«Я ХОЧУ ЖИТЬ!»

 

Холода все ближе. Подходит полярная ночь. Часто идут дожди. Хановейская больница размещена в бараке, старом и дырявом. Из всех углов дует, а чинить некому. Топят плохо. Топить должны сами больные, но тут мало таких, кто еще способен двигаться. Санитары и прочий персонал, даже большинство врачей, тоже заключенные. Никаких лекарств у них нет, а думают они больше о сохранении своей жизни. Я вижу, что тут никто не выздоравливает, только умирают один за другим. Каждый день прибывают больные, а по утрам санитары выносят умерших.

Врач при обходе раза два осмотрел меня и больше не подходит. Мне кажется, он нашел меня безнадежным и тем, что имеет, помочь не может.

За мной ухаживает совсем еще молодой санитар, почти мальчик, на вид меньше двадцати лет. Он очень старательный и чувствительный, у него такое невинное детское лицо, и я никак не могу понять: как он сюда попал, за что? Весь персонал и больные очень любят его за старательность и чрезвычайную честность. Он тоже заболел в трудовой колонне, но молодой организм справился с болезнью. Чтобы спасти жизнь молодому симпатичному парню, его после выздоровления оставили в больнице санитаром.

Разговорились — оказывается, он тоже из Латвии, из местечка Лубане. Зовут его Романсан. Он хорошо говорит по-латышски. В 1937 году он учился в восьмом классе гимназии и получил двойку по латыни. Испугавшись отцовских розг, решил в тот день домой не являться. Но на следующий день было еще страшнее показаться дома. Он слышал от товарищей, что в Советском Союзе свобода, детей бить запрещено. Он знал, что дядя, брат отца, в Советском Союзе на большой работе, и решил направиться к дяде.

Он бродил несколько дней и каким-то чудом действительно перебрался через границу. Но к дяде он не попал.

 

Его арестовали и выслали на десять лет на север как иностранного агента, шпиона и диверсанта.

При своей старательности он часто теряется. Хочет помочь всем, но часто не успевает или не может. Но узнав, что я тоже латыш, он для меня особенно старается. Каждый вечер кладет к ногам горячий кирпич или бутылку с горячей водой, потому что у меня мерзнут ноги. Откуда-то носит кусочки сахара. Иной раз приносит бруснику или клюкву, а то и из кухни порцию побольше. Однако может он немного. Мое положение не улучшается, всё нет сил подняться. Но благодаря его заботам я не умираю.

Больные всё прибывают. Умирать не успевают столько, сколько требуется мест. Не хватает одеял. Чтобы было теплее, под каждым одеялом лежат по трое. Скоро приносят и тех, которые недавно несли сюда меня. Приносят и Балиня. В начале зимы он умер. Не помогли ни съеденная в одиночку кошка, ни его услужливость.

Со мной под одним одеялом лежит бывший врач кремлевской больницы Протопопов, специалист по сердечным заболеваниям. Это человек очень образованный, интеллигентный, аристократ по говору и поведению. Он был знаменитым врачом в Петербурге, до первой империалистической войны. Во время той войны он был в Риге, служил врачом в латышских стрелковых полках. С восхищением вспоминает о красоте Риги и о героизме стрелков в боях под Ригой.

В 1936 году его осудили за вредительство в кремлевской больнице.

Протопопов лежит в середине. Под тем же одеялом с другого края — бывший политработник с Дона украинец Шубко. Средних лет брюнет с энергичным волевым лицом. Тоже участник первой империалистической войны, а затем гражданской. Обладает силой воли неимоверной. Лежит больше молча.

Зато Протопопов без конца разговаривает. Мне кажется, он как-то боится.молчать. Несмотря на большую эрудицию и жизненный опыт, часто по-детски наивен и очень любит фантазировать.

 

— Дружки, — говорит, — пеллагра, которой мы болеем, болезнь излечимая, только нельзя пить много воды. Для нас самое вредное — вода. Эх, нам бы сейчас немного горячего грогу да ломтик лимона и кусочек шоколада.

И он долго рассказывает о званых вечерах. Какие там были блюда, какие вина он пил, какие сладости ел. Он с толком рассказывает, в каком порядке надо пить вина разных сортов, какие блюда должны следовать одно за другим.

Я как-то признался, что я кондитер.

— Милый Цирульчик, — взмолился он, — ну расскажи мне, как должен быть приготовлен настоящий ореховый торт.

И я ему должен подробно рассказывать, в каких пропорциях в ореховом торте должны быть сахар, сливки, яйца, орехи, как всё это приготавливается, как долго печется. Когда до последних подробностей всё обсуждено, начинается разговор о яблочном или шоколадном торте.

— Однако нет ничего вкуснее обычного «наполеона», — рассказывает Протопопов, — приготовленного и испеченного в домашних условиях. В тридцатые годы моя жена часто пекла «наполеон». Гости не могли нахвалиться.

Шубко, кажется, слушает внимательно, но сам — ни слова.

Мои соседи еще могут с трудом подниматься с нар, раз в неделю ходят в баню. Но я подняться уже не могу. В баню тоже не хожу.

Однажды Шубко попил в бане воды и страшно распух. С помощью каких-то инструментов из него выкачивают целый таз вонючей жидкости. После этого ему становится легче. Протопопов опять повторяет:

— Вода для нас самое вредное дело.

Протопопов человек начитанный, он хорошо знает русскую и иностранную литературу. Иногда мы беседуем на литературные и исторические темы. Но скоро Протопопов снова возвращается к своим любимым кулинарным вопросам.

 

— Цирульник, ты пойми, у меня слабость такая, и в нормальных условиях я тоже любил вкусно поесть. А сейчас, когда голод мучает, у меня всегда на уме еда. Когда я о чем-то вкусном разговариваю, вспоминаю, я вроде чувствую вкус всего этого во рту, и мне будто легче становится.

Шубко тоже человек интеллигентный. Когда мы заговариваем о литературе или истории, он тоже иногда вставляет слово, и всегда очень толково, продуманно. Но лишь только речь заходит о вечерах, ужинах и винах, он опять замолкает.

Одного мы в своих разговорах никогда не касаемся: того, что волнует нас больше всего. Мы слышим, что положение в Ленинграде всё труднее. Мы знаем, что гитлеровские армии вышли уже к Кавказу. Страшный бой идет на Волге. Об этом говорят все кругом.

Мы всё это слышим, но никому из нас не хочется касаться этой тяжелой темы, хотя, мне кажется, думаем мы больше всего об этом. Я вижу, как внимательно слушают Протопопов и Шубко, когда рядом рассказывают о событиях на фронте. И сам я ловлю каждое слово.

Мы не разговариваем и о своей болезни, нашем самочувствии. Хочется избежать неприятных дум и разговоров.

Я вижу, что Протопопов и Шубко думают так же, и благодарен им за это. Сначала, видя, как Шубко молчит, я думал, он злится на нашу пустую болтовню. Но скоро я понял, что он мечтает вместе с нами, но стесняется проявить такую же наивность. Он фантазирует с нами молча.

Начинается зима. Падает первый снег. Мы лежим под одним одеялом уже скоро месяц. Вернувшись из бани в очередной банный день, Протопопов говорит:

— Эх, Цирульчик, и попил же я разок водички вдоволь, от всего сердца. Хорошо бы еще только глоток горячего грога с маленьким ломтиком лимона да кусочек шоколада.

Чтобы кончить свои мучения, Протопопов нарочно выпил много воды, и через два дня утром он лежал рядом со мной уже мертвый.

 

Я проснулся вдруг, почувствовав, что он не дышит. Не шевелясь, не говоря ничего Шубко, лежу и смотрю в бледное застывшее лицо Протопопова.

Обычно день начинался с того, что, проснувшись, мы шарили руками в изголовье. Там Романсан подсовывал всем троим по кусочку сахара. Но в то утро моя рука не потянулась за сахаром. Я замечаю, что из грязного белья Протопопова вылезают вши и медленно ползут по одеялу ко мне. Я теплый. Я еще не умер.

Мне становится так страшно, что я готов закричать. И тут я вижу, что и Шубко не шевелясь смотрит на умершего. Заметив мое движение, Шубко зло шепчет:

— Молчи, дурак!

Я понял его, когда начали раздавать хлеб и талоны на обед, оставляя их на нарах, в ногах. Шубко хотел сохранить на сегодня порцию Протопопова.

Половину хлеба за Протопопова я взял себе и спрятал под головой, но суп в этот день с трудом съел свой. Шубко охотно взял мою долю. После обеда покойника от нас убрали.

Недели через две и Шубко уже не мог больше встать. Однажды утром я увидел мертвым и его.

Приближалось третье декабря 1942 года. Это день моего освобождения. Я верил: буду на свободе — выздоровею. Только бы дотерпеть еще эти несколько дней. Не может быть, что я не доживу до третьего декабря. Теперь я каждое утро, просыпаясь, считаю оставшиеся дни.

Когда мои соседи по одеялу умерли, Романсан устроил так, чтобы других ко мне не положили. Романсан тоже знает, что третье декабря — день моего освобождения. Он теперь особенно заботится обо мне.

Наконец пришло это утро третьего «декабря 1942 года. Я просыпаюсь: живой.

— Я живой! — готов я кричать от радости.

Теперь я знаю, что выздоровею и буду жить. Мне нужна только свобода. Я требую, чтобы ко мне прислали немедленно кого-нибудь из начальства. Я свободен и не хочу оставаться тут ни одного лишнего дня. Я хочу скорее выздороветь и тоже пойду на фронт.

 

Начальник приходит. Он выслушивает меня, но я вижу, что на него мой возбужденный рассказ не производит никакого впечатления. Но я не обижаюсь: ведь не его, а меня сегодня должны освободить.

Однако день проходит, а ко мне больше никто из администрации не подошел и вообще никто не обращает на меня внимания. Только Романсан ухаживает за мной. Проходит весь следующий день без перемен. Я уже начинаю нервничать. Ничего не могу понять.

5 декабря, в День Конституции, ко мне заходит какой-то командир охраны и дает расписаться в бумаге, где мне сообщается, что я, осужденный по такой-то статье, продолжаю оставаться в заключении до конца войны, до особого распоряжения. Я молча подписываю.

Теперь мне опять всё безразлично. Я потерял последнюю надежду. Умерли Протопопов и Шубко. Каждый день кругом умирают. Может быть, несколько человек из сотни выздоравливают. Но у меня нет никакой надежды. Хотя Романсан старается изо всех сил, он может только продлить мою жизнь еще на несколько лишних дней. Гибель моя неминуема.

Главным врачом больницы была женщина по фамилии Андреева. Мне показалось, что, проходя мимо, она как-то приветливо смотрит на меня. Возможно, мне это только показалось, но я решил обратиться к ней.

Однажды вечером замечаю, что она засиделась в своем дырявом чуланчике, который тут именуется кабинетом главного врача. Собрав последние силы, встаю и направляюсь туда. Постучав и услышав приглашение, вхожу. Подняв голову и увидев меня в нижнем белье, она коротко выбрасывает свое обычное:

—  Что вы хотите?

—  Я хочу жить.

Толком я и сам не знаю, чего от нее хочу. Но я говорю ей именно то, что мне нужно: я только хочу жить, больше ничего.

Андреева опять поднимает на меня свой взгляд. Замечает, что я еле держусь на ногах.

 

— Сядьте, пожалуйста!

Потом она подробно расспрашивает, кто я. Рассказываю ей свою судьбу и говорю, что мой срок кончился несколько дней назад.

— Я надеялся, что попаду на волю, смогу выздороветь, смогу жить, пойду на фронт. Теперь все мои надежды про пали. Но всё равно — хочу жить.

— Ну и будете жить. А теперь идите спать. Вы очень слабы, вам надо отдохнуть.

Утром ко мне подходит распределитель работ при больнице:

— Вы Цируль?

— Я.

Он кладет у моих ног рабочий костюм:

— Вставайте, одевайтесь, давайте на работу!

Я в недоумении смотрю на него. Он — с не меньшим удивлением — на меня. Видит, что я совсем слаб, снова переспрашивает мою фамилию. Потом говорит:

— Таково распоряжение главного врача Андреевой. С сегодняшнего дня вы назначаетесь на работу в кухне. Через две недели один повар оттуда уезжает, вы будете на его месте. Пока он еще здесь, вы должны ознакомиться со своей будущей работой.

Теперь я понимаю. Андреева не просто так обещала мне, что я жить буду. Она знала и лекарство, которое меня вылечит.

С большим трудом одеваюсь и следую за распределителем работ.