БУДНИ ЧЕРЕМШАНКИ

 

Осенью 1951 года в Черемшанке появляются еще пять латышей. Двое из них, Берге и Мурниекс, совсем еще молодые. Они были мобилизованы в фашистский Латышский легион.

Чтобы спастись от одиночества в длинные зимние вечера, я приглашаю их переселиться ко мне. Вместе с этим значительно облегчается моя забота о хозяйстве. Заготовить топливо, сварить обед, держать жилье в чистоте втроем легче, чем одному.

Молодые люди мне благодарны и всячески меня балуют. Осенью, когда начались морозы, Берге и Мурниекс купили половину коровьей туши, которую повесили в сенях. Этим нам был обеспечен говяжий бульон почти на всю зиму. С посудой все еще трудно. Но зимою тут для молока и бульона не нужна посуда: их хранят в мороженом виде. Мои молодые друзья достают из Плахина молоко, замороженное красивыми кругами. Такое молоко не скисает. Живем в чистоте и сыты.

Остальные трое латышей постарше. Пуриньш, артиллерист, бывший офицер армии Латвийской республики, служил в Крустпилсе. Он арестован в 1940 году, выслан, и с тех пор в Латвии не был. Он очень ловкий, во всех условиях умеет устроиться. Крутайнис, бывший шуцман, веселый, открытый и беззаботный.

В свободное время вся колония латышей часто собирается у меня. Иногда происходит открытый обмен мнениями по идеологическим вопросам, но без злости и страсти.

— Как вы после всего пережитого еще можете быть коммунистом? Нам это непонятно, — говорят Берге и Мурниекс, когда я заявляю, что я коммунист и останусь таким до гроба.

У них, собственно, никаких убеждений нет.

 

— Главное — сила, власть, — говорит Мурниекс. — Кто сильнее, тот и прав. У кого власть, тот управляет, как считает нужным, а всякие идеи — только маскировка.

— Но власть-то откуда? Почему одна власть рушится, а другая создается? Силы новой власти растут, а старой — иссякают. Это почему?

На этот вопрос мои собеседники ответить не могут. Даже Лауцис не осмеливается тут оперировать своим боженькой. Приходится признать, что существуют какие-то законы развития общества, не зависящие от желания властей. Если власть понимает эти законы, идет в ногу с требованиями истории, она крепнет. Если нет — чахнет, разваливается.

Долго обсуждаем вопрос о разнице между понятиями власть и деспотизм, сила и насилие. Потом обычно переходим к более легкой тематике. Рассказываем друг другу кусочки жизни.

Теперь зарабатываем все сравнительно хорошо, однако здешние потребности весьма ограничены. Зарплату тоже последнее время начинают выплачивать более организованно. Иногда приносим и выпиваем по бутылке водки. Только Чиксте в таких случаях не участвует в общей компании, он трезвенник. Лауцис — наоборот. Он не участвует, когда идут серьезные разговоры и когда собираются деньги на пол-литра. Но как только он за стеной слышит, что бутылочка уже принесена, поп тут как тут. Так что часто бывает, когда Чиксте уходит — Лауцис приходит.

— Чиксте трезвенник до и после открытия бутылки, а Лауцис только до, — смеется Крутайнис.

Как-то Лауцис получил посылку с рясой, большим крестом и церковной чашей — полный набор поповских орудий производства. Теперь Лауцис начинает весьма активно подрабатывать с этими орудиями. Поскольку это нельзя делать без ведома местных духовных властей, он работает подпольно.

В морозные дни, когда ртутный столбик опускается ниже сорока, мы на работу не ходим. Обычно в такие дни все латыши собираются у нас. Однажды в такой день мы опять собрались вместе. Как только открываем бутылочку,

 

слышим — за стеной Лауцис начинает суетиться. Скоро с шумом распахивается дверь и он входит. Но как! В рясе и с крестом в руке.

— Именем божьим благословляю пьяниц! — говорит он, поднимая над нами свой крест.

— Спасибо, выпей и ты с нами, брат Николай, — отвечаю ему, припоминая его рассказ, что его церковное имя Николай.

Лауцис охотно протягивает мне свою церковную чашу. Я наливаю. Он декламирует:

Мы национальные латышские пьяницы,

Нас не укусят немецкие оводы.

Крутайнис начинает напевать свою любимую песенку:

Там я пил,

Там я любил,

В этом малом кабачке.

Лауцис немедленно к нему присоединяется. Голос у Лауциса сильный, звонкий.

Из церковной кружки Лауциса выпиваем все по очереди.

На этот раз Лауцис, выпивши, начинает издеваться над всеми церковными обычаями. Я никогда не был религиозным, но даже мне становится противно наблюдать это кощунство. Вообще не люблю смеяться над тем, что другому свято. Но когда человек кощунствует над самим собою, над тем, что он выставляет в другое время как свой идеал, так это вдвойне противно. И тошно, и жалко Лауциса и всех верующих за такой обман и разложение.

Однако с другой стороны, это и большое удовлетворение — реальный, наглядный пример того, что представляет собой на деле религиозная и националистическая идеология. Я опять испытываю те же чувства, что когда-то в камере Рижской Центральной тюрьмы, когда наблюдал за Дризулисом и Дравннеком. С большим удовлетворением я думаю, что за все годы своих трагических испытаний я не встречал ни одного коммуниста, который так вел бы себя.

Получив свою посылку, Лауцис немедленно обращается к Новосибирскому митрополиту с просьбой разрешить ему

 

богослужение в приходе деревни Плахино. Через месяц получает ответ:

«Брат во Христе, по воле Божией получили Вашу просьбу разрешить Вам богослужение в деревне Плахино. К сожалению, так как Вы осуждены высшими властями, отдавать в Ваше ведение приход нам невозможно. По воле Божьей мы не можем не уважать высшую власть».

Лауцис, конечно, обижен и зол на свое церковное начальство, и отсюда его кощунство.

Комендант, под административным надзором которого мы находимся, тоже знает, что Лауцис получил посылку, сделал запрос и получил отказ. Явившись на очередную проверку высланных, он говорит Лауцису:

— Вы тут бросьте свое подпольное богослужение, крещение детей и другие обряды. Поймаем вас на этом деле — пошлем куда Макар телят не гонял.

Угроза очень напугала Лауциса. Теперь он пользуется рясой очень редко и весьма осторожно.

Летом 1951 года от Почета была сделана через болото хорошая лежневая дорога. Теперь всем видно, что жизнь здесь организуется надолго. Все лето в Черемшанке«шло оживленное индивидуальное строительство. К осени было выстроено около тридцати домов. Ко многим приехали семьи — некоторые только на лето, другие — на постоянное жительство.

Китаец Ли Ю тоже выстроил себе индивидуальный домик. К нему приехала его Анна Петровна. Стала работать в Плахине учительницей. Серьезная, неизменно вежливая, интеллигентная, она всем нравится. В Черемшанке это по праву самый уважаемый человек. Сам Ли Ю работает поваром в нашей новой столовой.

Однако Анне Петровне приходится здесь выдержать тяжелые испытания. Ее начинает терроризировать комендатура. Через полгода ее увольняют из школы. Угрожают отобрать паспорт. Власти добиваются, чтобы она уехала. Но Анна Петровна не сдается. Идет на кухню простой работницей. И всегда ходит с гордо поднятой головой. Стройная, красивая, не сломленная, будто подчеркивая свою

 

внутреннюю силу и правоту, она не теряет бодрости л приветливости. За такое поведение ее уважают еще больше.

К коммунисту Журавлеву, который тоже был арестован в 1937 году, приезжают на лето жена с двумя детьми. На зиму она уезжает только потому, что в Черемшанке еще нет школы, а детям надо учиться. Жена Журавлева Ольга Васильевна скоро подружилась с Анной Петровной.

Приехала жена и к поволжскому немцу Даузэ, который тоже выстроил дом. Звать ее Флорой. Это дама легкомысленная. Она заводит дружбу с Эммой Чиксте.

Вокруг индивидуальных домов выкорчевывают тракторами пни и разводят семейные огороды. Появляются коровы, свиньи, козы, птица. Чиксте завел полсотни кур. Огороды заводят и многие, не имеющие своего дома.

Весною не хватает семян, особенно картофеля. Поскольку я с поста бригадира снят и поэтому более свободен, мне поручают обеспечить всех семенами. Я должен ехать за ними в Абан.

С четырьмя тысячами рублей в кармане отправляюсь в путь. Туда иду пешком. Вечером прибываю в Озерки. Там сейчас наш Тенис Броме. Он женился и давно приглашает нас в гости. Воспользовавшись его приглашением, захожу к нему переночевать.

Тенис встречает меня очень приветливо. Он живет в малюсенькой комнатушке. За ужином рассказываю о цели своего путешествия. Он просит купить и на его долю пару ведер картошки.

Когда приходит пора ложиться, Тенис говорит, что не позволит гостю спать на полу. Посылает жену в общежитие, а меня укладывает в кровать рядом с собой. По старой привычке каторжника я всегда кладу свою одежду под голову. Заметив это, Тенис говорит:

— Что ты, дружок, тут ты дома, некого бояться, клади одежду на печку, лучше высохнет.

Я отговариваюсь, что это привычка, и не слушаю его.

Ночью я чувствую, что гостеприимный хозяин наблюдает за мной. Притворяюсь уснувшим. Медленно и осторожно Тенис начинает ощупывать мою одежду. Ничего не найдя,

 

ощупывает меня самого. Я продолжаю притворяться спящим. Ничего не добившись, Тенис долго ворочается. Наконец уснул. Засыпаю и я. Утром рассказываю Тенису, что видел паршивый сон.

— Понимаешь, я уже вроде в Абане купил картошку, нагрузил, хочу расплатиться, а у меня все деньги украли. Всю картошку приходится вернуть. Испугавшись неприятностей, я во сне хотел покончить с собой. Как хорошо, что это только сон и я у тебя.

Тенис хмурится, ничего не отвечает. Позавтракав, благодарю за гостеприимство и прощаюсь, будто ничего не случилось. Мне было противно упрекать его в чем-нибудь. Радуюсь только своей предусмотрительности. Выйдя из Озерков, возвращаюсь в лес, забираю спрятанные накануне под пнем деньги и продолжаю путь.

Тениса я встретил через несколько лет в Риге. На одном из перекрестков водитель, сидевший за рулем «Победы», весело обратился ко мне:

— Привет, товарищ Цируль! Как жизнь на родине? Это был Тенис Броме.

Подхожу, отвечаю ему, что живу хорошо. Он приглашает меня опять к себе в гости, дает свой адрес, говорит, что работает в Латвийском телеграфном агентстве, имеет жену и двоих детей. Жена, которая была в Озерках, от него ушла, но теперь у него другая.

— У меня хозяин хороший, можно поработать и налево. Вообще езжу, куда надо. Скоро думаю купить свою машину. Если имеешь семью, так удобнее. Садись, поедем домой, познакомлю тебя с моей новой женой.

— Не стоит, Тенис. Мне ночлег теперь не нужен, а кроме того, при мне никаких лишних тысяч тоже нет, что тебе ночью искать?

Тенис ничуть не смущается.

— Ну что ты обижаешься. Стоит ли вспоминать? Сам хорошо знаешь, как тогда жили. Все кругом воровали, где только могли.

Расставаясь с Тенисом в Риге, я с грустью подумал: как много еще вокруг нас таких тенисов, возможно, только более ловких, смекалистых, образованных, а порой и

 

с властью в руках. Уже прошло столько лет социалистического строительства, уже строим коммунизм, но тенисы все существуют. Даже ненавидеть, презирать их мы как следует не научились.

С теми же мыслями я и тогда продолжал свой путь в Абан. Закупаю картошку. С помощью Устинова мне удается связаться с трактористом, который назначен со своим трактором на строительство дороги через болото из Почета в Черемшанку. Тракторист готов помочь доставить картошку. У него нет никакого прицепа, и пришлось на скорую руку смастерить из двух бревен сани. Правда, снега уже нет, но сани могут хорошо скользить и по заросшим травой лесным дорогам.

Хотя сани были сделаны из довольно толстых бревен, до конца дороги они не выдержали. Однако до Почета добрался. Там захватил попутную грузовую машину, так что новые сани делать не пришлось.

Свое задание я выполнил. Посевным материалом обеспечены все. Летом в Черемшанке кругом зеленела картошка. Завел и я небольшой огородик.

Как-то летом опять приехал комендант на очередную регистрацию. С ним вместе ходят Туров и Устинов. Устинов, проходя мимо, спрашивает:

— Ну, старина, как жизнь?

— Очень хорошо. Чищу лес, жгу хворост, разъезжаю за картошкой. Другой работы мне больше не доверяют. Слишком высокие проценты давал, рационализацией занимался. А теперь и стараться не надо, и ответственности никакой, и рационализировать нечего.

Я знаю, что Оно-Чунский леспромхоз план выполняет плохо. Из-за политики учетчиков, которые обсчитывают лесорубов, никто не заинтересован стараться. Кроме того, мне все хочется подкузьмить Падкина, который отнял у меня пилу. Да и надоело без порядочной работы. Хочу, чтобы Устинов имел причину заступиться за меня.

Туров понимает, что это косвенная жалоба на него. После моих слов он смотрит на Падкина, а тот злится, но делает вид, будто весь этот разговор к нему не относится.

 

Через некоторое время я оказываюсь рядом, когда Устинов упрекает Турова и Стасиониса, что Черемшанская вырубка плохо выполняет план. Я опять не выдержал, зло замечаю:

— Как же план выполнять, если тем, кто работает, работать не разрешают, а техника всю зиму в снегу валялась и сейчас продолжает валяться без пользы.

— Какая техника? — спрашивает Устинов.

— Вот лебедка, как прошлой осенью привезли, так всю зиму под снегом валялась и сейчас валяется, — отвечаю.

Узкое место — вывозка заготовленного леса. Из девяти тракторов обычно три или четыре стоят из-за отсутствия запасных частей или по другой причине. С близких участков можно вытянуть лес и лебедкой. Указывая на неиспользованную технику, я уже прямо наступаю на Падкина.

— Лебедку нельзя использовать, потому что мощность ее мотора восемнадцать киловатт, а мощность финских электростанций всего пятнадцать, — оправдывается Падкин.

— Лебедку не может использовать только тот, кто не хочет и не умеет разбираться в технике. Это так же, как в прошлом году с немецкой электростанцией, — не отступаю я.

— Вы можете работать с лебедкой этой мощности? — спрашивает Туров.

— Конечно, могу. Только вместе с Чиксте, чтобы Чиксте был механиком.

Я знаю, что если нам с Чиксте дадут лебедку, мы будем работать хорошо. Кроме того, если я добьюсь, чтобы меня поставили к лебедке, будут убиты два зайца: я буду на хорошей работе и отомщу Падкину, на сочувствие которого мне надеяться нечего. Может случиться, что после моего выступления его вовсе уберут, но, во всяком случае, если я добьюсь своего, он на меня наступать больше не посмеет. Он волк среди овец, а среди волков и сам овца, как это обычно бывает.

Вечером я хвастаюсь и рассказываю Чиксте, как обещал работать, если нам дадут лебедку. Я не специалист, но уверен, что прав. Я полагаю, что если работать осторожно, дело пойдет. Чиксте заверяет, что так и есть.

 

Как я рассчитывал, так оно и вышло. На следующее утро Стасионис передает нам, что Падкин велел нам с Чиксте заняться лебедкой. Привести ее в порядок, установить и начать таскать бревна на верхний склад. Падкин, видно, очень надеется, что лебедка, всю зиму пролежав в снегу, все равно не пойдет, и тогда он сможет вдвойне рассчитаться за мое хвастовство.

До сих пор мне с лебедкой работать не приходилось. Видел только, как в Рижском порту работали на кораблях. Однако Чиксте в этих делах лучше разбирается, и мы уверенно беремся за дело. Разбираем лебедку, основательно очищаем от ржавчины, проверяем, смазываем, приводим в порядок. Потом выбираем такое место, где бревна лежат на горке, и мы можем стаскивать их под уклон. Устанавливаем и начинаем работать. Электростанция под началом Чиксте тянет прекрасно. Я тоже с каждым днем все лучше осваиваю технику своей работы. Очень важно зацепить бревно яросом под углом. Тогда бревно в начале движения разворачивается, а для этого не требуется слишком большая мощность. Таким образом, мотор набирает нагрузку постепенно.

Потом мы научились и грузить лебедкой на машины распиленные бревна. На этой работе мы втроем успеваем столько же, сколько три-четыре бригады грузчиков по восемь человек.

О наших достижениях опять начинают говорить на всех совещаниях. Рассказывают, что нас упомянули даже на каком-то большом собрании в Красноярске. Только бригадир грузчиков Саркисян недоволен. Он даже грозился избить меня за то, что отнимаю работу у грузчиков. Однако поддержки у остальных грузчиков он не получил. Скоро над ним начинают насмехаться, и он постепенно понимает, что работы хватит на всех.

Однако повторяется старая история. Существующий во всем Советском Союзе порядок оплаты труда рационализаторов за перевыполнение норм выработки к нам опять не применяют. Выполняя по две, три нормы и больше, мы вырабатываем по три-пять тысяч рублей в месяц. Но учетчики опять обсчитывают нас.

 

Кто-то из вольнонаемных шоферов работал одно время с нами и выработал в месяц более шести тысяч. Учетчик и его обсчитал. Шофер подал в суд, и суд немедленно присудил выплатить ему заработанные деньги. Но мы не можем обращаться в суд за защитой своих прав — только к коменданту. А для него мы не полноправные граждане.

Дело, конечно, не столько в деньгах, сколько в том, что опять мы должны почувствовать свое бесправие, испытать снова произвол, унижение человеческого достоинства.

Летом 1951 года одно событие больше чем на неделю прервало нормальную трудовую жизнь. Однажды в середине дня замечаем, что со стороны Хайской вершины поднимается густое облако дыма. Горит тайга. В тот же день получаем распоряжение отправиться тушить пожар.

Такое дело надо организовать очень обдуманно. Надо учесть, что уходим на несколько суток. В лесу придется провести несколько ночей. Надо запастить не только продовольствием, но и питьевой водой.

Особенно надо следить, чтобы не заблудиться. Если нет компаса, надо делать отметки в пути, чтобы найти дорогу обратно.

Наконец мы подготовились и отправляемся в путь. Пожар от нас километров за сорок-пятьдесят. У каждого за спиной котомка с хлебом, бутылкой питьевой воды, в руках топор. Одеты все в ватники. За нами следуют две подводы с лопатами, пилами и продовольствием.

Командой руководит Падкин. Он очень активен. Все время чем-то распоряжается, куда-то спешит. Компас имеет только он один. Он идет во главе колонны, а замыкают ее подводы. В колонне больше половины лесорубов Черемшанки, более ста человек. Из всех выделяется Лауцис. Он в трусиках, майке и в легких туфлях. Самое страшное в эту пору в тайге — мошка и комары. Мошка лезет в уши, в нос и, конечно, кусает всюду. Ее так много, что нет никакого спасения. Но Лауцис хвастает, что его мошка не кусает. Тут нет ничего удивительного. Натираясь какой-то вонючей жидкостью, можно на некоторое время спастись. Но это ненадолго, только пока сохраняется запах.

 

Свой поповский авторитет Лауцис совершенно подорвал. Когда проходим через Плахино, крестьянки и дети, увидя попа в трусах, смеются:

— Смотрите, смотрите, поп-футболист тоже с ними.

Но Лауцис изображает теперь из себя свободомыслящего индивидуалиста. Теперь, когда нельзя заниматься богослужением, играть роль попа ему надоело.

С нами и несколько женщин, тоже из высланных. Прислали их в Черемшанку недавно. Они заняты на подсобных работах в кухне и в других местах. Сейчас они сопровождают подводы с инвентарем и продовольствием. А Лауцис все время поблизости от женщин.

Вечером подходим к реке Чуне, там остаемся на ночь. По ночам в тайге холодно. Но костры надо зажигать очень осторожно.

Лауцис ночью страшно мерз и совершенно не спал. С утра его начинают грызть мошка и комары, и он становится весь красный. Вся его вчерашняя спесь пропала. Компания дам его больше не интересует. Он числится в моей бригаде. Вижу, если его не отослать сейчас домой, он тут может серьезно заболеть. К счастью, надо одного человека послать обратно за подводой с хлебом и доложить о местонахождении колонны. Я посылаю Лауциса. Он с радостью отправляется. Теперь он и сам видит, что иначе ему конец.

Падкин с несколькими лесорубами переправился на другой берег реки. Показывает знаками, чтобы и остальные перебирались. Но есть только одна лодка, вся дырявая. На дне постоянно набирается вода, и ее все время надо вычерпывать. Кроме того, пока не прибыла подвода с хлебом, никто не хочет перебираться через реку.

Однако Нос, Чиксте и я сколачиваем плот и на нем часа через два переправляемся. Сообщаю Падкину, что после подвоза хлеба постепенно переберется и остальная часть колонны.

К вечеру примерно половина колонны и некоторая часть необходимого инвентаря уже на другом берегу. Утром направляемся вглубь тайги навстречу пожару.

 

Весь лес полон гари и дыма. Мы идем осторожно по более чистому лесу, где меньше хвороста и заросли не очень густы. Навстречу нам идут, ищут спасения лесные звери. В страхе перед огнем, в дыму и гари они совсем потеряли страх перед человеком. Идут не спеша, с равнодушием обреченных, будто навстречу своему концу. Идут, подчиняясь какому-то жизненному инстинкту. Вот совсем близко медленно прыгает заяц, за ним осторожно идут по земле белки, подальше шагает косуля. Все они не обращают никакого внимания на нас, идущих навстречу. Это производит на нас гнетущее впечатление. Никто не трогает зверей.

Когда уже чувствуем, что огонь совсем близко, выстраиваемся в длинный ряд и начинаем копать неглубокую канаву. Спиливаем самые ветвистые деревья.

Огонь пробирается по лесу маленькими язычками, по мху, по корням деревьев. Тихо потрескивает сухой хворост. Но время от времени, встретив сухое ветвистое дерево, пламя стремительно летит вверх и быстро распространяется по вершинам деревьев. В высоких соснах с маленькой макушкой такое пламя быстро гаснет. Но внизу маленькие язычки движутся настойчиво, пока не доходят до густых зарослей, до завала сухих деревьев. Тогда пламя взлетает со страшным угрожающим ревом, со всеуничтожающей силой. Высоко вздымается облако дыма.

Работаем весь день очень усердно. В одном месте нам удается задержать распространение пожара. Подходя к вырытой нами канаве, пламя гаснет. Но это очень небольшой участок в широком просторе несчастья. Мне кажется, что наш труд — беспомощная детская попытка бороться против всеохватывающего бедствия. Кроме того, наша игра очень опасна. Мы можем оказаться в огненном кольце, из которого не так легко выбраться.

К счастью, на четвертый день пошел дождь. Нигде и никогда дождь не бывает столь желанным и живительным, как во время пожара в тайге. Страшная катастрофа природы начинает стихать. Как по взмаху волшебной палочки, через какой-нибудь час вся тайга опять в прежнем спокой-

 

ствии, в невозмутимом величии. Мы глубоко вдыхаем свежий воздух тайги и собираемся домой.

Время от время в серую жизнь ссыльных врываются и семейные драмы. Такую пришлось пережить нашему Чиксте.

Лебедка наша, уже не первой молодости, через некоторое время сломалась. Ремонтировать ее по-настоящему никто не хотел. Но Чиксте приобрел славу знатного механика, и его часто командируют на соседние вырубки в случае каких-либо аварий или просто на ремонт. Однажды его посылают километров за пятьдесят вниз по Бирюсе на помощь соседнему участку. Плот, на котором он должен отправиться, километрах в десяти от Черемшанки. Утром Чиксте собирается и уходит.

Как только Чиксте ушел, Лауцис через стену приглашает Эмму в гости. У Лауциса всегда дома и бутылка хорошего вина, и коньяк, другие хорошие напитки. Ему удается скоро уговорить Эмму.

Но Чиксте в тот день не уехал и вернулся домой. Зашел в свою комнату и лег спать. Вдруг слышит, за стеной его Эмма хихикает у Лауциса. Когда Эмма вернулась от Лауциса и нашла дома мужа, произошел скандал.

Утром Чиксте уехал. Эмма мне жалуется, что были неприятности. Муж очень сердит, что она на некоторое время зашла к Лауцису, пока его не было дома. Она уверяет меня, что ничего не случилось, что муж зря ревнует.

Недели через две Чиксте вернулся в хорошем настроении и они с Эммой вроде поладили. Лауцис тоже испугался скандала. Эмму больше не приглашает и ведет себя очень сдержанно. Вернувшись, Чиксте, пораженный, рассказывает, что у Ангарского рейда, где Она и Чуна впадают в Ангару, он встретил нескольких бывших полицейских из Лиепаи. Ему говорили, что красные их в сороковом году расстреляли. Те, в свою очередь, думали, что Чиксте расстрелян. Так встретились на земле те, кто давно считал друг друга обитателями того света.

— Оказывается, красные не так страшно расстреливали своих бывших противников, как сначала думали. Толь-

 

ко непонятно: если их оставили в живых, почему им не разрешили писать домой и сообщить о себе, — рассуждает Чиксте.

Однако с Эммой прежней спокойной семейной жизни у Чиксте больше не получается. Скоро Эмма начинает жаловаться на обиды Пуриньшу. Тот сжалился над ней, и они быстро нашли общий язык. Однажды Эмма после очередной ссоры с мужем оставила его и ушла к Пуриньшу насовсем.

Чиксте очень тяжело переживает семейную драму. На следующий день после ухода Эммы он отрубил головы всем своим пятидесяти курам, за которыми ухаживала Эмма. Уничтожает и остальных мелких животных в своем хозяйстве. Некоторое время он ходит страшно угрюмый, не говорит ни с кем ни слова.

В то же лето через некоторое время после ухода Эммы оставляет своего мужа и ее подруга Флора. Она начинает жить с Лауцисом. Но Даузэ не принимает ее уход так близко к сердцу. Он не имеет никаких претензий ни к Флоре, ни к Лауцису. Флора тоже не бросает своего бывшего мужа на произвол судьбы, продолжает ухаживать за ним. Она стирает его белье, штопает и даже варит обед.

У Лауциса всегда есть деньги. Подпольное богослужение дает ему неплохой доход. Теперь, когда у него жена дома, он купил и корову. Флора ухаживает за коровой и за двумя мужьями. Это мирное сосуществование вызывает в Черемшанке разные насмешки. Все смеются, как Лауцис и Даузэ обходятся одной женой и одной коровой.

Во второй половине лета 1951 года и меня отсылают на соседнюю вырубку на несколько недель. Больше месяца меня не было дома. Возвращаюсь осенью и вижу, что в моем огороде все выросло замечательно. Теперь я имею на зиму и свою картошку, и овощи. У Чиксте взял парочку кроликов. Они живут в пристройке у дома. Там они вырыли себе норки и скоро так размножились, что я не знаю им счета. Однако корма для них хватает.

Осенью насушил и насолил грибов. Так что зимою 1951 — 1952 годов я всем обеспечен. Не хватает в жизни

 

одного: я не равноправный член нашего общества. В любую свободную минуту эта мысль давит меня, сверлит мозг, колет сердце.

Кто же виноват? Как могло случиться такое?

Если у порядочных людей вырос сын негодяй, то это значит, что родители не умели его воспитать, не обращали достаточного внимания на воспитание сына. Родителей не сажают на скамью подсудимых, за преступления сына судят его. Но моральную ответственность несут они.

Если полководец имеет достаточно сил и вооружения для победы над врагом, но проигрывает, значит, он не умел использовать свои преимущества, не умел руководить боем. Его бойцов не судят, но они чувствуют себя морально подавленными.

Если в нашей стране социализма могли появиться диктаторы и опричники, если у нас властвует произвол, а демократия в партии и государстве под спудом, значит, в практике нашего социалистического строительства допущены какие-то серьезные ошибки, значит, наша партия в чем-то неправильно пользовалась идеями марксизма-ленинизма.

Единственный верный способ преградить дорогу диктатурам и опричникам — это демократия в партии, демократия государственного устройства.

Наша главная трагедия в том, что мы разоружили сами себя. Мы теперь безоружны перед лицом диктатора. Диктатор и опричники могут властвовать безнаказанно и творить свои подлости и беззаконие. Нельзя идти в бой против хорошо вооруженного врага без оружия. Это все равно, что лететь мухе на огонь — такое самопожертвование никому не нужно.

Для коммуниста и советского человека недостаточно только быть убежденным марксистом. Так же, как для родителей, недостаточно только иметь детей — их надо уметь и воспитать. Мало завоевать Советскую власть, ею надо уметь и пользоваться.

Не умели мы пользоваться той властью, которую завоевали. Отдали ее диктатору и опричникам. И, конечно, перед всем миром несем моральную ответственность за это.

 

Вот и выходит, что отчасти и я сам виноват в своей трагедии. Да, так оно и есть. Не по божьей воле над нами властвует беззаконие. Недосмотрели и теперь страдаем.

Однако, как ни ничтожны теперь наши силы, как ни задавлена демократия, надо думать, как отвоевать ее снова. Надо копить силы на борьбу, вернуть свои права. Диктатор и опричники на словах могут клясться, что они стоят за марксистские идеи, но на деле они ничего не понимают в марксизме. Поэтому они неспособны правильно учесть объективные исторические законы развития общества. Рано или поздно они и сами придут в тупик, дойдут до неразрешимых противоречий. Вот тогда-то народу придется сказать свое слово.

Так думал, рассуждал я в зимние вечера 1951 — 1952 годов.