МАЛЬЧИК ИЗ ГРИЗИНЬКАЛНА

 

По рождению я рижанин — парень из Гризинькална, как обычно называли тех, кто жил в восточном предместье латвийской столицы. Однако детство мое, по большей части, прошло в деревне, школу кончал тоже в деревне.

Отец работал маляром на вагонном заводе. Жили мы на улице Лиенес в большом шестиэтажном доме. До школы я обычно большую часть дня проводил в песках Гризинькална за Пернавской улицей (нынешнего парка на песчаных холмах в ту пору не было).

В школу пошел впервые как раз в тот день, когда началась первая мировая война. Поначалу война была далеко, я ее никак не чувствовал. Приходская школа находилась тут же рядом, на улице Матиса (теперь — Революции).

В гризинькалнских песках мальчишки говорили по-латышски, однако в школе это запрещалось. Школьники сами должны были следить друг за другом. Если кто-нибудь на перемене заговаривал по-латышски, ему сразу вручали дощечку — своего рода эстафету латышского языка. Провинившийся должен был с ней отправиться в угол и стоять там до тех пор, пока его не сменял следующий или пока перемена не кончалась.

Однако в первое время, не освоив еще русский, мы никак иначе объясняться не могли. Поэтому шептались между собой по-латышски, время от времени выкрикивая несколько русских слов.

Когда началась война, отец стал поговаривать, не лучше ли перейти в православную веру. Он считал, что православные всегда будут иметь привилегии по сравнению с другими, в том числе и лютеранами. Однако мать ничего и слышать не хотела о таком отступничестве.

Через год фронт подошел к Риге. Началась эвакуация предприятий. Мой старший брат, которому тогда было пятнадцать лет, уже работал на заводе вместе с отцом.

 

Вагонный завод эвакуировали в Тверь. Туда поехала и вся наша семья, В Твери на заводе работы было много, и жили там хорошо. Отец даже начал думать о том, чтобы купить там домик и остаться навсегда. Однако мать опять не согласилась, она хотела на родину. Она всё настойчивей твердила об этом каждый день. Наконец отец согласился, и летом 1916 года началось путешествие домой.

Путь был трудный. Мы со старшей сестренкой как-то отстали и некоторое время находились в приюте. Старший брат убежал на фронт. В Риге была безработица и страшная дороговизна. Отца мобилизовали на рытье окопов. Мать с тремя маленькими детьми уехала в Алуксне к родственникам. Я в приюте тяжело заболел и оттуда попал к дедушке в Алуксне.

После Февральской революции вся семья опять вернулась в Ригу. Но когда Рига была сдана немцам, из-за голода и безработицы мы вынуждены были опять оставить город и искать спасения в Алуксне.

В 1918 году я начал сам зарабатывать на хлеб. Нанялся пастухом на хутор около имения Опте, в двенадцати километрах от Алуксне. В имении стояли немецкие солдаты.

Как-то ночью на крыше замка был вывешен красный флаг. В ту же ночь с мельницы пропал большой приводной ремень. Это, говорили, может, и саботаж, может, и просто воровство — из такого ремня получалась масса замечательных подошв. В те же дни на дороге был ограблен какой-то купец. Чтобы поймать преступников, немецкие солдаты окружили все ближайшие хутора.

Только я со своим стадом имел свободу передвижения. Мне поэтому скоро пришлось держать связь с соседним хуторянином Адольфом Аплоком. На него пало подозрение, и он прятался в лесу. Я всегда отдавал ему свою «цибу» (хлеб, который дается пастуху с собою) и, разумеется, никому не говорил об этом секрете.

Воскресенье. В роще хутора Кален летний бал. У меня это воскресенье свободно, и я тоже там с мальчиками с ближайших хуторов. Играет сельский оркестр — гармонь, скрипка, гитара. Молодежь танцует. Немецкий

 

жандарм, вооруженный винтовкой и гранатами, сидит в буфете, подкрепляется и блюдет порядок.

Вдруг из леса выходят пять вооруженных молодцов, разоружают жандарма, усаживают его на пень на краю площадки лицом к лесу и велят не шевелиться. Нам, мальчикам, дается строгий наказ следить за жандармом и в случае чего громко кричать.

Жандарм сидит. Мы зорко следим за ним. Пять молодцов беззаботно пьют и едят в буфете, танцуют и беседуют с девушками. Так проходит несколько часов. Жандарм сидит не шевелясь, и мы смотрим за ним. Потом молодцы уходят с оружием жандарма, приказав ему сидеть еще пятнадцать минут. Мы должны следить за ним и эти пятнадцать минут.

Таково моё первое участие в революционном движении.

Пастухом, однако, я был неважным. Сам не знаю, как это случилось, но некоторые коровушки из моего стада забрались в ржаное поле и попортили его. Осенью поэтому хозяин основную часть моего заработка — пуру ржи (три пуда) — не выплатил. Так я проработал всё лето и хлеб себе на зиму не заработал — очень обидно было.

Осенью снова продолжал учебу — в волостной школе. Там все четыре класса сидели в одном помещении. Один учитель занимался со всеми сразу: одним давал задание что-то написать, другим — что-то прочесть, третьим — решить задачу, а у четвертых спрашивал заданный урок.

Мне часто приходилось стоять в углу за нарушение порядка. Однажды, опять стоя в углу и злясь за обиду, которую приходилось терпеть, я вдруг увидел в окно приближающихся солдат с красными звездами на шапках. Я оставил угол и выбежал из класса. Учитель что-то кричал, но я не слышал. Красная Армия освободила меня из угла.

С приходом Красной Армии в жизни школьников начались разные облегчения. В школу по понедельникам не надо больше идти по глубокому снегу: теперь всех бедных школьников привозят в санях. В школе каждый день дают горячий чай или кофе. Легче стало не только школьникам. Бедные заимели нрава. Обидчики, богачи, притихли.

 

На второе воскресенье после установления Советской власти приехал к отцу хозяин, у которого я летом пас коров, и привез задержанную пуру ржи. Он так расхваливал меня, я, оказывается, был таким замечательным пастухом!

Так Красная Армия защитила мои права. Но когда следующей осенью я пошел в Алсвикскую волостную школу, советской власти уже не было.

Жили мы в интернате, в двух спальнях. Одна, с кроватями, — для детей богатых, другая — с нарами в два этажа — для детей бедняков и батраков.

По понедельникам нас еще везут в школу, но для этого теперь выделяется Пипинь — самый старый коняга, который бежать уже не может. Идет медленно и кое-как тянет только наши мешочки с хлебом на неделю. Сами идем за санями пешком.

Однажды наш Пипинь упал в глубоком снегу и больше не поднялся. Мы стали на дороге, глядя, как старая лошадь, дрыгая ногами, боролась со смертью и наконец затихла. Поплакали: жалко было старого Пипиня. Потом взяли свои мешочки и пошли дальше. Лошадь нам больше не давали.

Только учитель Райнерт относится сочувственно к обитателям нар. Вечерами он часто заходит в нашу комнату и читает вслух. Я очень люблю слушать «Хижину дяди Тома» или «Овода». Когда Райнерт заходит к нам, мы все липнем к нему, как пчелы к меду. Заметив, что кому-нибудь уже надоело, и не все слушают с должным вниманием, он никогда не ругается, только говорит:

— Ну хорошо, хватит на сегодня.

После его ухода те, кто хотел бы еще послушать, набрасываются на нетерпеливых — достается им крепко.

Другие учителя Алсвикской школы больше внимания уделяют «кроватникам» и в нашу комнату заходят только для проверки.

Потом я учусь в Алуксненской волостной школе. Русский язык теперь знаю хорошо, выучил в Твери. Но теперь, после создания «свободной» Латвии, он уже не в почете. Всё русское теперь всё равно, что красное, коммунистичес-

 

кое. В школе учат немецкий, а мне он почему-то не понравился.

В 1919 году, при Советской власти, мой отец был председателем Алсвикского волостного исполкома и активно участвовал в конфискации имущества помещиков. За это он получил кличку «красный Индзерс» в отличие от двух других Индзерсов, которых звали одного — «богатый», другого — «серый». И в школе нас три Индзерса. Учитель математики Кюрзанс всегда добр к сыну богатого Индзерса, который, в свою очередь, старается всячески выслужиться. Если учитель вызывает просто Индзерса, я никогда не спешу, а сын богатого старается ответить первым. Кюрзанс ворчит:

— Не ты, пусть там этот красный отвечает.

Во мне рождается злость. Что ж, думаю, красный так красный. Если все в этом слове находят что-то плохое, так я назло буду гордиться. Чтобы оправдывать прозвище, я делаю всё назло Кюрзансу — пусть знает, что выслуживаться перед ним я не собираюсь.

Одно время я сижу за одной партой с Петером Кикутсом, который потом стал поэтом. Он руководит изданием нашего классного литературного журнала. Я тоже пробую писать для журнала, но мне больше нравится декламировать. Все мои симпатии в Алуксненской школе завоевывает учитель Балтпурвиньш, который руководит самодеятельностью. Он учит меня правильно декламировать. Его вниманием я очень горд.

Скоро мое школьное образование кончилось. Меня отдали на учебу в Алуксне в пекарню Саара. Сам Саар в пекарном деле не смыслит, заправляет работой пекарь Сашка Эгле.

Мне вручили белую шапочку пекаря и рубашку, сшитую из мешков. Так как я вечно измазан мукой, то в комнату меня спать не пускают. Сплю не раздеваясь там же, за печкой, на мешках с мукой. Да и спать-то почти некогда.

Вечером замешивается тесто. Когда начинает бродить, его надо каждые два часа перемесить, чтобы оно спало и

 

не пошло через край. Часам к двум-трем ночи является хромой Сашка и начинает делать кренделя и разные булочки. Я должен затопить печь и потом следить, чтобы кренделя и булочки не сгорели. Это продолжается до восьми часов утра. Тогда мне вручается большая корзина. Я ставлю ее на голову и разношу товар по магазинам.

После обеда я должен помогать Сашке готовить вареные крендели, делать пирожные и торты. Раздеться, помыться и поспать в постели я могу только по праздникам, когда магазины закрыты.

Весною 1922 года в Алуксне ждали прибытия самого министра-президента Улманиса и министра иностранных дел Мейеровица. Нам был заказан роскошный торт. Я всегда вручал всю продукцию пекарни и был уверен, что сам преподнесу торт министру-президенту.

Торт был громадный. Мне пришлось нести его на вытянутых руках. Когда я пришел к месту встречи знаменитостей, там уже собрался весь цвет Алуксне: командир айзсаргов (военная организация кулаков), директор средней школы, пастор, начальник почты, председатель пожарного общества. Всех я даже не знал. При въезде в город сооружена внушительная арка. Рядом духовой оркестр.

Явившись со своим тортом, я встал в сторонку и начал ждать. Прошел час. У меня руки совсем онемели, а министров нет и нет. Собравшиеся нервничают. Но как бы то ни было, я твердо решил выстоять до конца и самолично преподнести торт Улманису.

Наконец подъезжают пыльные машины. В одной открывается дверца. Там сидит Улманис в дорожном плаще, какой-то очень возбужденный и с винтовкой между колен. Я со своим тортом спешу к машине. Но когда я уже совсем близко, командир айзсаргов забирает торт с моих рук и преподносит Улманису. Когда я без торта, толпа встречающих меня отталкивает.

От страшной обиды глаза мои полны слез. Опустив голову, возвращаюсь в пекарню. Выходит, никаких прав я не имею. Командир айзсаргов может в любое время поступить со мной, как хочет.

 

Потом в городе говорили, что Улманис и Мейеровиц опоздали оттого, что в лесу недалеко от Алуксне через дорогу была повалена большая сосна, чтобы задержать машины и, очевидно, напасть на них.

За бесконечно долгие часы работы в пекарне мне ничего не платили — ведь я был только учеником. Чтобы стать пекарем, я должен был работать бесплатно два года. И в пекарне я всего-навсего сын «красного» Индзерса, больше никто. Наконец я не выдержал и сбежал из пекарни Саара.

Я, может быть, не был бы столь отважным, но владелец второй пекарни в Алуксне, Техтс, обещал мне платить несколько лат в месяц. У Техтса работа не легче, но я доволен, что кое-что уже зарабатываю. Деньги не трачу, а кладу лат к лату, сантим к сантиму: готовлюсь поехать в Ригу и там искать своё счастье.

В ту же весну на первое мая социал-демократы прислали к рабочим в Алуксне своего докладчика, депутата сейма Улиса. Весна была поздняя, в глубоких оврагах еще виднелся снег, на дорогах и улицах — непролазная грязь. Однако на городской площади, где должен выступать Улис, народу собралось много. И я там. Скоро должен начаться митинг. Вдруг со стороны замка показались три всадника в форме айзсаргов.

— Это казаки молодой Латвии прискакали, — слышны в толпе едкие замечания.

Первым едет, сидя на раскормленном коне, сын какого-то богатого кулака. За ним сын арендатора Эрнст Шеперс тоже на сравнительно хорошем коне, но без седла, а третьим — Янка Яунславетис на загнанной, худой и хромой лошаденке.

— Смотри, Янка тоже в казаки записался, — смеется кто-то.

Он из батраков. Брат его пал осенью 1919 года в боях на рубеже Даугавы, когда армия Латвии при поддержке англичан и французов остановила и затем разбила соединенное войско двух авантюристов: Западную «русскую добровольческую армию» Бермондта, под знаменами которой действовали в основном немцы, руководимые фон дер Гольцем. Теперь матери Янки Яунславетиса за то, что потеряла сына, выделена земля в центре помещичьего имения. Янка, новый хозяин, считает, что теперь ему и держаться надо с хозяевами. Записался в айзсарги, а из бедности вырваться не может.

Айзсарги посланы следить за порядком на митинге.