- 197 -

ВОЙНА

 

Началась война. В лагерях сразу ввели более строгий режим. С каждым днем строгости усиливаются, особенно к заключенным группы «к. р.» Повсюду их отстраняют от всяких ответственных работ, ограничивают свободу движения по территории лагеря. В лагерях выключают радио, всем заключенным строго запрещается читать газеты.

Начальником автопарка вместо деятельного Бочарова назначили сотрудника НКВД Мервицкого. Он появился с семьей: женой и трехлетним сыном. Начал с того, что рядом с лагерем выстроил себе крепкий бревенчатый дом.

Мервицкий относится ко мне хорошо, но мне он с каждым днем всё меньше нравится. С началом войны везде началась усиленная экономия горючего и других материалов. Мервицкий дает мне понять, что надо создать свои резервы горючего, дефицитных запчастей. Я делаю вид, что не понимаю намеков и никаких фальсифицированных отчетов не составляю. Он явно недоволен, но настаивать не решается: трусит. Даже наоборот: поняв мои настроения, делает вид, что у него и в мыслях ничего подобного не было.

С фронта идут вести одна хуже другой. Но официально заключенные ничего не знают. Усиленно распространяются слухи. От Мервицкого я не слышу ни одного утешительного слова. Наоборот, каждый день он сообщает мне шепотом, какие еще города оставила наша армия. Страшно обидно: передает эти новости так, будто мне они очень приятны. Логика его проста: любой заключенный — потенциальный враг Советской власти. И как же противно, что он хочет оказать мне любезность именно как врагу — если не открытому, то, во всяком случае, вероятному. И другим заключенным льстит из тех же соображений. Видно, в силу Советской власти он не верит и всерьез обеспокоен за свою судьбу. На всякий случай хочет ладить с заключенными. Худшая разновидность тыловой крысы.

 

- 198 -

Когда Мервицкий появился в автопарке, я написал заявление с просьбой отправить меня на фронт. Такие заявления тогда писали многие. Многих и отпустили. Только позже я узнал, что из группы «к. р.» не отпустили никого. Когда отдал заявление Мервицкому, он прочел и сделал такое лицо, что я едва сдержался, чтобы не избить его.

— Хорошо, хорошо, — говорит, — каждый должен стремиться показать свой патриотизм. Заявление я приложу к вашему делу, может, это когда-нибудь окажется полезным.

Как ни старается он льстить заключенным и лазить на брюхе перед начальством, его не любят ни те, ни другие. Он замечает, что у меня хорошие отношения с работниками главного управления автотранспортной части. Из-за этого он ко мне особенно добр. Сохраняет мне право передвижения по лагерю, всячески оберегает от разных контролеров.

В конце лета на технической базе главного управления появился некий Гутцаки, который говорит, что только что прибыл из Латвии. Это первый человек из Советской Латвии, которого я встретил. При каждой встрече я жадно расспрашиваю его.

Гутцаки говорит, что в Латвии работал в подполье. Примерно за полгода до установления Советской власти охранка его арестовала. Он сидел в Рижской центральной тюрьме и 17 июня 1940 года после прихода Красной Армии в Ригу был освобожден вместе с другими политзаключенными. Он сам плохо говорит по-латышски, но его жена Альма — латышка. Она работала журналисткой в Даугавпилсе. Арестовали его и выслали по обвинению в каких-то связях с иностранными представительствами в Риге.

Гутцаки рассказываапет о жизни политзаключенных в Рижской центральной тюрьме. После освобождения он заходил в охранку и видел там, как Элмар Бриедис, известный коммунист-подпольщик, принимал от «шпиков» дела. Он слышал, что «шпики» предлагали свои услуги как специалисты на службе народной власти.

Гутцаки уловил одну слабость Мервицкого: пристрастие к знаменитостям. И сразу же наговорил ему всяких небылиц о том, какая знаменитая личность работает у него

 

- 199 -

экономистом. После этого Мервицкий готов растаять передо мной, заботится как о родном брате.

Новое знакомство облегчило мне снабжение нашего автопарка. Гутцаки помогает доставать дефицитные материалы. Мервицкий это очень высоко ценит. Бывает, он сам берется достать что-нибудь, и у него не получается, а я с помощью Гутцаки быстро достаю.

С началом войны усилились воровство, грабежи в лагерях. Автомобильные дороги делали узкие, для одностороннего движения. Только через каждые 100 — 200 метров — расширение дороги, чтобы могли разминуться встречные. Это обстоятельство часто используется для создания «пробок», искусственных катастроф и просто для ограбления машины. Берут главным образом продукты — иное девать некуда. Перед Новым годом как-то у нашего автопарка остановился грузовик, который следовал в Абезь, около Полярного круга. К этому времени у нас уже был хорошо оборудованный барак, в котором мы с Петровым имели свою отдельную контору, где и жили. С нами был и недавно прибывший бухгалтер Кудрявцев.

Экспедитор, сопровождающий машину, просит разрешения переночевать у нас. Мы приглашаем его в нашу «контору». Шофера размещаются в бараке. Вечером за чаем он нам рассказывает, что машина гружена продуктами питания для начальства, среди которых ящик груш и ящик спирта. Опасаясь, чтобы с грузом не случилось чего ночью, он просит: нельзя ли спирт и груши принести в нашу контору на ночь. Мы не возражаем.

— Эх, была не была, напишу акт, что в дороге разлилась, — говорит он потом, вытаскивая из ящика бутылку спирта, — с вами надо выпить, вы хорошие ребята.

Мы несколько удивлены, но не отказываемся. За разговорами бутылку опорожнили. Приподняв пару дощечек, он достает и несколько груш. Слегка охмелев, закрываем задвижкой дверь и ложимся спать в самом лучшем настроении.

Наутро экспедитор укладывает свои ящики в машину и уезжает. Через два дня к нам нагрянул следователь

 

- 200 -

с конвоем и окружил барак. Начинается обыск. Нас троих, живущих в «конторе», следователь одного за другим допрашивает. Допрашивают и нескольких шоферов.

Выясняется, что речь идет о машине, которая два дня назад стояла ночь у нас. Признаемся, что вместе с экспедитором выпили бутылку спирта и съели по паре груш. Оказывается, когда машина прибыла к месту, в бутылках вместо спирта была только чистая вода. Причем с продуктовой базы было получено не один, а два ящика спирта, хотя заявка была на две бутылки. Это уж экспедитор «2 бутылки» переделал в заявке на «2 ящика». По дороге он успел уже «реализовать» один ящик. А пока мы крепко спали, шофера залезли в окно и заменили во всех оставшихся бутылках спирт водой.

Во время обыска у нас ничего не нашли, только неделю спустя на кухне в резервном котле с водой была обнаружена большая бутыль со спиртом. Экспедитора судили, и он к тем годам, которые уже имел, получил вдобавок еще два.

Мораль здесь своеобразная. Заключенный не думает создать никаких богатств себе лично и не стремится к этому. Единственное стремление здесь — получить лишнюю порцию, получше поесть, а при случае — что удается очень редко — и выпить. Награбленное идет главным образом «на пользу обществу». И пойманный вор рассматривается как пострадавший за общественное дело. Конечно, уголовники соблюдают еще и свои законы, но эта мораль — общая здесь.

Какой-то заключенный, бывший ленинградский студент, зашел так далеко, что, оформляя выдачу продуктов со склада, совершенно не обращал внимания на нормы и отпускал каждому сколько угодно. Его судили. Выяснилось, что он таким образом раздал продуктов на миллион рублей с лишком, причем без всякой корыстной цели. Он руководствовался лишь убеждением, что в таких условиях нельзя отказать людям хоть иногда поесть досыта. Он получил дополнительно десять лет и прозвище «миллионер». Позже я с ним познакомился. Это был человек большой души и высокой культуры, которого все очень любили.

 

- 201 -

Случаи бегства из лагерей до войны были очень редки. Просто не было никакого смысла бежать. С территории лагеря, окруженной колючей проволокой, уйти было сравнительно легко. Нетрудно было убежать и от работы, как это сделали два финна из моей бригады. Но беглых скоро догоняли с помощью собак, если только они не погибали в тайге, где на сотни километров нет никакого жилья.

С началом войны попытки бегства стали чаще. Из нашего автопарка бежали три польских механика, бывшие летчики.

Присланный к нам новый бухгалтер, Кудрявцев, бывший студент из Ростова, рассказал, как он пытался бежать. Они ушли вдвоем из лагеря заключенных в Печоре весной, перед началом войны. Имели при себе пуд сахара и несколько сухарей. Бродили по лесу два месяца. Не имея приличной одежды, обросшие бородами, они не могли нигде показаться. В каком-то поселке высланных им, наконец, удалось ночью залезть в один дом и украсть одежду, немного хлеба и бритву. Оделись, побрились и добрались, наконец, до Кирова. Там даже купили билеты на поезд. Однако до отхода поезда надо было ждать еще полтора дня. Считая, что теперь уже все опасности позади, они вышли из города, накопали в поле картошки и стали жарить ее на костре у опушки леса. Тут их и задержали.

Если беглецов ловили сразу, с собаками, то собаки их обычно тут же, на месте, загрызали. Если удавалось уйти далеко от своего лагеря, то их судили. Кудрявцева и его товарища судили и добавили по десять лет к оставшемуся сроку.

В центральном изоляторе Кудрявцев встречал троих наших беглых поляков. Они ходили по лесу дней пять. Кончились продукты. Собрали в лесу грибов, пожарили на костре и наелись. От грибов или от чего-то другого один из них совсем лишился рассудка. У других тоже как-то помутился разум. Они развели большой костер, начали прыгать вокруг и кричать. Тут их и поймали.

Свободно ходить по лагерю можно было только с особым пропуском, на котором ставились печать и подпись на-

 

- 202 -

пальника колонны. С началом войны таких пропусков больше не давали, за редкими исключениями.

Однако у каждого есть нужда куда-то сходить: одному — к знакомому, другому — разжиться продуктами, третьему — в женскую колонну. Бланки пропусков хранятся у Петрова. Петров готов и услужить друзьям, но где брать печать и подпись Мервицкого? Что касается меня, Мервицкий несколько раз дал понять, что он мне лично пропуск в любое время подпишет. Но к нему обращаться не хотелось, и вообще я не хотел иметь никаких привилегий.

Кудрявцев говорит, что подпись он сделает любую по образцу, но с печатью не знает, как быть. Я начинаю мастерить печать из вялой картошки. После долгой и тщательной работы получается сравнительно хорошо. Бумага тут плохая, на ней всякая печать всегда видна нечетко. Однако пользуемся нашими подделками очень осторожно.

Часто проводят проверку: не работают ли на внутренних хозяйственных и административных должностях заключенные тех категорий, которым по инструкции военного времени это запрещено. Я тоже не имею права занимать место экономиста. Но Мервицкий и Петров меня всячески выгораживают. Петров от чистого сердца, Мервицкий — из своих особых расчетов: немцы подходят к Москве, к Ленинграду.

По лагерям всюду освобождают поляков. Их собирают в особые лагеря, чтобы потом направить в польскую армию, которую формирует на советской территории генерал Ан-дерс. Часть поляков умерла в заключении. Появляется возможность, если кто знает хоть несколько слов по-польски или имеет нерусскую фамилию, стать «поляком» и уйти из лагеря.

Как-то вечером Петров передает мне от Мервицкого: если я хочу эту возможность использовать, он не станет препятствовать.

Выдать себя за поляка, уйти в польскую армию — значит потерять советское подданство, отказаться от родины. Уйти к Андерсу — значит пуститься в авантюру, от которой обратного пути нет. В конце концов, мне осталось сидеть только год.

 

- 203 -

Я отказываюсь от предложения Мервицкого. Но свое возмущение показать ему не могу. Я ведь в полной зависимости от него.

Приближается Новый год. Доходят вести о победе под Москвой. Для большинства заключенных это большая радость. Радуемся и мы с Кудрявцевым и Петровым. Оба они со мной в последние дни, когда я отказался стать поляком, особенно дружны. Распространители слухов и сплетен притихли.

Чтобы спасти от очередного контроля, меня посылают с пятью грузовыми машинами на строительство моста через реку Ингу, где надо срочно заканчивать насыпь. Теперь Инга — городок, но тогда там было всего четыре или пять домов.

Мне там делать почти нечего. Наши машины присоединяются к местной колонне грузовиков. Каждый вечер регистрирую сделанную нашими машинами работу и затраченное горючее. Днем скучаю. Иногда брожу по окрестностям в поисках продовольствия или просто так.

Здесь среди шоферов встречаю бывшего летчика Федорова из Киева. Он говорит, что знал моего брата Арнольда. Федоров очень разговорчив, но настроен пессимистически. Откуда-то ему известнее, что вся наша военная техника оказалась отсталой по сравнению с немецкой.

— Наша авиация почти уничтожена. У нас больше нет ни авиации, ни танков, которые способны оказать сопротивление врагу, — рассказывает Федоров. — Наша пехота вооружена только винтовками, а в фашистской армии все строчат автоматами.

Со страшной горечью он говорит:

— Были уже до войны люди, которые это знали и говорили о нашей отсталости, но их всех уничтожили. Ваш брат тоже был умный, передовой командир. Поэтому он тоже погиб. Мы сами подготовили Гитлеру дорогу к легким победам.

Он открыто называет имена Тухачевского, Егорова, Якира, Блюхера:

— Были бы они сегодня живы и во главе нашей армии, Гитлер не дошел бы до Москвы. А теперь спасти нас может только чудо.

 

- 204 -

Об отсталости нашей военной техники я слышу впервые. Его рассказ меня убивает. Он специалист, я ему верю. Видно, что он честный человек и ему тоже страшно больно за наши потери. Но я злюсь на его пессимизм. Начинаю спорить:

— В гражданской войне у нас тоже не было техники, но мы победили. Почему же сейчас нам не верить в свои силы и надеяться только на чудо?

В ответ на мои упреки в пессимизме Федоров со злостью говорит:

— Не хотеть видеть действительность — это не геройство, а скорее трусость. Куда больше смелости требуется, чтобы смотреть открытыми глазами на приближающийся конец.

Мы долго спорим по вечерам, но убедить его мне не удается. Когда речь заходит о том, кто виноват во всей этой трагедии, он еще открыто не называет Сталина, отвечает уклончиво:

— Те, кто руководит государством, должны быть более дальновидными и терпеливыми.

Споры с Федоровым заставляют меня опять о многом задуматься. Я должен признать, что в одном он прав. Мне действительно страшно подумать, что мы идем к концу. Я боюсь думать о том, что Гитлер в самом деле может победить. Что тогда будет? «Конечно, будет борьба, история вспять не пойдет, — я себе отвечаю, — но сколько потребуется жертв и времени?» — Тут я действительно прихожу в ужас.

Кроме скудной пайки заключенного, мы ничего не получаем. Живем у моста уже дней десять, и все запасы продовольствия, взятые из автопарка, израсходованы. Опять начинает мучить голод.

В надежде встретить знакомого шофера и добыть чего-нибудь поесть я каждый день ухожу всё дальше от нашего барака и места работы. Однажды, сам того не заметив, зашел в чужую зону. Возвращаясь, напоролся на часового.

— Стой! Пропуск!

Существует строгий порядок: часовые при проверке документов к себе близко не подпускают. В десяти шагах

 

- 205 -

от себя он останавливает проверяемого. После команды «Стой!» тот кладет свои документы на землю и, придавив их камешком, отходит на десять шагов. Тогда часовой подходит к документам. Если они в порядке, процедура повторяется в обратной последовательности.

Я кладу свой пропуск и отхожу, как положено по инструкции. Однако, поскольку я вышел за пределы своей зоны, мой пропуск тут недействителен. Посмотрев его, часовой спрашивает:

— Какой национальности?

— Латыш.

И сразу понял, что сделал роковую ошибку. Все латыши тут, за редким исключением, заключенные группы «к. р.», которым свободное передвижение по лагерю запрещено. Если бы я назвался украинцем, за кого по фамилии меня часто принимают, часовой, может быть, меня и отпустил бы, приняв за какого-нибудь заблудившегося уголовника. Но, услышав, что я латыш, он кладет документы в карман и арестовывает меня до выяснения дела.

Назад к своим пяти грузовикам и в автопарк я больше не попал. Несколько дней меня держали в местном изоляторе под арестом — до выяснения дела. Что выясняли — не знаю. Скорее всего, ничего. И так ясно, что я заключенный, который нарушил порядок и заслужил, чтобы меня отослали в колонну строгого режима.

Через несколько дней так и случилось. С колонной строгого режима я отправился дальше на север, в каменоломни.

Почти год я пробыл в автопарке в сравнительно хороших условиях. Хорошо поправился. Чувствую себя вполне здоровым. Какие бы трудности меня ни ожидали, я уверен, что перенесу их. До освобождения осталось каких-нибудь десять месяцев. Конечно, жаль автопарка, но что делать.