КОНЧИЛАСЬ ВОИНА

 

Теперь я восемь часов в сутки дежурю у селектора. Мой непосредственный начальник — инженер Перчиков. Подчиненные недолюбливают его за высокомерие. Зато перед начальством он расстилается. Его молодая жена — весьма жизнерадостная женщина и всегда готова полюбезничать с молодыми инженерами. Но Перчиков очень ревнив и по этому поводу часто становится объектом насмешек и острот.

Я получаю по селектору сводки, сообщения и распоряжения со всей дистанции, регистрирую их в особом журнале и докладываю Перчикову или кому-либо другому, к кому данное сообщение относится. В свою очередь, я отсылаю распоряжения Перчикова и других.

Все сводки и сообщения относятся главным образом к сведениям о состоянии линии в разных околотках, о требуемом ремонте, о ходе этого ремонта. А в свободное время селектор подключается к радиотрансляционной сети, и мы слушаем последние известия. Я становлюсь человеком, от которого все узнают новости.

Май. Вести о взятии Берлина. Только что прошли майские праздники. И вот — сообщение о капитуляции Германии.

— Война кончилась!

Как безумный я вылетаю из помещения, чтобы немедленно всем передать радостную весть.

— Война кончилась! — кричу я и несусь мимо старого Дуракова, который, как обычно, дежурит у ворот лагеря. Не дожидаясь, пока он откроет ворота, я перепрыгиваю через невысокий забор. Старый Дураков от радости вытирает слезы и не собирается задерживать меня.

— Война кончилась! Ур-ра! Фашисты капитулировали! — кричу я во всё горло, забегая в наш барак, и, не задерживаясь, бегу в большой барак.

 

Это была настоящая радость всем заключенным и не заключенным. Старый Дураков родного сына потерял на войне, всё боялся, что и второго, последнего, могут послать на фронт. Теперь его второй сын спасен, и он вытирает глаза от радости. У многих заключенных так же, как у меня, срок заключения кончился. Остальные надеются, что теперь отменят тот строгий режим, который был введен с началом войны. Все надеются на улучшение жизни.

Когда я возвращаюсь к селектору, всё еще передают сообщение о капитуляции. Слушаю диктора и опять предаюсь фантазиям о том, что буду делать, когда выйду наконец на свободу. Встречу ли я еще Милду? Где она? Может быть, она в 1940 году вернулась в Латвию и поэтому Зоечка не может ее найти? А куда я поеду, если освобожусь, в Ташкент или в Латвию? Решаю, что сначала поеду в Латвию — там, во всяком случае, мама, папа, сестры.

Я не единственный, кто теперь размечтался до того, что ничего не видит вокруг. Какой-то парень из Москвы, у которого тоже истек срок, пришел вместе с другим заключенным с околотка за продовольствием. Они зашли ко мне, чтобы узнать подробности капитуляции. Возвращаясь в околоток, оба так размечтались, что совсем не слышали идущего сзади поезда. Второй заключенный еще в последнюю минуту успел соскочить с путей, но знакомый мне парень так и остался на рельсах, радуясь победе.

После капитуляции в центре нашей пятой дистанции жизнь мало изменилась. Все ждем сведений об освобождении. Однако никого не освобождают. На наши запросы отвечают, что война еще не кончилась. На Дальнем Востоке продолжается война против Японии. Но нас это не пугает: ведь это вопрос недель или месяцев.

Однако один освобожденный нашелся. Это Борисов, новый начальник по распределению рабочей силы, который приходит на место Шапошникова.

Шапошников стал приглашать к себе слишком много и часто друзей и знакомых. Слишком шумно вели себя те, кому он оставлял ключи от своего домика на время отъезда.

 

Начальство стало смотреть на это косо, и, наконец, Шапошникова перебросили в другую дистанцию.

Борисов — бывший сотрудник министерства внутренних дел, вроде Затуранского, — и судьба его постигла такая же. Но теперь он освобожден. Однако не то он не хочет, не то ему не разрешают уехать. Он остается работать вместо Шапошникова по вольному найму, будет получать зарплату.

Борисов тоже знает о письме Зоечки. Очевидно, он и кроме того получил относительно меня какие-то инструкции от политотдела в Хановее. Я это вижу по тому, как он всячески старается завести со мной дружбу. Но он человек несимпатичный. Небольшого роста, с круглым невыразительным лицом, маленькими бегающими глазками, он с первого взгляда не располагает к себе. Потом я увидел, что он высокомерен, хитер и страшно жаден. Близких отношений у нас не получается.

Свою близость ко мне он проявляет тоже как-то сверху. Дает понять, что я за его дружбу должен быть признателен. Так как я ответных дружеских чувств не проявляю, наши отношения в дальнейшем становятся всё более официальными и сдержанными.

Начинают прибывать эшелоны с новой категорией заключенных. Это предатели родины, которые сотрудничали с фашистами на оккупированной территории. Такие присланы из Прибалтики — бывшие шуцманы, легионеры, полицаи. Появление их закономерно и никого не удивляет. Но рядом с ними — бывшие пленные, освобожденные из фашистской неволи. И опять нас мучает мысль: почему они, претерпевшие страшные муки в фашистском плену, вернувшись на родину, опять попадают за проволоку?

Ко всему этому, бывших шуцманов и легионеров содержат на сравнительно легком режиме. А бывших пленных — на самом строгом. Их очень тщательно изолируют от всех остальных. Они ходят с номерами. У каждого громадный номер вышит на спине, такие же — на головном уборе и штанине. Все в одежде каторжников. А предатели свободно общаются с другими заключенными, носят свою одежду.

 

Многие имеют какие-то вещи. Часто их даже на работу не гонят.

Мы еще не знаем о той новой страшной трагедии, которую переживают все бывшие военнопленные и окруженцы. Ходят разные толки. Одни утверждают, что это власовцы, которые предали свою родину и с оружием в руках участвовали в войне на стороне фашистов. Но всё настойчивее ходят слухи, что это просто наши солдаты и офицеры, попавшие в плен. Их теперь без всякого разбора зачисляют в категорию предателей, так же, как в 1937 году, — арестованных коммунистов. Все эти события вновь создают нервную атмосферу. В лагерной жизни возникают новые, необычные эпизоды.

Как-то под конец лета я решил пройтись по долине речки, которая протекала мимо нашего лагеря, собрать ягод и грибов. Вдруг замечаю: по берегу реки крадучись идет в мою сторону группа людей. По всему видно, что это беглецы. Двое из них отделяются от группы, подходят ко мне и начинают расспрашивать, в каком направлении ближайшая станция, какая там обстановка. Видно, что они очень плохо ориентируются. Сколько могу, объясняю. Оказывается, это бывшие военнопленные, бежали из лагеря в Воркуте. Уже успели переодеться, а теперь надеются на станции залезть тайно в вагоны с углем и уехать на юг.

Я спрашиваю, есть ли у них в лагере власовцы. Говорят, нет ни одного. Не могу им сказать ничего обнадеживающего. Советую остерегаться оперативников с собаками. Но долго с ними разговаривать не приходится, они спешат.

Через два дня я их всех увидел снова. Они лежали расстрелянные на открытой платформе. Так, для всеобщего устрашения, везли их обратно в Воркуту.

К тому времени еще одна новость в лагерной жизни взбудораживает нас. Рядом с лагерем пятой дистанции размещают большую колонну заключенных женщин. Тут нет такого высокого забора, как в Айкино, поэтому сближение значительно легче.

Женщины осуждены главным образом за сотрудничество с фашистами во время оккупации. Те, кто помоложе из на-

 

шего барака, скоро устанавливают знакомство с наиболее активными соседками. Снова завязываются более или менее продолжительные романы.

Однажды утром женщины, уходя колонной на работу, поют печальную песню о милом, с которым по воле судьбы уже никогда не увидятся. В ясное осеннее утро далеко уносятся звонкие печальные голоса.

Столько лет я не слышал поющего женского голоса! Теперь от этой сентиментальной мелодии на меня опять со страшной силой обрушивается тоска по свободе. Я уверен, свобода уже близка, она тут, рядом, но она не дается мне в руки.

С капитуляцией Японии заканчиваются военные действия и на Дальнем Востоке. Я опять начинаю писать заявления об освобождении. Теперь я в полной уверенности, что в любой день могу стать свободным. Доходят вести, что в разных местах уже выпускают тех, у кого кончился срок. Но в нашей колонне — пока ни одного.

Чтобы разузнать побольше новостей, стараюсь чаще ходить по лагерям других колонн. Из любопытства захожу и в лагерь осужденных за сотрудничество с фашистами. Там многие из Прибалтики, есть и латыши. Но встреченные мною латыши все какие-то замкнутые. У меня тоже нет охоты заводить с ними знакомство.

В этом лагере многие имеют с собой имущество, особенно одежду. Там идет бойкая торговля. Лагерь больше напоминает барахолку. Однако с продовольствием и у них туго. Мне приходит в голову, что я должен приготовиться к своему отъезду. Мне нужен костюм, иначе как же я уеду отсюда. Достаю две буханки хлеба и за них вымениваю поношенный, но еще совсем целый костюм.

Активная деловая связь с лагерем бывших фашистских пособников устанавливается у Борисова. Лишнюю буханку хлеба или килограмм крупы ему достать нетрудно. Он этим пользуется и почти каждый день отправляется на «базар». Осведомленные в делах Борисова говорят, что у него накопилось уже несколько чемоданов разного добра, одних сапог шесть пар.

 

«Жаль, нет Семена, теперь ему было бы где руки приложить», — думаю я.

Чтобы придать своему костюму лучший вид, решаю его перелицевать. Достаю иголку и нитки, работаю целый месяц. Когда я его, наконец, выгладил, он выглядит совсем как новый. Борисов тоже заметил, как я тружусь. Он следит, что у меня выйдет, и к концу тоже находит, что мой труд увенчался успехом.

Уверенный в благополучном будущем, я стал легкомысленным и сотворил глупость, за которую потом пришлось дорого поплатиться.

Перчиков, в общем, честный мужик, но его слабость услужить начальству и ревность к жене часто ставят его в глупое положение. Он к тому же очень откровенный и слабости свои совершенно не умеет скрывать. Особенно смешным он становится, когда бегает и всячески старается услужить Андрееву, достает для него угощения. Кто лучше знает Андреева, говорят, что он и сам не очень-то любит таких услужливых и часто посмеивается над Перчиковым.

Случилось так, что молодежь нашего барака решила устроить вечер, и очень нужно, чтобы Перчикова в этот вечер не было дома, иначе не сможет присутствовать его молодая жена. Он ее никуда не отпускает.

Я хочу помочь молодежи. В день перед вечером оставляю Перчикову записку, что слышал по селектору, будто Андреев завтра вечером созывает в Воркуте совещание, однако нам никакого приглашения нет, так что его присутствие необязательно. Я знаю, что, прочтя такую записку, Перчиков в лепешку расшибется, но не пропустит совещание.

Ехать до места ему около восьмидесяти километров. Дрезина с мотором сейчас в ремонте. Есть и дрезина без мотора, но ехать в ней восемьдесят километров — весьма трудоемкое начинание.

Прочитав мою записку, Перчиков сел в ручную дрезину и уехал. На следующий день возвращается. Вижу, он меня ни в чем не подозревает, думает, что произошло недоразумение. Мне совестно, чувствую, что сотворил глупость. Одно

 

теперь остается: притворяться и делать несчастное лицо, оттого что ввел его в заблуждение. Так и поступаю.

Однако то, чего не понимает Перчиков, очень хорошо понимают все остальные. Все теперь между собою говорят и смеются, как Володя одурачил начальника, чтобы его жена могла быть на вечере. Как-то это дошло и до Борисова.

Мои отношения с Борисовым под конец совсем испортились. Он знает, что я приобрел костюм. Ему неудобно самому каждый день ходить на базар. Он пытается завербовать меня в помощники, давая понять, что я в накладе не останусь. Я отказался.

Есть одно обстоятельство, с помощью которого он может сделать на меня нажим. Как заключенный, я лишен права иметь какие-либо вещи. Значит, мой костюм, который я приобрел и с таким трудом перелицевал, Борисов может согласно инструкции в любое время отобрать. Когда я отказываюсь выполнять его поручения по обменным делам, он так и говорит:

— Ну, как хотите, дорогой. Сотрудничая со мной, вы сможете уехать не только с одним перелицованным костюмом. В противном случае и в этом не уедете.

Когда и такое заявление не помогло, он старается мне пакостить, где только может. С Перчиковым он особенно дружен. Узнав о моей шутке, Борисов быстро добивается моего смещения с должности дежурного у селектора. Перчиков, узнав, как я его одурачил, теперь ужасно зол, а Борисову нужен на моем месте более покладистый человек.

Так кончилась моя карьера у селектора. На мое место назначают какую-то женщину.

Но дело не только в том, что я больше не буду дежурить у селектора. У меня же нет никакой специальности. Теперь я больше не инженерно-технический персонал и мне надо будет уйти также из барака. Именно этого Борисов и хочет добиться. При уходе из барака меня будут обыскивать, костюм отберут. Борисов свою угрозу приведет в исполнение и мой костюм перейдет в один из его чемоданов.

«Эх, надо было мне связаться с этим костюмом. Как вещи, так неприятности, — думаю я про себя. — Почему я

 

не следовал до конца своему принципу не иметь никаких вещей?»

Однако что-то надо делать. Не отдавать же костюм Борисову. Улучив момент, когда никого нет в бараке, я заворачиваю костюм в старый резиновый плащ, поднимаю доску в полу и подсовываю туда сверток. Что будет, то будет. Если уж не смогу его оттуда забрать, то пусть он лучше сгниет, чем попадет Борисову.

Друзья в бараке сочувствуют мне. Все страшно ненавидят Борисова, но ничем не могут мне помочь.

— Эта собака обязательно отберет твой костюм, — говорит Фридман. — Зачем ты только ему показывал?

На следующий день, сдав дежурство у селектора своей преемнице, получаю распоряжение отправиться опять в околоток. У ворот меня ждет Борисов. Он даже делает вид, что пришел со мной попрощаться. Но когда видит, что со мной ничего нет, не выдерживает и спрашивает:

— Где же твой новый костюм?

— Э, уплыл опять, — отвечаю равнодушным голосом. Мои друзья тоже очень удивлены, что у меня нет больше костюма, над которым так старался целый месяц.

Своим вопросом Борисов окончательно себя выдает. Все понимают, что он пришел не меня провожать, а костюм получить. Видя, что я его одурачил, все очень довольны. Борисов тоже понимает это и зло смотрит на меня.

Борисов и другие уходят. Жбанов, Фридман, Чадов и еще некоторые задерживаются, жмут мне руку и желают скорого освобождения.

— Не скучайте, братцы, придет ведь день, когда мы и Борисова провожать будем, — многозначительно замечает Чадов.

Так я расстался с бараком инженерно-технического персонала пятой дистанции пути. Нигде мне не было лучше за всё время заключения.