Скуратов, подобно Дьяконову, от своих показаний в части "антисоветизма" моих очерков тоже отказался, но это тоже не меняло дела. Светлана Мельникова на суд не явилась, но ее показания на следствии о том, что я "гордился своей известностью на Западе" и был "чувствителен к тому, что говорят о нем по западному радио" (т. 5, л. д. 5—7), остались в обвинении как характеристика моей враждебной настроенности к советскому строю. Спасибо, боевой соратник!

В своем последнем слове я заявил о полной неправомерности суда и о своей полной правоте: "Я абсолютно невиновен. Свою патриотическую деятельность по изданию православного журнала "Вече" считаю необходимой и важной". 26 сентября 1975 года Владимирский областной суд приговорил меня по ст. 70 часть 2 УК РСФСР к восьми годам лишения свободы. Сжалились: могли дать полный червонец. Видно, сыграло роль "исключение из обвинения одного из эпизодов". Кроме того, еврей Андропов, видимо, не хотел демонстрировать свою особую свирепость в отношении

 

- 188 -

русского национализма. Когда в феврале 1962 года Мосгорсуд дал мне семь лет, я, вернувшись в камеру, отказался от ужина. Был потрясен приговором. Теперь, получив новые восемь лет, съел баланду и в охотку попил кипятка с сахаром. Закалили коммунисты русского человека.

После процесса с моей камеры словно сняли блокаду. Через водоноса и хлебореза (из заключенных) я стал получать записки — "ксивы" от других узников: от Буковского, Макаренко, Суперфина, от украинских самостийников. Дождался формального ответа из Верховного суда РСФСР на кассационную жалобу адвоката: пойман вовремя, посажен правильно. 5 января 1976 года меня вызвали на этап с вещами. Более чем годичное пребывание во Владимирской тюрьме закончилось. Ехал в спецвагоне вместе с уголовниками. Я всегда находил с ними общий язык и конфликтов не имел. Воры поили меня чаем, горячо поносили коммунистов. В Горьком нас выгрузили в воронок. Добавили "химиков" (о них я уже упоминал). Два здоровых длинноногих бугая сели за кражу зимних шапок: хватали добычу с жертв, когда те приседали в общественной уборной. Хватали и — стрелой вон. Им дали "химию", т. е. не тюрьму, не лагерь, а принудительные работы "на стройках народного хозяйства" — год-полтора под надзором, но без конвоя. Однако до места отбытия принудработ "химики" шли по этапу со всеми вместе. На них красовались роскошные свитера. И такие же свитера — в мешке. Мои дохлые низкорослые

 

- 189 -

"воровские мальчики" так и впились зрачками в желанные вещи: "Подари!" Солдаты конвоя тут же пообещали за них водку и чай. Они умышленно впихнули "химиков" к нам, чтобы блатные их раздели. Бугаи явно боялись дохляков (в зоне решает не сила, а дух, т. е. способность мгновенно пырнуть ножом), способных на всё, но свитера все же не отдали. Вышли в тюремный двор Горьковской пересылки. "Ну погоди, мы вас достанем!" — поклялись воры трясущимся "химикам". Нас завели внутрь. Выстроились надзиратели. Старший выкликал: "Рецидивисты есть?" Один из ментов отвел их в отдельную камеру. И так далее, в том же духе: есть ли "химики", малолетки, сифилитики, туберкулезники... Наконец, огромный этап рассосало и остались двое: редактор православного журнала "Вече" и водитель-подследственный (сбил прохожего). Мы с ним не вошли ни в одну категорию. Дали камеру на двоих, но потом и шофера куда-то пристроили. "Государственный преступник" остался один. Тишина. Ночь. Через день-два — этап на Рузаевку: мордовские лагеря по второму кругу. Всё впереди.