- 92 -

ЗАГАДОЧНЫЕ АРЕСТЫ

 

Зима 1936— 1937 годов проходит в напряженной работе. Нет времени на раздумья. Мне и не хочется ни о чем думать. Я работаю и чувствую себя счастливым. Чувствую, как приятно жить на свете.

Однако всю зиму продолжаются аресты среди ответственных работников. Сначала репрессиям подвергаются представители других национальностей, разные специалисты и работники Коминтерна. Таких в Ташкенте довольно много. Но в дальнейшем репрессии распространяются на все национальности. Арестовывают самых активных деятелей партии.

Часто захожу в Среднеазиатский институт марксизма-ленинизма. Посещаю институтские вечера, встречаюсь и в будни там со знакомыми. Институт мне как дом родной, где всегда нахожу кого-нибудь, перед кем могу душу открыть, начиная с директора Агола и кончая преподавателями и студентами.

В зале института, в огромной раме на всю стену, размещены портреты всех членов и кандидатов в члены Центрального Комитета партии, избранных в 1934 году на XVII съезде. Уже в конце года многие из них исчезли. Пустые места в огромных рамах выглядят как слепые глаза. Этих слепых глаз становится всё больше.

Но я по природе своей оптимист. Я и к этому начинаю привыкать. Тяжелые мысли всячески отгоняю от себя. Но слухи о новых и новых арестах заставляют всех честных людей тревожиться, появляется на душе какой-то осадок.

Милда в педагогическом институте всё время отличница, получает Пушкинскую стипендию. Она избрана членом городского комитета комсомола. У нее тоже много своей учебной и общественной работы.

Наконец, выпускной вечер педагогического института в 1937 году. Милда в светло-синем вечернем платье, которое сшито специально для этого вечера. И я в новом костю-

 

- 93 -

ме. Мы много танцуем. Мне нравится, когда на нас смотрят окружающие.

Милдук очень любит мороженое. Обычно я ее отговариваю, боюсь, что она простудится, заболеет. Время от времени она сильно кашляет, и это меня беспокоит. Но на выпускном вечере я не отговариваю ее. Мы едим мороженого столько, сколько ей хочется.

Через несколько дней мы с ней поедем в Куйбышев, Москву, Киев. Билеты у меня уже в кармане. В Куйбышеве сейчас моя сестра Эмма с мужем, они раньше жили в Ташкенте. В Киеве брат. Собираемся к ним погостить.

В Москве я хочу обязательно побывать в Латсекции Коминтерна, доложить, что окончил институт марксизма-ленинизма. Может быть, у них есть какие-то соображения насчет моей дальнейшей работы. Если нет, то должен же я получить какой-то документ о своей партийности. Без этого мне не выдают свидетельство об окончании института. В протоколах комиссии по чистке отмечено, что я «чистку прошел». Кончается обмен партийных документов. И я хочу получить партбилет. Мне всё помнится, как просто мы с Милдой получили советское гражданство и паспорта. Мне очень хочется иметь в кармане билет ВКП(б).

Мы договорились поехать вместе с редактором газеты «Кызыл Узбекистон». Он тоже с женой, хорошей подругой Милды, едет в Москву. У нас билеты в одном купе. В Куйбышеве мы с Милдой будем гостить на обратном пути.

В день отъезда пришли на станцию рано. Багажа у нас никакого, только еда на дорогу и фрукты. Скоро прибывает и редактор с двумя мальчиками, однако жены его нет. Мы ее с нетерпением ждем, но не дожидаемся.

Поезд начинает двигаться. Редактор «Кызыл Узбекистон» с мальчиками остается на перроне. Мы едем в купе с Милдой вдвоем. От этого случая остался неприятный осадок. Но скоро в нашем купе появляются другие пассажиры, начинаются разговоры, неприятное воспоминание улетучивается.

 

- 94 -

Смотрим на просторы казахстанских степей. Чувствуем себя счастливыми.

На второй день к вечеру Милда начинает чувствовать себя плохо. Поднимается температура. Теперь я не могу себе простить, что на выпускном вечере ели столько мороженого.

К Куйбышеву температура уже почти 40. На станции нас встречает сестра Эмма. Милду приходится отправить в больницу.

О дальнейшей поездке вместе думать нечего. На следующий день еду дальше один. Милда остается в больнице на попечении сестры.

Чувствую себя скверно. Однако в Москву ехать должен. Думаю, что пока буду в Москве, Милдук поправится, и в Киев поедем вместе.

В Москве первым делом хочу повидаться с Рудисом. Но его в Москве нет. В Бобровом переулке Эстер передает мне под большим секретом, что Рудис в Испании, в интербригадах воюет против Франко.

От Эстер узнаю также, что все политэмигранты из Латвии в Москве арестованы. Арестованы оба брата Буллисы, Ландовский, Приеде и другие, которых я так хорошо знал.

Я никак не могу опомниться от этого страшного удара. Знаю теперь точно, что творится что-то неладное. Я не допускаю и мысли, что мои друзья по подпольной работе, за которыми в буржуазной Латвии гонялись шпики и которых травили везде как бешеных собак, что теперь они все поголовно оказались агентами той же белой охранки. И к чему это? Латвийской охранке нужны несколько провокаторов, но не будет же она содержать целую подпольную партию. Какая-то невероятная нелепость.

Я знаю, что в нашей борьбе у нас не было ничего более светлого, чем первое рабочее государство. За Советский Союз мы сидели в тюрьмах буржуазной Латвии. За Советский Союз мы готовы жизнь отдать. И вдруг тут мы объявлены врагами народа, нас арестовывают. Происходит какая-то страшная трагедия. Арестованы не только латыши, но почти все политэмигранты из капиталистических

 

- 95 -

государств. И делается это как-то тихо, воровским образом. В печати ни слова.

Эстер мне говорит: в латсекцию Коминтерна лучше не идти, не показываться нигде в Москве, скорее уехать.

Со своим всегдашним оптимизмом я наивно думаю, что такое мракобесие на некоторое время охватило только Москву. Радуюсь, что живу в Ташкенте. Там на меня, по крайней мере, никто подозрительно не смотрит.

Недалеко от Боброва переулка, на Чистых прудах, живет бывший член рижского союза «Трудовые студенты» транспортный рабочий Бертрам Криш. Он тоже политэмигрант, но от политической жизни пока отошел, работает инженером на заводе. На следующий день захожу к нему. Чрезвычайно рад, что нахожу его с женой живыми и здоровыми. Приглашаю их в ресторан отметить радостную встречу. После отмены карточной системы в 1935 году рестораны теперь в моде, и мне хочется похвастаться, что я тоже современный человек и притом хорошо зарабатываю.

Однако Криш говорит, что в рестораны никогда не ходил и не умеет там себя вести. Я должен признаться, что тоже не знаю, как там надо себя вести. Решаем отметить встречу дома, благо магазины сейчас полны всякой снеди.

Криш мне ничего не может больше сказать, чем то, что я уже знаю от Эстер. Нам хочется верить, что скоро всё как-то образуется. Криш с женой считают, что среди латышей дело приняло такой оборот в связи с чрезвычайно раздутой цитроновщиной и нездоровой атмосферой вокруг этого вопроса. Он утверждает, что в партийных массах никакой цит-роновской оппозиции не было.

После обеда едем по новой линии метро в парк культуры и отдыха. В парке ко всем возвращается хорошее настроение. Уставшие от ходьбы, заходим в кино. Смотрим фильм «Преступление инженера Кочета».

Выйдя из кино, долго молчим. Никому ничего не хочется говорить. Настроение опять подавленное. Наконец Криш заговорил:

 

- 96 -

— Посмотришь такой фильм, и тебе начинает казаться, что вокруг одни шпионы. Ни одному человеку верить больше нельзя.

Ночевать остаюсь у Бертрама. Мне как гостю предоставляется единственная кровать в маленькой комнатушке, а хозяева ночуют на полу. Долго спорим, так как я отказываюсь от такого самопожертвования. Однако мне приходится уступить воле хозяев.

В Доме политэмигрантов на Воронцовом поле встречаю только что прибывших из Латвии участниц труппы «Синяя блуза» Милду Дукуль и Эльвиру Стакионис. Там встречаю еще и старую знакомую Анци Атолинь, сестру Тимофеева, которая живет в Москве с 1930 года.

«Синеблузницы» прибыли сюда только что после тюрьмы в Латвии. Они, как мне кажется, еще не разбираются, что тут происходит. С ними я избегаю разговаривать на эту тему. Играю беззаботного. С Эльвирой ходим гулять по Москве. Прошу ее помочь мне купить что-нибудь для Милды.

Когда все покупки сделаны, идем в ресторан на верхнем этаже универмага обедать. Заказываем шампанское и торт. С шампанским справляемся, но три четверти торта остается. Долго не можем решить, брать остаток торта с собой или оставить. Наконец решаем, что брать с собой будет неприлично.

В Москве в эти дни встречаю и Олкална, бывшего активиста Культурного общества трудящихся в Риге. Он говорит, что весной меня в латсекции вроде искали для поездки в Испанию. И с ним в латсекции на этот счет говорили. Но теперь всё стихло. Однако и он не советует сейчас самому там показываться. Они имеют адреса всех политэмигрантов, в любое время могут вызвать, если захотят. Меня эта новость несколько оживляет. Однако то обстоятельство, что все стихло и меня из Ташкента не вызвали, ни о чем отрадном не свидетельствует.

Перед отъездом из Москвы решаю еще зайти к Ване Кокову. Он тоже латыш, друг моего старшего брата. Я его хорошо знаю. Года два тому назад он работал в Ташкенте и

 

- 97 -

мы часто встречались у сестры. Сейчас он работает в системе наркомата внутренних дел.

Сначала, узнав о трагедии с латышскими политэмигрантами, я не хотел его тревожить. Думал, что мое посещение может ему быть неприятным. Но под конец не выдержал. Надеялся, что он, будучи ближе к событиям, сможет рассказать подробнее о том, что делается вокруг.

Ваня принимает меня очень сердечно. Однако и он ничего не понимает в происходящем. В его системе тоже непрерывные аресты, и он очень встревожен. Советует мне в Москве не задерживаться и ехать в Киев к брату. Он, как один из высших штабных командиров Киевского военного округа, наверное, больше знает.

В Киеве покупаю в кондитерской самый большой шоколадный торт, бутылку шампанского и отправляюсь в квартиру брата.

Брата дома нет. Его жена Тамара говорит, что Арнольда несколько дней назад вызвали в штаб и срочно на несколько дней командировали в Москву. Очевидно, мы по дороге разминулись. Судя по виду Тамары, у них скоро ожидается наследник. В первый момент я этим объясняю некоторую нервозность Тамары — и в движениях, и в разговоре. Но потом вижу, что дело не в этом. Однако расспрашивать ее я стесняюсь. Решаю несколько дней подождать брата. Отдаю Тамаре паспорт для временной прописки.

На следующий день к Тамаре приезжают еще гости — ее брат, киноартист, с женой. На обеденный стол я ставлю и свой торт с бутылкой шампанского. Шампанское я в жизни не открывал и не видел, как это делается. Ничего не подозревая, начинаю открывать, как бутылку обычного вина. Весь богатый обеденный стол уже накрыт. Я снял проволоку. Бутылка в теплой комнате сильно нагрелась. Как только я прикоснулся к пробке, она со страшным шумом выстрелила. Полетев вверх, попала в люстру. Осколки стекла посыпались в суп, в жаркое, в торт. Обед пропал. Мамаша Тамары воспринимает это как плохую примету.

 

- 98 -

— Это не к добру, — говорит она, медленно качая головой.

Обедаем какими-то консервами. Потом Тамара все-таки рассказывает, что арестованы Якир, командующий Киевским военным округом, и еще несколько высших штабных командиров.

Да, если арестовывают таких людей, как Якир, легендарный герой гражданской войны, тогда это действительно не к добру, подумал я про себя, но ничего не сказал.

Я уже третий день в Киеве. Брат не возвращается. Тамара всё больше нервничает. Мой паспорт, я вижу, лежит на столе не прописанный. Решаю вернуться в Москву. Может, встречусь с ним там. Тамара говорит, что в Москве Арнольд всегда останавливается у Кокова или у Самсона, еще одного латыша, работающего в наркомате внутренних дел шифровальщиком.

На ближайший поезд в Москву все билеты распроданы. Достаю билет на самолет. На следующее утро вылетаю в Москву.

— Один бог знает, когда теперь увидимся, — тихо сказа ла Тамара при прощании.

Я бодро говорю:

— Увидимся через несколько дней. Вернусь вместе с Арнольдом. Приедет и Милда из Куйбышева, тогда отдохнем все вместе.

Однако мне и самому не верится, что так будет. Она тоже понимает, что говорю я это, только чтобы ее успокоить.

У Кокова в Москве Арнольда нет. Иду к Самсону. И здесь брата не было.

— Меня несколько дней назад уволили с работы, где прослужил двадцать лет, — говорит Самсон. — За все годы — только благодарности. Теперь сказали, чтобы сам написал заявление об уходе по состоянию здоровья. Когда я говорил, что совершенно здоров, мне дали понять, что для меня так будет лучше. Я понял, что лучше быть уволенным, чем арестованным.

Самсон с женой — очень симпатичные люди. Когда-то меня с ним познакомил брат. Конов в Ташкенте мне тоже

 

- 99 -

о них рассказывал. Спрашиваю: что, по его мнению, всё это означает? Где теперь искать Арнольда?

— Хотя мне двадцать лет были доверены все секретные документы, однако того, что сейчас происходит, я не пони маю. И никто не понимает, с кем я разговаривал, — грустно говорит Самсон. — Арнольда ты не ищи. Ни в коем случае не ходи в наркомат обороны. Ты ему ничем помочь не сможешь. Очевидно, мы не скоро его увидим.

Он был прав. Ни я, ни жена Арнольда никогда его больше не видели. И он своей дочери не увидел. В 1939 году его расстреляли.

Как бы там ни было, за своего брата я был готов в любой момент поручиться головой. Я знал, что за родину он готов пожертвовать собой в любую минуту. Тамара также в этом ни минуты не сомневалась. Ну кому нужно было делать из него врага народа?

Теперь Арнольд реабилитирован. И его дочь по праву может гордиться своим отцом открыто. Однако долгие годы они смели о нем вспоминать только тайком.

Выслушав Самсона, я решаю скорее уехать из Москвы. Если уж Арнольд арестован, я начинаю опасаться и за свою судьбу. Надо спешить в Куйбышев. От Милды нет никаких вестей. Самсон провожает меня на Казанском вокзале. Билеты на ближайший поезд распроданы. В вокзальном ресторане я заказываю хороший обед и прошу официанта достать мне билет на Куйбышев. Пока мы обедаем, официант мне билет приносит. Понятно, за хорошую мзду. Я всё стараюсь сохранить свой оптимизм, говорю Самсону, что если нет работы здесь, пусть едет в Ташкент, у меня там хорошая квартира, и работу он тоже там найдет.

— Хорошо, друг, хорошо, — говорит Самсон, сжимая мою руку, — будем надеяться на лучшее.

Самсона я больше не увидел. Потом его тоже арестовали, и он не вернулся.

С тяжелым сердцем приближаюсь к Куйбышеву. Всё слышанное и пережитое за последние две недели не дает мне покоя.

 

- 100 -

В Куйбышеве Милда еще в больнице. У нее вспышка туберкулеза. Повышенной температуры больше нет. В ближайшие дни врач обещает ее выписать. Однако он говорит, что необходимо будет продолжительное лечение в санатории.

В Куйбышеве пробыл неделю. Об известных мне событиях с сестрой не разговариваю. Сказал только, что не встретил брата ни в Киеве, ни в Москве. Когда Милда выписалась из больницы, мы уезжаем обратно в Ташкент.

В Ташкенте Милда навещает свою подругу, жену редактора газеты «Кызыл Узбекистон», и возвращается совершенно потрясенная. Подруга лежит в постели без ног. Торопясь на поезд, она попала под трамвай.

После окончания института Милда была назначена учительницей. Теперь врачебная комиссия признает ее инвалидом второй группы и отправляет на два месяца в санаторий недалеко от Ташкента.

Летние каникулы приближаются к концу. Надо приготовиться к следующему учебному году. Захожу в пединститут, чтобы узнать свой план лекций.

— Знаете, товарищ Цируль, вы в этом году не числитесь в списках преподавательского состава нашего института, — заявляет мне заведующий учебной частью.

Он говорит подчеркнуто официально, холодно и вежливо. Я ничего не спрашиваю и ухожу.

На следующий день иду в ЦК к Галузо. Он меня направлял в пединститут. Может быть, он сейчас решил направить меня на другое место? С ним-то я смогу поговорить откровенно. Я собирался зайти к нему сразу после возвращения из Москвы, но из-за болезни Милды не успел.

— Галузо больше нет, его недели две назад арестовали, — говорит мне знакомый инструктор. И сочувственно сообщает, что я не числюсь больше в списках лекторов ЦК.

Дальше следует удар за ударом. Я не числюсь также в списках педагогического персонала в университете и в юридическом институте. Направляюсь в институт марксизма-ленинизма. Убежден, что директор Агол и остальные, которые

 

- 101 -

меня воспитали, не откажутся дать мне, по крайней мере, дружеский совет.

Агол арестован. Вместо него Житов. Он играет дружески настроенного, но отговаривается, что никакими делами преподавания не ведает. Советует обращаться к новому заведующему учебной частью Острову.

Вижу, что это просто отговорка, чтобы скорее отвязаться от меня. Однако решаю зайти к Острову, раз меня к нему посылают. Остров только что прибыл из Москвы. Он работал в Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада, который теперь закрыт. Там он тоже был заведующим учебной частью. Оказывается, он латыш, но я его вижу впервые.

Будучи новым человеком в Ташкенте, он мне ничем помочь не может. Кроме того, тот факт, что он прислан сюда из Москвы, в настоящих условиях свидетельствует также о некотором недоверии к нему. Он разговаривает со мной очень сердечно, но с осторожностью.

Перед уходом из института захожу в большой зал, где у стены фотографии членов и кандидатов избранного семнадцатым съездом Центрального Комитета партии. Теперь пустует уже около половины рам. Нет там больше Постышева, Эйхе, Рудзутака, Бубнова, Якира, И. Косиора, С. Косиора, популярного комсомольского вожака Косарева, первых советских маршалов Тухачевского, Егорова и многих других. Ухожу из института подавленный. У меня такое чувство, что в наш дом пробрался страшный враг и уничтожает нас.

Наконец в отделе народного просвещения получаю направление в одну из средних школ преподавателем истории.

Одна радость, однако, у меня осталась. Каждое воскресенье еду навещать Милду. Ее здоровье, хотя медленно, но определенно улучшается.

Школа отнимает мало времени. Много читаю. В ожидании возвращения Милды взялся за ремонт нашей квартирки. Я всё-таки бывший маляр. Крашу всё долго и старательно. Наконец, каждый уголок в квартире блестит. Постелен-

 

- 102 -

но опять успокаиваюсь и стараюсь вернуть свой оптимизм. Меня ведь все-таки не арестовали.

Первые дни декабря 1937 года. Пятого, в День Конституции, вернется Милда. Припасаю всякие продукты. Задумал сварить плов. Милда его очень любит.

Третьего декабря после обеда замечаю в нашем дворе двух незнакомых мужчин. Они околачиваются вокруг и не уходят. Я стараюсь их не замечать, но вижу, что они следят за мной, причем делают это чрезвычайно неумело, а вернее — нахально.