НА ПОИСКИ СЧАСТЬЯ

 

Весною 1924 года я приехал в Ригу. Денег скопил только на железнодорожный билет и на неделю жизни — до первой получки. Однако ехал, полный надежд и радужных планов.

Некоторое время могу пожить у тети. Ее сыновья работают у малярного мастера Озолиня, который был когда-то хорошим знакомым моего отца. Пристроился туда и я. У него работают и еще два молодых парня. Мастер получает работу у подрядчика Эглита.

Ответственных малярных работ мне не поручают. Я крашу крыши казарм и аэродромных ангаров.

Вечерами хожу в Народный университет, занимаюсь в драматической студии. Часто бываю в кино. В театре — редко: там билеты дорогие.

Здесь везде идет борьба двух течений. В руках социал-демократов всё руководство, но есть и оппозиция им. Это видно на каждом собрании слушателей, это выпирает из каждого вопроса на лекциях.

Случилось так, что в Народном университете я подружился с левой молодежью — Приедниексом Антоном, Приеде Эйдисом, Яунтиран Валлией и другими. Очень близким другом моим стал Уйска — рабочий лесопилки в Милгрависе.

Социал-демократическое руководство Народного университета агитирует всю молодежь вступать в ССС, ее членам надо платить только половину денег за лекции. Это социал-демократическая спортивная организация. Три буквы означают: рабочая охрана и спорт. Они дали повод для насмешливого прозвища: «сисени» — стрекозы.

Надо или не надо вступать в ССС — это вечная тема споров между слушателями.

— Если вступать, так в настоящую рабочую организацию, а не в какие-то сисени, — высказался как-то на эту

 

тему мой друг Уйска. Он часто говорил о «настоящих», «правильных», в отличие от ненастоящих и неправильных, под которыми он понимал все социал-демократические организации — спортивные, культурные и прочие.

Вначале я не могу уловить, где же эти «правильные» и «настоящие». Социал-демократические «неправильные» организации существуют везде и действуют открыто, их голос слышен всюду, а «настоящие» притаились, действуют тайком. Спрашивать я стеснялся, не хотел показать себя идиотом, который не понимает простых вещей.

Дело представлялось мне примерно так: «настоящие» — это те, которые что-то делают, чтобы уничтожить власть буржуев-эксплуататоров, а «ненастоящие» — это только болтуны, которые не прочь болтать с утра до вечера, но дело делать боятся. Поэтому первых арестовывают, сажают в тюрьму, а болтунам разрешают болтать — от болтовни никакого вреда нет.

Я начал посещать и Центральное бюро рижских профсоюзов — центр левого коммунистического профсоюзного движения. Там я познакомился с Карлом Миске. Он из революционной семьи. Отец в 1919 году, при советской власти, занимал какой-то важный пост, потом некоторое время работал в подполье. Затем его арестовали и выслали в СССР. Теперь у него какая-то ответственная работа в Советском Союзе. Карл с матерью и сестрой жил в Риге на улице Бруниниеку.

Кажус, как мы обычно называли Карла, любил похвастаться своим участием в революционном движении. Без конца рассказывал, как он, будучи еще совсем мальчиком, по заданию отца разносил в футляре для скрипки прокламации. Я слушаю рассказ Кажуса с большим интересом. Слушаю и завидую.

Скоро я твердо решил, что моё место должно быть с настоящими борцами за дело рабочих. Но раз я решил быть правильным и настоящим, а не болтуном, то надо придумать, что делать, а не болтать.

Мне очень нравится в драматической секции нашей «Центрушки», как мы прозвали помещение Центрального бюро

 

рижских профсоюзов. Но и это, по-моему, не настоящая революционная работа, а баловство.

День за днем, работая в одиночестве на высоких крышах казарм и ангаров, без конца спрашиваю себя: что я должен делать, чтобы стать настоящим деятелем революционного движения? Однако ничего толкового придумать не могу.

Весной я получил новое задание: красить крыши армейских складов в Чиекуркалне. Склады строго охраняются, и я прохожу туда по особому пропуску. Рядом со мной работает трубопроводчик Редлих. Он прокладывает трубы к бензохранилищу. Вместе обедаем, отдыхаем и скоро становимся друзьями.

Редлих на несколько лет старше меня, он только что вернулся из армии, где прослужил полтора года. Как бывший воин «свободной» Латвии, он имеет право получить землю в связи с аграрной реформой. И он фантазирует, как освободиться от эксплуатации и власти буржуев. Он думает, что надо получить землю в бывшем имении, потом всем крестьянам объединиться в коммуны, производственные кооперативы и работать совместно самим на себя, а не для буржуев.

Мне его идеи кажутся несерьезными. Если буржуи не разрешают настоящих рабочих организаций, то они не разрешат и настоящих рабочих предприятий. Если какая-то маленькая группа и сможет создать кооператив, то все рабочие и крестьяне таким образом от эксплуатации не освободятся.

Заходит разговор о том, почему тут такая строжайшая охрана.

— А как же, — говорит Редлих, — если взорвется склад, чем же армия стрелять будет.

Скоро у меня готов план свержения власти буржуазии. Надо взорвать армейский склад. Жандармам и солдатам тогда нечем будет стрелять. Рабочие и крестьяне — их ведь большинство — скоро победят буржуев и смогут создать своё государство.

Теперь мне ясно, что склады так сильно охраняются потому, что это и есть самая главная основа силы, с помощью оружия заставляющей рабочих подчиняться. Просто так,

 

конечно, к складам не подойти. Но если мы здесь работаем, так что нам стоит принести и оставить где-нибудь адскую машину с часовым механизмом. Лучше всего — около бензотанка. И в одну ночь весь склад взлетит на воздух. Рабочим останется только занять всё предприятие. Но где взять адскую машину? Как связаться с руководителями настоящих рабочих организаций?

Когда я излагаю свой гениальный план Редлиху, тот относится к нему как-то равнодушно. Теоретически, говорит, это так, но практически не так просто.

Однако я со своей идеей не могу найти себе места. Во что бы то ни стало я должен отыскать человека, который поможет установить связь с настоящими революционными вождями и достать адскую машину.

Надеюсь, что мне поможет Уйска. Он имеет какие-то связи с «настоящими» рабочими организациями. Но, к моему удивлению, он тоже не пришел в восторг от моей идеи. Мне даже кажется, что он смотрит на меня подозрительно. На прямой вопрос, может ли он связать меня с человеком, способным достать адскую машину, он говорит:

— Не так просты эти вещи, Володя.

Я так и не пойму: или он мне не верит, или боится, или, что хуже всего, он подозревает меня в чем-то нехорошем. В конце нашего разговора он мне советует и даже наказывает никому свою идею не высказывать:

— Так будет лучше.

Хочу его слушаться, однако несколько обижен. Почему такое безразличное отношение к серьезному делу? Неужели я так глупо придумал?

Я всё-таки не могу удержаться и рассказываю о своей идее Карлу. Кажус относится ко мне более серьезно и сочувственно. Он обещает подумать и кое с кем посоветоваться. Правда, его отзывчивость меня меньше радует, так как он вообще, по-моему, недостаточно серьезный. Однако и он мне советует о своей идее не распространяться.

Продолжаю посещать Народный университет, но в драматическую студию больше не хожу. Зато я теперь активно занимаюсь в молодежной драмсекции Центрального совета

 

профсоюзов. Руководит ею режиссер Анна Лаце. Часто к нам приходит и наш пролетарский писатель Леон Паэгле. Однако моя идея с адской машиной не дает мне покоя. Она сверлит мой мозг беспрестанно. Мне приходит в голову посоветоваться с Леоном Паэгле, но, получив однажды совет не болтать, я не решаюсь на такой шаг: он ведь совсем меня не знает. К тому же мне кажется, что Паэгле не тот человек, который может помочь в таком деле.

С Уйской я часто встречаюсь, но разговор на эту тему больше не возобновляю. Однажды вечером за несколько дней до Троицы Уйска приглашает меня на второй день праздников поехать с ним.

— Куда?

— Да так, погулять, — таинственно отвечает он. Может быть, это шаг к реализации моей идеи?

В назначенный день встречаемся в условленном месте. Покупаем билеты до какой-то станции в направлении Елгавы. Там на лесной дорожке встречаем парочку, и Уйска объясняется с ними какими-то бессвязными фразами. Потом они говорят, куда идти дальше.

— Что ты им сказал? — спрашиваю я, когда мы отошли от них.

— Это пароль, разве ты не понял?

Скоро мы приходим в какую-то низину в лесу. Тут собралось уже человек двести. Некоторых я узнаю: Приедниекс, Кикитс и другие из молодежной организации нашей «Центрушки». Собрание открывается от имени Рижского комитета нелегального комсомола Латвии. Докладчик говорит о международном положении и роли пролетарских организаций, о задачах комсомола Риги.

Я был несколько разочарован этим собранием. С большим интересом слушал начало доклада о международном положении, но когда речь пошла о разных организациях и их задачах, стало скучно. Мне показалось, что он напрасно усложняет совершенно простые вещи. Организации — это опять для болтовни, а где же действия?

На обратном пути Уйска спросил:

— Ну как, понравилось?

 

Пожимаю плечами:

— Ничего, понравилось.

У иска понял мои сомнения и начал объяснять, что в революционной работе недопустимы никакие индивидуальные выходки.

— А если я не состою ни в каких организациях? Разве мне запрещается индивидуально что-то делать в пользу революции?

— Да, запрещается. Иначе это будет анархия, а мы против анархии, потому что она раскалывает и ослабляет наши силы.

Такое категорическое заявление окончательно меня убивает. Я всё еще не до конца понимаю, почему не имею права что-то делать, если не состою в организации. Мы долго беседовали в тот день. Кое-что я начинаю соображать. Разговор кончается тем, что он обещает связать меня с комсомольской организацией.

Однако своё обещание он выполнить не смог. Через несколько дней он погиб от какого-то отравления. Я очень тяжело переживал этот удар. Другого такого друга у меня не было. Нельзя же было принимать всерьез Кажуса или его столь же легкомысленного приятеля Засса.

Как-то вечером Кажус сказал, что его сестра приглашает меня на следующее воскресенье к ним домой, на улицу Бруниниеку. Я там не раз бывал и охотно принял приглашение. Мне нравилась Ирма — всегда серьезная девушка с очень красивым лицом и каким-то особенным блеском глаз. Она болела туберкулезом.

Встретив меня в то воскресенье, Ирма сказала, что хочет поговорить о моих планах. Ну, думаю, будет смеяться. К моему удивлению, она начинает разговор со всей серьезностью. Подробно расспрашивает о расположении складов, о подходах, об охране. Я начинаю соображать, что имею очень поверхностные представления о складах, которые хочу взорвать.

— А вы вообще уверены, что это единственные армейские склады в Латвии? Очевидно, нет. У вас есть какие-либо сведения об остальных складах?

 

Конечно, я ничего этого не знаю. Краснею от стыда за свою глупость.

— Ну а если бы вам удалось собрать сведения обо всех складах в Латвии и каким-то образом в один день их взорвать? Как вы полагаете, смогли бы мы таким образом обезоружить полицию и армию?

— Тогда конечно, — отвечаю я уверенно.

— А я считаю, что все-таки нет. Ведь в тот же день латвийское командование запросило бы помощь у соседних буржуазных государств и через несколько часов получило бы всё необходимое.

— Да, конечно, об этом я не подумал.

Теперь я окончательно разбит.

— Ничего, не огорчайтесь. Инициатива всегда полезна.

Я очень благодарен Ирме за то, что она всё так просто объяснила и даже похвалила. В конце беседы она спросила, имею ли я несколько дней свободного времени и хочу ли участвовать в одном очень важном задании. Работы у меня не было уже несколько дней. Я с радостью согласился.

В тот же день в «Центрушке» меня подозвал пожилой рабочий Самсон, активист Рижского центрального бюро профсоюзов, старый знакомый моего отца. Коротко поинтересовался, как поживают родители, братья, сестры и я сам, а потом вдруг сказал:

— Это хорошо, что ты занимаешься общественной работой и проявляешь инициативу. Но, парень, учти одно: инициатива хороша, но самовольно ничего предпринимать нельзя — кроме каши ничего из этого не получится. И такая каша обычно приносит только ненужные жертвы.

Не иначе ему что-то сболтнули Кажус или Засс. Но теперь ведь я и сам всё понял.