СОВХОЗ НА ГРАНИЦЕ

 

Меня и еще нескольких студентов посылают в Касанский район. Это у туркменской границы в Карсинской степи, за старой Бухарой. Мы — политработники. Наше дело — убеждать местное население, вырывать его из-под влияния басмачей и мулл. Мы должны уверить пастухов и прочее население, что басмачи — агенты империализма, они неспособны дать народу ничего хорошего.

Каждому из нас выдают по нагану. Однако строго предупреждают, что носить оружие днем на виду запрещается. Лучше брать его с собой только ночью. Пользоваться им можно лишь для самозащиты. Запрещается носить с собой какое-либо холодное оружие.

Нас распределяют по кишлакам. Меня посылают в каракулеводческий совхоз «Мурабек». В совхозе более ста тысяч каракулевых овец. Территория его тянется километров на сто.

Центр совхоза — маленькая железнодорожная станция. Здесь четыре небольших кирпичных дома. В одном из них сама станция, в другом — контора совхоза и красный уголок, в третьем живут директор и его заместитель, в четвертом — служащие совхоза. В полукилометре от этого центра — сараи, склады. Вокруг ни деревца, ни кустика: степь, песок.

Рабочие живут в бараках. Это землянки в песке. Посторонний не сразу и заметит их.

Директор совхоза — татарин, его заместитель — узбек, оба члены партии. Третий коммунист здесь — начальник станции. Я — четвертый. Партийный комиссар совхоза, как в то время называли парторгов.

Директор объясняет обстановку. Всё стадо совхоза разделено на отары по две-четыре тысячи голов. Пасут их пастухи из местных. Во главе отары гуртоправ — он отвечает за всё, что с нею происходит. Весною отары передвига-

 

ются с юга на север, осенью — наоборот. Главная проблема в степи — вода. Кое-где есть колодцы. Овец поят у колодца и гонят дальше, до следующего. Гуртоправ должен хорошо знать степь, чтобы стадо было вовремя напоено и всегда имело достаточно травы для корма.

В бараках на центральной усадьбе около двухсот рабочих — главным образом высланные из Молдавии и других мест раскулаченные с семьями. Они заняты по большей части строительством и расширением железнодорожной станции. Кроме того, молдаване обучают узбеков доить овец, внедряют неизвестный здесь промысел: производство брынзы.

Конторские служащие совхоза — главным образом, русские. Подчеркнуто вежливы. У меня впечатление, что это остатки интеллигенции старой России, которые по каким-то причинам выбрали теперь для жизни этот дальний угол.

Молодежи здесь человек двадцать. Среди них комсомолец Килдибеков, казах. Его назначают моим переводчиком. Скоро мы с ним крепко подружились. Зная хорошо обстановку и нравы, он стал моим первым помощником и советчиком.

Здесь еще очень сильно влияние религии. Из всех женщин центрального поселка только жены директора и его заместителя да несколько комсомолок ходят без паранджи. В кишлаках паранджу не сбросила ни одна — только в одном еще две учительницы-комсомолки недавно осмелились. Да, для этого требуется большая смелость.

Единственное средство связи с кишлаками и отарами — лошади и верблюды.

Стоит ранняя весна. Вся степь в цветах красного мака. Красота сказочная. Легкий ветер медленно качает цветы — по огненному морю идут широкие волны. Однако цветы без запаха.

Происшествий пока нет. Молдаване, которые доят овец и готовят брынзу, каждый день разъезжают на верблюдах по отарам. Привозят молоко, наливают в специальные ящики — до уровня не выше двадцати сантиметров. Потом обрабатывают его желчью новорожденного ягненка. Молоко

 

густеет — и брынза готова. Узбеки пока смотрят на это занятие весьма скептически.

Живу в совхозе вторую неделю. Вдруг утром появляется один из гуртоправов и взволнованно рассказывает, что ночью на его отару налетели басмачи. Захватили часть овец и ушли в степь. Молдаван не трогали, но двоих из местных пастухов, которые пытались сопротивляться, убили. Нескольких человек заставили сопровождать угнанное стадо.

Потерпевшая отара — километрах в сорока от центра. Решаю вместе с Килдибековым отправиться туда и выяснить все подробности.

Килдибеков, как говорится, вырос на коне. Он едет по цветущей степи и поёт. А я чуть не первый раз еду верхом. Скоро начинают болеть ноги и то место, на котором сидят. Требуются большие усилия, чтобы заставить себя продолжать путь. Килдибеков, очевидно, заметил страдание на моем лице. Успокаивает: сейчас выедем на большую дорогу, тогда будет легче. Ничего не отвечаю. Ломит всё тело, и разговаривать нет охоты.

Едем еще с полчаса. Наконец, спрашиваю Килдибекова:

— Скоро ли будем на большой дороге?

— Разве не видишь, мы по ней давно едем.

Сколько ни всматриваюсь, никаких признаков дороги не вижу.

— Так только что проехали скелет лошади, — объясняет мне Килдибеков, — а до того слева лежал скелет верблюда, неужели ты этого не заметил?

Скелеты я видел, но мне как-то в голову не приходило, что это и есть главная примета большой дороги.

Едем еще полчаса или час. Вдруг замечаю метрах в двадцати от нас семь громадных птиц, которые расклевывают павшую лошадь. Мне даже как-то страшно становится. Хватаюсь за наган. Но Килдибеков предупреждает: птиц не трогать. Время от времени та или другая раскрывает свои крылья. Это грифы. Мне кажется, они такие громадные, что каждым своим крылом могут накрыть меня с конем. Килдибеков объясняет, что грифы миролюбивые птицы

 

и никого не трогают, питаются только падалью. Местные жители считают их чуть ли не священными и никогда не трогают.

Наконец приехали.

Басмачей было около двадцати. Убили двоих молодых пастухов. С собой угнали нескольких пожилых узбеков. Захватили часть продуктов. Теперь всё тихо. Конечно, басмачи уже далеко в степи и назад не вернутся.

После езды на лошади я совершенно больной, не могу ни сидеть, ни стоять, ни спать. Все суставы, всё тело болит и ломает. Однако никому, даже Килдибекову, ничего не говорю.

Узнаю, что на следующий день из отары в центр совхоза направляется караван из нескольких верблюдов. Я говорю Килдибекову, что нам тут больше делать нечего и что я хочу проехаться на верблюде. Поэтому завтра с караваном отправимся обратно. Мне страшно подумать, что придется опять ехать на коне, думаю спастись на спине верблюда.

Сначала на верблюде очень приятно. Однако он так качает, что скоро мне становится плохо. Но задержать караван стесняюсь, боюсь, что начнут смеяться. Так и страдаю на горбе верблюда весь, день. Узбеки едут на осликах, весело беседуя между собой. Среди них и Килдибеков. Весь завтрак я давно уже отдал обратно, желудок пуст. Но у меня такое ощущение, будто и кишки хотят вырваться наружу. Когда наконец получаю возможность слезть с верблюда, ноги меня еле держат. Не говоря никому ни слова, иду и ложусь спать.

Еще через неделю приходит весть из соседнего кишлака, что и туда зашли несколько вооруженных басмачей: шииты-староверы в зеленых чалмах и в платках. Они вломились в школу и убили учительницу-комсомолку, которая сбросила паранджу. Убийцы вырезали ее сердце и вымазали свои руки кровью. Это знак того, что они сделали дело, приятное аллаху и муллам.

В совхозе появился комсомолец Яновский, который стал комсоргом. Очень подвижной и энергичный парень. Он быстро узнаёт все местные настроения и секреты. Мне только

 

не нравится его чрезвычайная склонность к администрированию. У кого-то из высланных он обнаруживает двадцать незаполненных профсоюзных бланков — и сразу хочет арестовать виновного. Я ему этого не разрешаю: не имеет права. Кроме того, по-моему, более целесообразно следить за подозрительным человеком, чтобы установить его намерения.

Через несколько дней после того, как стало известно об убийстве в кишлаке комсомолки, ко мне приходит одна комсомолка из барака и отдает свой комсомольский билет:

— Возьмите его, иначе, когда они придут сюда, они и меня убьют.

Не помогают никакие мои старания успокоить ее. Вижу, ее кто-то напугал, и она боится мне всё сказать.

Вечером того же дня Янковский сообщает, что днем по поселку ходили два незнакомых узбека. Они будто бы принесли кур на продажу, но их поведение было весьма подозрительным.

Положение становится напряженным. Из района получаю указание организовать самооборону против возможного нападения басмачей на совхозный центр. Сообщают, что в ближайшие дни прибудет красноармейский взвод, но до этого мы должны быть готовы в случае чего обороняться своими силами.

Ну что такое наши собственные силы? Нас всего четыре коммуниста. Комсомольцы: Килдибеков, Янковский и еще несколько человек, которых я еще совсем не знаю. Итого — человек десять-пятнадцать. Разве это сила? Я еще не знаю, что будут делать в случае налета конторские служащие и живущие в бараке высланные. Хуже того, я уверен, что среди них определенно есть несколько активных врагов советской власти. Ясно и то, что о наших силах и наших действиях басмачи информированы.

Что-то надо срочно предпринять. Но я никак не могу придумать, что именно.

Янковский предлагает нескольких подозрительных арестовать. Но у нас еще нет никаких точных данных, кто именно активные враги, поэтому всех внутренних врагов всё

 

равно арестовать не удастся. Таким образом мы только зря раскроем карты и накалим атмосферу. Кроме того, у нас нет сил, чтобы перейти в открытое наступление.

Завтра суббота. Судя но некоторым данным, можно ожидать налета в воскресенье.

Решаю устроить в субботу вечеринку. Цель двойная: усыпить бдительность налетчиков и ближе разузнать настроения жителей барака.

С руководством совхоза и Янковским решаем, что мы должны создать группу самообороны в составе не менее тридцати человек. На складе у нас несколько винтовок и охотничьих ружей, немного ручных гранат. Есть порох и дробь, значит, для ружей можем сделать патроны. У коммунистов наганы. Тридцать человек вооружить можем, но я пока не знаю, где их взять.

В субботу получаем новые данные о том, что налет готовится в воскресенье вечером. Басмачи уверены, что у нас нет никаких сил для обороны.

Во время вечеринки я завожу разговор с высланными крестьянами — русскими и молдаванами.

— На тебе крест есть? — спрашиваю пожилого мужика, который в бараке пользуется авторитетом.

— Да, — говорит, — я православный.

— А ты знаешь, что басмачи, мусульмане, по указке мулл готовят налет на центр совхоза? Всех коммунистов и православных хотят зарезать. Склады хотят захватить, а поселок уничтожить.

— Да ну? Верно, что-то подозрительное чувствуется, — говорит он беспокойно. — Так что ж, надо ведь что-то делать, обороняться.

Я говорю, что для того и заговорил с ним. Признаться, людей еще как следует не знаю, но вижу, что он человек авторитетный. Полагаюсь, говорю, на вашу честность и прошу помочь советом и делом в организации самообороны. Объясняю, что если кто и спасется в случае налета, то склады всё равно будут разграблены и придется голодать. Православный отвечает, что он одного мнения со мной и поговорит с надежными и смелыми людьми в бараке.

 

Скоро ко мне сами приходят некоторые активисты из барака и заявляют, что они хотят участвовать в обороне. Янковскому, Килдибекову и руководству совхоза тоже удалось найти несколько добровольцев. В ночь на воскресенье уже выставлены несколько постов.

Всё воскресенье продолжаем лихорадочно готовиться к обороне. Теперь уже делаем это открыто, почти демонстративно. Пусть налетчики знают, что их планы раскрыты. Группу самообороны собираем в конторе. Набралось человек сорок. Теперь я им открыто рассказываю, что сегодня ночью совхозу угрожает налет. Говорю, что на помощь идет взвод красноармейцев. Тут же выдаем оружие.

Вечером вокруг совхоза выставляются посты, вооруженные винтовками и гранатами. В каждом посту один с винтовкой, другой с гранатой. Людей теперь хватает, но винтовок для всех нет. А все-таки по два человека на пост — надежнее. У кого ружья — готовят патроны. По центру ходит вооруженный патруль.

Всем жителям барака строго наказано после наступления темноты не выходить. Патруль и посты будут задеживать всех, не знающих пароля. В конторе — наши боевые резервы.

Уже за полночь. Нервы напряжены до предела. Время от времени обхожу посты. Пока всё спокойно.

При утреннем отбое не могу стерпеть, ухожу подальше в степь, ложусь на песчаный пригорок и вслушиваюсь. Тишина. И вдруг совсем близко заплакал ребенок. Кажется, кто-то жалобно зовет на помощь. Хочу броситься вперед, но мне приходит в голову, что один я ничего не сделаю. Хватаю гранату и бросаю в темноту, надеясь увидеть что-нибудь при свете взрыва. Кроме того, хочу привлечь внимание людей в совхозе.

При взрыве ничего не увидел. Снова тишина. Я долго лежу и слушаю, но кругом всё тихо, тихо.

Возвращаюсь, рассказываю всё Килдибекову.

— Так это ж гиена. Неужели ты раньше ни разу не слышал? Они по ночам часто кричат.

Ночь прошла спокойно. В понедельник вечером прибыли красноармейцы и несколько чекистов.

 

Потом стало известно, что мы старались не зря. Басмачи точно готовили налет, однако, узнав, что мы раскрыли их планы и подготовились, в последний момент раздумали: побоялись.

В совхоз прибывает состав с путиловскими тракторами и другими сельскохозяйственными машинами. До сих пор тут хлеба не сеяли. Но сейчас получено указание попробовать. Прислали и семена. Мы радуемся красивым тракторам, выстроенным в ряд против станции.

Однако завести их не удалось: у всех сняты магнето. Расспросы и поиски не дают результата. Пока сделают запрос и получат новые, время сева уже пройдет. Здесь сеять позже февраля-марта нельзя: всё сожжет солнце.

Позже, к лету, совсем нечаянно нашли в кустах у самого железнодорожного полотна все снятые с наших тракторов магнето.

Недели через две после того, как в совхозе разместился красноармейский взвод, как-то утром видим в степи целое поселение чужих юрт.

— Они пришли с севера. Идут на юг. Это плохой при знак, — говорит Килдибеков. — Сейчас время гнать стада на север. Видно, они мало думают о стаде, а хотят перейти границу.

Договариваемся с чекистами, что мы с Килдибековым пойдем на разведку, чтобы выяснить обстановку в подозрительном поселении. В юртах находим только детей. Угощаем их конфетами. Ребятишек собирается всё больше. Потом появляются два старика, которые весьма подозрительно наблюдают за мной. Но к Килдибекову относятся дружелюбно.

Сидим на солнышке, разговариваем. Однако беседа идет чрезвычайно медленно. По полчаса и больше никто не молвит слова. Потом старики коротко отвечают на наш вопрос — и снова молчание. Спрашиваем, почему они идут на юг.

— Так сказал мулла, — отвечает один из стариков после долгого раздумья.

Килдибеков представляет меня им как студента. «Домла» — это значит грамотный, образованный. Я говорю, что

 

я не пришел учить кого-либо. Хочу только предупредить о том, что мне известно, чтобы они не попали в беду.

Сообщаю, что войска опять закрыли границу. Всех басмачей, которые хотят перейти ее, безжалостно уничтожают.

— Мне-то ничего, — говорю, — а вас по-человечески предупреждаю, чтобы люди по своей доверчивости не поддались басмачам и муллам и не попали под пули пограничников.

Наш немногословный разговор тянулся несколько часов. В совхоз приехали только вечером.

Скоро выясняется, что муллы и басмачи действительно хотят увести за границу часть местного населения. В то время такое бывало довольно часто. Ночью чекисты с красноармейцами делают облаву на табор. Задержали около тридцати человек с оружием. После допроса удается выявить зачинщиков. В заключении оставили человек пять, остальных сразу выпустили.

На другой день после облавы мы с Килдибековым опять идем к кочевникам. Я говорю им, что больше никто их трогать не будет. Задержаны только подстрекатели. В таборе все в сборе, настроение мирное. Со мной теперь говорят охотно. Опять, уходя, желаю им всего хорошего.

Через два дня видим, что табор снимается с места. С напряжением следим: куда пойдут? Табор повернул на север.

Между прочим, главаря восстания басмачей Ибрагим-бека, о неуловимости которого рассказывали легенды, потом поймали и привезли к чекистам сами местные жители.

Летом чрезвычайные происшествия прекратились, жизнь совхоза опять вошла в нормальную колею.

К середине лета приехали на практику студенты из Ленинградского и Самаркандского зоотехнического и ветеринарного институтов. И вместо событий чрезвычайных пошли случаи веселые. Забавная история приключилась с профессором Ямпольским из Ташкента.

Я встретил его как высокого гостя на станции. Он небольшого роста, худощавый, седоватый, с уверенными быс-

 

трыми движениями. Ямпольский еще в царское время жил в Узбекистане и считал себя хорошим знатоком местных условий.

Предлагаю ему поместиться в красном уголке. Сообщаю, что сам живу рядом в палатке.

С самого начала нашего знакомства профессор спешит расспросить меня, что слышно о басмачах. Я его всячески успокаиваю.

Глубокое впечатление произвело на него сообщение, что я из Риги. Рига — это Европа, ко всему европейскому он относится с большим уважением.

Профессор садится ужинать, а я иду к себе в палатку, где живу вместе с Янковским. Комсорг, сидя на своей койке, играет со щенками, которые часто навещают нас. Скоро ложимся спать.

Не успели заснуть, как я слышу снаружи голос профессора:

— Товарищ комиссар, смогу ли я переночевать у вас? Прошу его зайти. Комсоргу приходится уступить ему свою койку. Профессор пришел со своим рюкзаком. Хотя мы оба поужинали, он вытаскивает из рюкзака большую коробку с пирожками и другими лакомствами, ест сам и угощает меня. Закусываем и болтаем.

— Знаете, — вдруг заявляет профессор, — я всё время твердил, что большевики победят и сделают то, чего захотят. И я оказался прав. А вот некоторых еще и сейчас трудно убедить в этом.

Я удивляюсь: какой может быть об этом спор сейчас, летом 1932 года?

— Вот-вот, именно так я и говорю всё время своей жене, — отвечает профессор, продолжая угощать меня пирожками, которыми снабдила его скептическая жена, — а вот она всё еще продолжает сомневаться.

Через некоторое время он опять возвращается к вопросу о басмачах. Несмотря на твердую веру в силу большевиков, проявляемую им в споре с женой, вижу, что кто-то его напугал. Говорю ему, что басмачи тут действительно шныряли, но теперь уже месяца два всё спокойно.

 

Приближается полночь. Скоро должен прибыть ночной поезд из Ташкента. Поскольку уснуть всё равно не удалось, решаю сходить на станцию к прибытию поезда — ждали приезда нескольких товарищей. Обещаю скоро вернуться и предлагаю Ямпольскому ложиться спать.

С приезжими я задержался у директора и вернулся в палатку только под утро. Вижу: столик опрокинут, коробка с лакомствами валяется на земле, постель оставлена в беспорядке, профессора нет.

Очень хочется спать. Решаю про себя, что профессор, наверно, надумал вернуться в красный уголок, и ложусь.

Утром приходит Янковский и, увидя свою развороченную постель, спрашивает, где профессор. Отвечаю, что, должно быть, в красном уголке.

— Нет, — говорит, — я только что оттуда.

Начинаю беспокоиться. Быстро одеваюсь и спешу на станцию — ведь других мест он здесь не знает. Там узнаю, что профессор действительно прибежал туда ночью очень возбужденный. Спрашивал, когда ближайший поезд на Ташкент. Узнав, что поездов ночью не будет, он заявил, что никуда не уйдет, пока не дождется поезда. Под утро остановился какой-то товарный состав, профессор сел в тамбур товарного вагона и уехал.

Вернувшись в Ташкент, через несколько месяцев я встретил профессора на улице. Он был в коротких туристских штанах, в какой-то жакетке, с рюкзаком за плечами, в пробковом шлеме. Шел быстро, уверенно и выглядел очень эффектно — настоящий европеец из английской колонии.

Оказывается, его перепугали щенята, которые, когда он спал, пришли в темноте в палатку.

Вернулся я в Ташкент только в начале сентября. Свою работу политкомиссара выполнил удовлетворительно. Моё имя упоминалось в каком-то приказе, где объявлялась благодарность политработникам. В виде премии меня наградили именной винтовкой с серебряной пластинкой.