В ПЕРЕСЫЛКЕ

 

Я чуть не упал. Уж слишком больно было вновь терять надежду. Зачем только эти римские и фракины тут разъезжают? Зачем снимают с постов и судят Кузьминых, затуранских? Разве только для того, чтобы делать с вежливой улыбкой то же самое? Один за другим наслаиваются вопросы. Но скоро всё становится безразличным.

Пересылка — тоже тюрьма. Там размещают заключенных, которых надо отослать в другое место.

— Ничего, теперь больше будем на свежем воздухе, — успокаивает меня Джумбаев, заметив моё отчаяние и слабость.

Приказывают строиться по четыре. Я становлюсь рядом с Джумбаевым, справа от меня Васильев, молодой врач из Сталинабада. У Джумбаева тоже всё имущество — маленький сверточек, но у Васильева два чемодана. Он несет с собой врачебный инструмент. Впереди с краю вижу Машковцева.

Нас проверяют по списку. Наказывают впредь по команде становиться только в таком порядке.

Во двор въезжает крытый грузовик. На кузове с двух сторон большими буквами: «ФРУКТЫ».

— Смотрите, заключенным фруктов привезли, — шутит кто-то.

Нам приказывают лезть в машину, плотно закрывают и запирают ее, и грузовик с «фруктами» уезжает в пересылку.

На окраине города стоят несколько легких одноэтажных бараков. Вокруг высокий забор с колючей проволокой. Это и есть пересылка. По ее территории можно ходить свободно.

У ворот машина останавливается, мы вылезаем и выстраиваемся в установленном порядке. Как только входим в ворота, конвой нас оставляет, надзиратель ведет по широкой чистой дорожке. Нас моментально окружают с обеих сторон подозрительные оборванные молодые люди. То один,

 

то другой плоско острит по нашему адресу, остальные громко смеются.

— Уважаемый профессор, разрешите, я вам помогу, — говорит кто-то Машковцеву с издевательской вежливостью. Тот, видимо, очень устал таскать свои два чемодана и, поверив вежливому обращению, отдает один из них. Одно время вежливый молодой человек действительно идет рядом с профессором.

Наконец нас остановили у барака. Молодые люди, окружившие нас, становятся всё нахальнее. Некоторые уже прямо пытаются вырвать из рук узлы или чемоданы.

— Будем держаться вместе, — тихо говорю я своим соседям. Васильев и Джумбаев быстро схватывают ситуацию. Васильев ставит свои чемоданы на землю. Мы с Джумбаевым кладем на них свои мешочки. Я присаживаюсь на наше имущество. Теперь у моих соседей руки свободны. Я сижу и наблюдаю, что происходит.

Профессор Машковцев заметил, что его вежливый помощник пропал. Другой показывает ему, что молодой человек с его чемоданом удаляется по направлению к одному из ближайших бараков. Машковцев бросает второй чемодан и, возмущенный, с угрозами догоняет вора. Часть молодых людей с криком, и громким смехом удаляется за профессором. Кто-то из них схватил и второй чемодан. Скоро все пропадают в бараке.

На крышах бараков лежат люди на солнышке совершенно голые, громко переговариваются, смеются. Кругом слышна похабщина. За забором еще бараки — там женская пересылка.

Разбить нашу группу не удается. Молодые люди начинают расходиться. У некоторых из прибывших всё-таки кое-что пропало.

— Нет, это я так не оставлю, я буду жаловаться, — возмущается какой-то старичок. У него пропал чемодан со всем имуществом.

Прошло минут десять. Постепенно все успокаиваются. Вдруг из соседнего барака выходит Машковцев. На кого он похож!

 

Шляпа, совершенно измятая, натянута на глаза. Он босой, в одном нижнем белье, которое тоже местами порвано. Медленно подходит к нам и говорит:

— Товарищи, скажите, но это же насилие, варварство!

Да, трудно представить себе более яркое доказательство насилия и унижения человека, чем его вид сейчас. Однако здесь это нормально.

Нам указывают пустой барак, напротив которого мы остановились. Однако бандиты пересылки не успокаиваются тем, что им удалось украсть у новичков при входе. Это была только разведка. За ней обычно следуют налеты на бараки.

Недалеко от нашего барака разместилась группа узбеков. Джумбаев спрашивает их, почему они живут под открытым небом. Они рассказывают, что все бараки полны клопов, нет никаких средств с ними бороться. Кроме того, бараки — настоящая западня, где жулики пересылки обирают новичков до нитки. Под открытым небом легче защищаться и от клопов, и от уголовников. Узбеки советуют и Джумбаеву не оставаться в бараке. Приглашают всю нашу группу поселиться рядом с ними:

— Дождя в эту пору не бывает, крыша не нужна.

Нетрудно заметить, что наш барак действительно стал центром внимания пересылки. Один за другим нас посещают подозрительные типы. Они ищут что-то купить, что-то продать, предлагают свою дружбу и советы, готовы оказать услуги.

Клопов здесь неимоверно много. Вечером того же дня вся наша группа оставляет барак. Размещаемся у дороги рядом с узбеками.

В последующие дни знакомимся ближе с бытом и нравами пересылки. Здесь образовались своего рода два враждебных класса: уголовники — с одной стороны и политические, главным образом арестованные в 1937 году коммунисты, беспартийные интеллигенты, а отчасти, и настоящие контрреволюционеры и белогвардейцы, — с другой.

Хотя политические никаких особых богатств не имеют, однако это люди, которые занимали в обществе определен-

 

ное положение, жили более или менее обеспеченно. В последнее время всем так же, как и мне, прислали из дому одежду. У некоторых есть даже кое-какие ценности, деньги, тщательно припрятанные в швах одежды.

В пересылке все только временно. Но тут больше никакого следствия нет. Отсюда на волю не выходят. Никаких надежд тут уже не остается.

Хотя на суде никто не был, большинство знает, что решением мистического «особого совещания» они осуждены на «10 лет без права переписки». Но мне вообще ничего не сообщили. И я не один такой.

Уголовники тоже разные. Одна группа — те, у кого срок наказания уже подходит к концу. Хорошим поведением они заслужили признание начальства. Они служат кадрами всей внутренней администрации пересылки: внутренняя охрана, повара, кладовщики, конторские служащие и т. д. Это аристократия класса уголовников. Им даже выдаются особые пропуска, с которыми можно оставить территорию тюрьмы, уйти в отпуск в город. Вторая группа уголовников — те, которые только что осуждены и будут отбывать срок наказания в других местах, обычно на Севере.

Все политические, что бы их ни ожидало в их печальном будущем, хотят поскорее отсюда уехать, обосноваться где-то на постоянную жизнь. Среди них много разных специалистов, они надеются, что смогут продолжать работать по специальности.

Кражи, хулиганство, бандитизм — дело только что осужденных уголовников. Никуда ехать они не хотят: там ведь еще придется работать, да и ташкентского солнышка на севере нет.

Между обеими группами уголовников существует тесное сотрудничество. Недавно осужденным некуда девать наворованное и награбленное в пересылке добро, негде брать еду, водку. «Аристократы», используя свои привилегии, охотно помогают продать и купить всё, что нужно. Конечно, при этом они хорошо наживаются. Занимаемое положение дает им возможность сохранить нажитое богатство, котором они

 

надеются в полной мере воспользоваться после выхода на свободу.

Потом я не раз имел случай убедиться, что произвол уголовников в то время господствовал во всех пересылках. Начальство из наркомвнудела не принимало никаких мер, чтобы ограничить этот произвол.

За хорошее вознаграждение «аристократы» оказывают услуги и политическим — доставляют письма, приносят почту из дому, устраивают свидания с родственниками.

Всем высылаемым дается возможность перед отъездом встретиться на полчаса со своими близкими. Свидание происходит в будке у тюремных ворот. Там устроено четыре отдельных помещения с нарами. Так что имеется возможность сразу устроить четыре встречи. «Пропускная способность» будочки слишком мала, чтобы удовлетворить все потребности. Целыми днями у будки стоит большая очередь женщин. «Аристократия» использует и это обстоятельнство. Несчастные женщины с помощью соответствующего вознаграждения стараются выпросить встречу вне очереди.

Однажды днем вызывают на встречу одного еще молодого парня из нашей группы. Примерно через час он возвращается оттуда в совсем подавленном настроении. Не говорит никому ни слова, садится на свой мешочек и начинает плакать. Я подумал, что жена ему сообщила какую-то печальную весть, и начинаю его успокаивать. Немного успокоившись, он говорит:

— Если бы я знал, что эта встреча связана с таким унижением, я бы туда ни за что не пошел.

Расспрашивать дальше я не стал.

Я собирался через какого-нибудь «аристократа» сообщить Милде, чтобы она пришла повидаться со мной. Теперь я доволен, что еще ничего не предпринял.

Здесь нет точного учета заключенных. Иногда внутренние надзиратели и коменданты долго ходят по территории, ищут какого-нибудь Иванова или Сидорова и не могут его найти, никто не отзывается. Это дает возможность многим уголовникам подолгу увиливать от высылки на место отбывания срока.

 

Чтобы найти «пропавших», время от времени проводят «инвентаризацию». Ночью окружают один барак за другим и прекращают всякое передвижение. Потом спрашивают всех заключенных и записывают: как звать, когда осужден, за что. Данные сверяются с формулярами, которые имеются в канцелярии тюрьмы, чтобы никто не мог скрыть правду. Таким образом обычно находят пропавших и немедленно высылают. Но известны случаи, когда имеющие опыт ухитряются спрятаться и от «инвентаризации» или выдать себя за другого.

Все уголовники, будь то «аристократ» или «пролетарий», везде, где только можно, соблюдают интересы своих. Повар, раздавая суп или кашу, своим всегда наливает погуще, пожирнее, побольше. Даже порция хлеба для своих побольше.

Денег у меня нет. Покупать ничего не могу. От голодовки и нервного напряжения последних дней в тюрьме сильно ослаб. Теперь на свежем воздухе мне страшно хочется есть. Васильев и Джумбаев, с которыми держусь вместе, тоже всё время голодны. За обедами ходим вместе. Но так как мы не свои, то наши порции всегда жиденькие и маленькие.

Как-то опять пошли, как обычно, за обедом все трое. Повар наливает в мою миску очень немного совсем жиденького супа. Меня разбирает страшное зло, и я всё содержимое миски с силой выплескиваю в его толстую морду. Жду, что сейчас он ударит меня половником. Однако не удираю, хотя вижу, что в драке мне с ним не справиться. Но я потерял самообладание и во что бы то ни стало, хочу драться за свои жизненные права.

Медленно вытерев рукавом лицо, повар смотрит на меня и говорит:

— Ну что же ты сразу не сказал, что вы свои, я разве могу всех знать?

Он убежден, что на такое выступление способны только свои.

Теперь он наливает мне полную миску густого жирного супа. Такие же полные миски получают и мои друзья.

 

Потом мы уже так и считались своими. Это было очень кстати.

Это был для нас серьезный урок жизни в новых условиях. Против насилия можно бороться только силой, да еще хитростью. Жалость здесь не действует. В дальнейшем мы в этом убеждались не раз.

Обычно уголовники пробавляются мелкими кражами, обманом и шантажом. Но иногда они выступают «организованно». Именно так встречают каждую новую группу: новички ведь не знают нравов пересылки.

Иногда совершают более широкие налеты. Собирается группа человек сто или больше. Вооружены они кусками жести или стекла, старыми гвоздями. Это оружие годится и для борьбы, и для распарывания мешков и чемоданов. Такая банда вдруг врывается в барак политических или нападает на группу вне барака. Правда, налет под открытым небом рискованнее и дает обычно меньший результат, ибо его сразу замечают и со всех сторон идут на помощь потерпевшим.

Шла к концу вторая неделя в пересылке. Замечаем, что против нас и узбеков, к которым мы присоединились, готовится налет. Вооружаемся. Где-то раздобыли большие острые гвозди. Узбеки говорят, что самое подходящее оружие — мокрое полотенце с куском мыла внутри. Вооружившись, подробно разрабатываем тактику боя. Более сильные и молодые образуют боевую группу, а слабые — группу охраны вещей. Чтобы во время боя не ошибаться и не бить своих, решаем первым делом безжалостно бить каждого, кто что-либо тащит, чтобы не дать утащить ничего.

Начался налет днем, перед обедом. Нападали человек сто молодых парней. Благодаря организованной обороне нам удается сначала отбить их. Они атаковали вновь. Бой продолжался около часа. Кругом неимоверный шум, ругань, крики о помощи. В результате восемь человек отправлены в больницу, двое убиты.

Сколько потеряла каждая сторона, никто так и не узнал. Никто из властей и не пытался узнать причины боя, зачинщиков. Вообще никакого следствия по этому поводу не было.

 

Иногда администрация пытается послать нас на какие-то работы. Но все политические от этого категорически отказываются. Стоим на том, что мы никем не осуждены и поэтому к нам нельзя применять никакого режима, положенного для осужденных.

Дело не в том, что мы не хотели бы участвовать в работе. Но здесь главной жизненной задачей стало сохранить свои пожитки.

Время от времени появляется представитель НКВД с какими-то списками и оглашает, на сколько лет каждый осужден. Но подписывать он никому ничего не дает, на руки тоже ничего не выдает. В одном из списков я слышу и свою фамилию: на пять лет. Это уже легче. Большинство получили по десять лет. Учитывая, что около двух с половиной лет я уже сижу, остается еще столько — и я опять буду на свободе. А там уж я найду, как доказать свою правду.

Доходят и сюда вести о международной жизни. Разгром Франции немцами, заключение мира между СССР и Финляндией. Вести доходят отрывочные и обрастают по пути выдумками.

Есть одно обстоятельство, которое и здесь приносит некоторое удовлетворение. В отдельном бараке, отделенном от нас высоким забором, я вижу часто Затуранского и других самых жестоких следователей, которые пытали коммунистов. Говорят, и они осуждены на десять лет. Но пока их не пускают к другим заключенным. Очевидно, начальство боится за их жизнь. Однако через забор из колючей проволоки с ними можно переговорить.

Характерно, что и в этих условиях затуранские считают себя высшей кастой. Видите ли, они не уголовники и не враги народа. Они осуждены всего-навсего за превышение власти. Но для нас сейчас самое главное в том, что они осуждены. Дальше мысли путаются. Если Затурайский сидит за то, что вымогал у меня ложные показания, то почему меня продолжают держать здесь без всякого суда на основе этих самых показаний? Кому это нужно? Неужели тоже Сталину?