- 111 -

ДОПРОС

 

Уже третью неделю я в камере. Ночью надзиратель опять будит меня, и я говорю привычно:

— Цируль Владимир Оттович.

На сей раз он не стал будить следующего:

— Одевайтесь, идите за мной.

Сон сразу улетучился. Пришел мой черед. Надзиратель ведет меня по коридорам и лестницам. Если навстречу ведут другого арестованного, то одного из нас останавливают и поворачивают лицом к стене, дока встречного проводят мимо. Это чтобы арестованные не увидели друг друга в лицо.

В кабинете следователя надзиратель передает меня под расписку и уходит. Следователь вежливо спрашивает, как меня зовут. Потом велит сесть у стола, дает бумагу, чернила и ручку и велит писать автобиографию.

— Только пишите подробнее. Всё, что вспомните из своей жизни. Всё, всё.

Пишу всё очень подробно. Пишу больше часа. Следователь сидит у своего стола, занимается какими-то бумагами и скучает. Наконец, отдаю ему написанное. Он бегло читает и кладет на стол:

— Нет, нет, это не годится, надо подробнее писать. Где, когда работали, с кем вместе работали, с кем встречались, в каких конференциях, собраниях участвовали, кто ваши знакомые, друзья.

Я сажусь и пишу снова. Пишу всё очень подробно. Стараюсь ничего не забыть. Скрывать мне нечего. Стараюсь быть во всем совершенно откровенным. Теперь пишу несколько часов, к утру совершенно измучился.

Наконец отдаю второй раз исписанные листы. Следователь читает, задает несколько вопросов и говорит, что по этим вопросам надо написать дополнительно. Я описываю еще подробнее несколько случаев из своей жизни. Даю

 

- 112 -

более подробные сведения о людях, упомянутых раньше. Стараюсь выполнить в точности все указания, хотя уже очень устал. Забрав все дополнения и пояснения, он уходит: его рабочее время кончилось. Меня передает другому следователю. Тот заставляет меня опять писать всё то же сначала. Говорю, что я уже всё написал и отдал следователю, который ушел.

— Так вы же написали для него. А теперь напишите для меня. Смотрите, всё подробно и чтобы всё было правда.

Сажусь и пишу всё снова. Он требует еще подробнее, ему нужны новые дополнения и пояснения. Наконец говорит:

— Хорошо, теперь напишите, кого из латышей вы в Советском Союзе встречали и при каких обстоятельствах. Ничего не скрывайте.

Я совершенно обалдел. Мне несколько раз приносят какую-то пищу, но есть я уже не могу. Нервы натянуты. Однако я хочу написать всё, что от меня требуется.

Когда написал и о латышах, опять нужны пояснения и дополнения. Кончается рабочий день второго следователя. Он опять собирает всё, что я написал, и уходит.

Попадаю в распоряжение третьего. Тот пришел с огромным списком разных фамилий на многих листах. Он читает их мне, а я должен отвечать, кого из названных знаю. Это главным образом партийные, советские и хозяйственные работники и преподаватели учебных заведений в Ташкенте. Когда список кончился, я должен написать о каждом, кого знаю из названных: при каких обстоятельствах познакомился, когда встречался, о чем говорили.

Иногда сонливость исчезает от чрезвычайного нервного возбуждения, но потом одолевает с новой силой. За всё время допроса ничего не ем. Глаза слипаются. Но дремать не разрешают. Как только я начинаю засыпать, меня будят и заставляют писать дольше.

В уборную меня пускают только после многократных просьб. Следователь сопровождает меня и наблюдает каждое движение.

 

- 113 -

Уже и третьему пора уходить. Я потерял всякий счет времени. Не соображаю, день ли, ночь, утро или вечер. Окна закрыты наглухо, дневного света не видно.

Четвертым оказался знакомый мне старший следователь Моруженко. В вечернем университете он слушал мои лекции по ленинизму. Но он делает вид, будто не знает меня. Я понимаю, что напоминать ему о нашем знакомстве сейчас не стоит.

— Ну, есть что-нибудь толковое в его писанине? — спрашивает он следователя, который собирается уйти.

— Нет, никакого нового материала он не дал, — отвечает тот.

— Собака, свинья, когда ты, наконец, признаешься в своей контрреволюционной деятельности? — кричит Моруженко, когда другой следователь ушел.

Отвечаю, что признаваться мне не в чем, что никакой контрреволюционной деятельностью я не занимался.

— Хе-хе, птичка, поёшь, думаешь, мы не знаем, что латышская охранка завербовала тебя и потом переправила за границу шпионить? Кончай зря бумагу марать, признавайся во всем. Пока не признаешься, с этого стула не встанешь.

Я опять повторяю, что на службе охранки не состоял и не состою, и что он не имеет никаких оснований так со мной разговаривать.

Потом долго сижу и молчу. Моруженко смотрит какие-то бумаги, и время от времени неожиданно задает провокационные вопросы. Так как я к своей еде не прикасался, мне приносят чай и несколько булочек. Пью чай и съедаю булочки. Уже совсем не могу терпеть без сна, глаза закрываются. Но Моруженко зорко следит за мной и не дает дремать.

Время от времени в кабинет заходят старшие следователи, начальники следственных отделов. Они спрашивают о результатах допроса. Видно, каждый имеет определенное задание начальства, как обращаться с арестованным. Во всём чувствуется система. Некоторых из них я знаю по рассказам в камере, некоторых по своей

 

- 114 -

прошлогодней работе в вечернем университете наркомвнудела.

Чаще всего приходит заместитель начальника третьего отдела Затуранский. Он невысокого роста, с черной бородкой клинышком, всегда с трубкой в зубах. Одет в черное. Арестованные зовут его чертом.

Сначала он на меня не обращает никакого внимания. Спросит о чем-нибудь следователя и уходит. Потом начинает задавать вопросы и мне. Под конец он, как заходит в кабинет, сразу садится на стол против меня, ставит ноги на мой стул, театрально смотрит мне в глаза взглядом гипнотизера и, непрерывно толкая меня своей трубкой в грудь, бесконечно повторяет:

— Признавайся, признавайся, подпиши! Признавайся, признавайся, подпиши!

Когда это занятие ему надоедает, он вдруг вскакивает со стола, начинает ругать меня самым гнусным образом и угрожать адскими карами. Не добившись ничего, уходит. Я продолжаю сидеть на стуле.

Потом следователь опять что-то говорит. Предлагает подписаться. Я давно уже больше ничего не пишу. Только сижу. Начинаю, кажется, терять рассудок. Временами никак не могу сообразить: неужели это явь, а не какой-то кошмарный сон.

Входит опять Затуранский. Опять садится против меня, толкает трубкой в грудь и повторяет свое:

— Признавайся, признавайся, подпиши!

От бесконечных толчков мне ужасно больно. Но под конец я и боли не чувствую. Не могу связно соображать, всё становится безразличным.

Кончив меня толкать, потом ругать и угрожать, Затуранский уходит.

Как-то при очередной смене следователей появляется еще один мой знакомый, Соловьев, — один из лучших и самых старательных моих слушателей в прошлом году. И он тоже делает вид, что не знает меня. Но его поведение какое-то странное, необычное для этого дома. Он не ругается, не угрожает. В его лице видно что-то человечес-

 

- 115 -

кое, будто он как-то переживает происходящее. Смотрит очень печально.

— Товарищ Цируль, вам не дадут спать, вас никуда не отпустят, пока не подпишете всё, что от вас требуют. Подпишитесь, вам легче будет, не давайте себя истязать. Поверьте мне, отсюда никого не выпускают.

Он почти умоляет меня. Я своим ушам не верю. Откуда вдруг тут появился человек?

Входит Затурайский.

— Ну что, не признается?

— Нет, не признается.

Затуранский проводит обычный сеанс с трубкой. Когда он уходит, Соловьев опять тихо говорит:

— Подпишите, ни один человек не выдерживает этого. Рано или поздно все признаются во всём.

— Ну, кому это нужно? — спрашиваю я как во сне.

— Я тоже не знаю, кому это нужно. Наверно, так нужно родине, Сталину. Подпишитесь, и вы останетесь живы.

Мне кажется, что я вижу в его глазах слезы.

— Вы думаете, нам легко? Мы тоже страдаем, нас заставляют...

Как в бреду слышу я слова Соловьева. В голове еще мелькает неясно: подпишись... Сталину нужно... останешься жив... еще не всё потеряно...

Потом я уже больше ничего не слышу.

Просыпаюсь на нарах в своей камере. Меня допрашивали четверо суток без перерыва, пока я не потерял сознание. Вечером меня принесли завернутого в солдатскую шинель и бросили в камеру. Товарищи положили меня на нары. Я спал двадцать четыре часа подряд.

Чувствую страшную боль в груди. Это в том месте, куда Затуранский колотил трубкой. Теперь там сильно припухло и большой синяк.

Подняться не могу. Есть тоже ничего не могу. Повысилась температура. Начинаю бредить. Опять теряю сознание.

Теперь я просыпаюсь в какой-то совсем маленькой комнатке. Тут две железные кровати. На второй тоже кто-то

 

- 116 -

лежит, но разглядеть я его не могу. Это тюремная больница.

Входят врач и сестра. Врачиха долго и старательно осматривает меня. Синяк на груди она старается не замечать. Потом подчеркнуто официально заявляет и велит сестре записать: «сухой плеврит».

Уходят, и снова тихо. Слышу только тяжелое дыхание своего соседа. Каждое движение вызывает боль во всем теле.

Приходит сестра, дает какое-то лекарство и ставит компресс на грудь. Становится легче, и я засыпаю.

Утром просыпаюсь и слышу... пение. Это мой сосед чистым тенором тихо поет какую-то революционную песню. Сначала слушаю, потом начинаю подпевать.

Когда песня кончена, мы затихаем. Через некоторое время сосед снова начинает петь, я опять присоединяюсь. Так мы спели еще несколько революционных песен.

Знакомимся. Мой сосед — коммунист Тихомилов, инженер-железнодорожник, еще молодой, лет тридцати с лишним.

— Пропали мои ноги, — говорит он. — Я четыре дня стоял на ногах. Мне сказали: пока не признаюсь в своей вредительской деятельности, не разрешат ни спать, ни сесть, ни с места сойти. Я заявил, что мне нечего признавать. Стоял всё время. Дремать не давали, и каждый, кто проходил мимо, бил по ногам. Когда я задремывал, следователь тоже будил ударом по коленям. Потом начал падать и меня снова били по ногам и заставляли встать. Наконец я потерял сознание.

Некоторое время опять молчим. Думаем каждый свою Думу.

Вижу, что истязают всё коммунистов, которые не признаются в предъявленных обвинениях. Применяется продуманная система. Главное — не дают спать, держат в постоянном нервном напряжении, стараются причинить боль. Так пытаются затушить сознание. Человеку становится всё безразлично, он или теряет сознание, или подписывает всё, что ему предлагают.

 

- 117 -

«Ну а если поймают настоящего шпиона? — приходит мне в голову. — Он-то имеет что рассказать, ему есть в чем признаваться. Значит, его не истязают. Ему дают табаку, возвращается он веселенький. Мне вспоминается немец из Риги. Значит, бьют своего, а с врагами по-хорошему. Сталину так нужно? Какая чушь!»

Это я думаю про себя, но Тихомилову ничего не говорю. Сам боюсь своих мыслей. Считаю, что, в конечном счете, ручаться могу только за себя.

Дверь нашей комнатушки — с дыркой. Дырка без стекла. Через нее всё слышно, что происходит в коридоре. Уборщицы между собой называют нашу палату комнатой смертников. Среди уборщиц есть и вольные, и заключенные.

Темнеет. Тихонько заходит к нам пожилая санитарка и сует каждому что-то под подушку. Когда она уходит, мы находим несколько кусочков сахара.

Следующий день опять начинаем пением. Песни поднимают настроение. Сестричка приходит с лекарствами, кладет мне на грудь свежий компресс. Что-то делает с ногами моего соседа. Вечером опять сует сахар.

— Это вам посылает доктор Чаплина, — говорит она тихо. — Она слушала, как вы пели. Всё время стояла у ваших дверей и слушала. Мы все слушали, кто был тут. Когда вы кончили петь, она сказала: «Такие люди не могут быть преступниками». Потом велела каждый день давать вам дополнительную порцию сахара. Только предупредила, чтобы вы никому не говорили.

Это несколько кусочков сахара чудодейственно влияют на наше самочувствие. Мы начинаем быстро поправляться. Возвращается оптимизм, хочется жить, верить, что недоразумение всё-таки выяснится.

Начинаем с Тихомиловым говорить более откровенно. Приходим к выводу, что в наркомате внутренних дел орудуют враги, преступники. Но это не может долго оставаться неизвестным нашему руководству, Сталину. Скоро они будут раскрыты и получат по заслугам.

 

- 118 -

Заходит к нам опять доктор Чаплина. Внимательно осмотрев нас, садится на мою койку и долго молчит. Потом говорит:

— Какие вы были на свободе, если даже в таком состоянии можете петь? Откуда в вас столько силы?

— Песня жить помогает, — говорит Тихомилов.

— Я от всей души желаю вам жить, — уходя, говорит Чаплина.

Приближается весна. Благодаря заботам Чаплиной, мы начинаем уже вставать, ходить. Однажды кто-то бросил в наше окно несколько цветков одуванчика.

Двери палат не запираются. Когда поправляемся настолько, что можем уже ходить, начинаем встречаться с обитателями других палат. Таких ходячих мало. Большинство больных тут не выздоравливают. Но тех, которые начинают двигаться самостоятельно, отправляют обратно в тюремные камеры. Чаплина дает нам понять, чтобы не спешили ходить и чтобы из своей палаты лучше не выходили.

Санитарка, которая снабжает нас сахаром, говорит:

— Не беспокойтесь, Чаплина вас следователям не выдаст.

Мы почти никуда не выходим. Время от времени подходит к нашей двери кто-нибудь из соседних палат и начинает разговор через дырку.

— Товарищ приват-доцент! — окликает меня однажды Воронов, арестованный из соседней палаты. — Скажите: что с нами будет?

Он брат известного во всем мире хирурга Воронова, который живет в Париже. До революции он имел в Ташкенте предприятие. Скупал кишки животных по скотобойням всей Средней Азии и перерабатывал их в сырье для струн музыкальных инструментов или медицинских ниток, а потом продавал по всему миру. При Советской власти он также работал как специалист в этой отрасли. Незадолго до своего ареста ездил в Париж к своему брату, который сделал ему операцию по омоложению.

На вопрос Воронова я, конечно, ничего ответить не могу. Уверяю его, что, в конце концов, всё выяснится и всё кон-

 

- 119 -

чится хорошо. Он будет работать опять. Его специальность ведь очень нужная.

— Ну скажите: почему они меня терроризируют? Я ведь выработал более точный план организации фаланги, чем Фурье и Сен-Симон. Я доказал, что Фурье ошибся в своих расчетах. Я исправил их ошибки... — долго и увлеченно говорит у окошка нашей двери француз Рете. Это потрепанный старик с белыми усами. Всю жизнь он занимался музыкой. В царское время был регентом кадетского корпуса. После гражданской войны работал учителем музыки в Ташкенте. В свое время он кончил физико-математический факультет. Увлекается теориями социалистов-утопистов.

Я терпеливо и даже с некоторым интересом слушаю его планы строительства социализма. Чувство такое, будто говорю с человеком, который жил сто лет назад. Когда он кончает свой рассказ и уходит, Тихомилов говорит:

— Как ты такую брехню так долго можешь слушать, ты разве не видишь, что он уже не в своем уме? Или ты тоже свихнулся?

Я опять начинаю рассуждать, как нам выйти из создавшегося положения. Никак не можем придумать, как сообщить обо всем Сталину. Мы убеждены, что его окружили подлецы, которые творят произвол. И нам кажется, что тут дирижирует какая-то вражеская рука из-за границы с целью уничтожения лучших кадров молодого рабочего государства. Это новый вид наступления на революцию. Надо бороться. Мы только никак не можем придумать, как бороться с этим новым видом вражеского наступления.

Живем в больнице уже третий месяц. Однажды днем заходит сестра:

— Уже приезжали за вами, хотели отвезти обратно. Но Чаплина не позволила, ей удалось убедить следователей, что вас еще необходимо оставить в больнице. Но долго она вас не сможет удерживать. Нам всем жаль расставаться с вами, с вашей тихой песней.

Позднее заходит и Чаплина. Она чем-то, видно, сильно опечалена. Уходя, говорит будто прощаясь:

— Да, ваши жены, очевидно, были счастливыми.

 

- 120 -

Уже пятый месяц как я арестован. Я ничего не знаю о Милде. Очевидно, она ничего не знает обо мне. Всё время хочу просить Чаплину узнать что-нибудь, что делается на свободе, однако боюсь, что она может каким-то образом попасться. Но когда она сама напомнила о наших женах, решил: как зайдет следующий раз, обязательно попрошу ее узнать, что с Милдой, и передать хотя бы привет от меня.

Выполнить этот план не удалось.

Через несколько дней — воскресенье. Воронов говорит, что это Пасха. Обычно по выходным в тюремной больнице тихо. Обхода врача нет, больных не привозят и не увозят. Но именно в этот день приходят два следователя и забирают меня в тюрьму. Тихомилов остается один. Что было с ним дальше — не знаю.