БОЛЕЗНЬ

 

Ранней весной 1952 года меня опять посылают более чем за тридцать километров от Черемшанки на заготовку леса. Снег еще не сошел. Ногам холодно. Живем во временном бараке. Днем одежда промокает, а ночью обсушиться негде. Лес валим от барака километров за пять. Там устроили шалаши из веток. Часто ночуем в шалашах у костра, так как не хочется идти в барак.

Однажды утром не могу больше встать. Заболел радикулитом. Меня на подводе доставляют в медпункт в Почете. Там четыре кровати для больных. Лежу недели три. За это время поправился. Начинаю опять ходить.

Потеплело. Снег сошел. Иду пешком в Черемшанку. По пути останавливаюсь ночевать в одной из бригад химлесхоза. Они собирают смолу. Живут в малюсенькой деревушке.

Я уже раньше слышал, что в этой бригаде тоже латыши. Теперь хочу воспользоваться случаем и узнать, что это за люди. Без особого труда нахожу двоих латышей. Один из них высокий, с ленивыми движениями, второй маленький, худенький, живой.

— Добрый день, — приветствую по-латышски.

— Привет земляку! — энергично протягивая мне руку, отвечает маленький. Будем знакомы. Моя фамилия Экис, бывший старший инспектор политохранки в Риге.

Да, я его помню. На собраниях и вечерах левых рабочих он часто дежурил по поручению охранки. Он был одним из самых активных шпиков. Это ему мы как-то раз прикрепили на спину бумажку с крупной надписью «шпик», с которой он продежурил весь вечер. Теперь он сильно постарел, но подвижности не потерял.

— Я бывший политический заключенный Цирулис, — отвечаю в тон ему.

Экис на минуту смутился, потом задумывается, пытается вспомнить, разглядывая меня. Наконец говорит:

 

— Вы шутите, Цирулиса я не помню.

— Что ж, можно и забыть, столько лет прошло.

— Да, возможно. Вот лицо мне как будто знакомо, а фамилию я не могу припомнить. Странно. У меня тренированная память. До сих пор такого не случалось, чтобы я что-то забывал. Однако теперь это не имеет значения. Судьба решила, видно, опять объединить нас в одном лагере.

Я не говорю ему свою настоящую фамилию. Ничего не возражаю и на слова о судьбе. Страшно неприятна мне эта встреча...

Высокий все время молчит. Поговорив немного, Экис приглашает меня в барак пообедать вместе. Но я отговариваюсь: спешу, мол, хочу до вечера быть в Черемшанке. Прощаясь, договариваемся обязательно встретиться еще.

Продолжая свой путь по лесной дороге, опять отдаюсь раздумьям о своей судьбе. Они грызут меня беспрестанно. В судьбу я, конечно, не верю. Но в каком я лагере? Экис безапелляционно заявил, что мы с ним в одном лагере. Да, я заброшен в один лагерь с попом Лауцисом, с полицейским Чиксте, со шпиком Экисом и со многими другими людьми бывшего враждебного лагеря. Да и не только бывшего. Они все и сейчас не в нашем лагере. Но и я не ушел ни в какой другой лагерь. Я был и остаюсь коммунистом.

Во всякой борьбе существуют объективно только две стороны. Третья позиция — нейтралитет — всегда только в воображении или временно, до присоединения к той или другой стороне. Иногда нейтралитет служит той или другой стороне, чтобы парализовать естественный резерв противника.

Но на какой стороне борются те опричники и диктаторы, которые в тридцать седьмом году уничтожили наши лучшие кадры, которые в сорок шестом году продолжали мучить не замученных фашистами бывших военнопленных, которые в сорок девятом году снова старались впихнуть в лагерь врага коммунистов, уцелевших в тридцать седьмом?

Да, наша диктатура и ее опричники льют воду на мельницу врага. Потому и держат в секрете инструкции, которые

 

решают нашу судьбу, что они противоречат интересам народа, интересам партии.

Диктатура и опричники создают «внутренних врагов» для того, чтобы оправдать свою борьбу против народа, против нашей государственности, против партии. Иначе они не могут оправдать свои методы и самих себя.

Дома после болезни отдыхаю. Приятно греться днем на весеннем солнышке. Копаю огород, сажаю картошку. Но в мыслях все возвращаюсь к недавней встрече с Экисом.

Он сейчас откровенен. Он, наверное, рассказал бы мне тайны своей работы. Интересно было бы знать, кого они из нашей среды завербовали тогда в провокаторы, как они это сделали.

А к чему мне все это теперь? — думаю дальше. Не нужен мне никакой общий фронт с Экисом. Да кроме того, он тоже только маленький винтик в своей машине и мало знает. И наверно, уж его допрашивали без меня те, кому это нужно. Зачем мне нужно, чтобы Экис считал меня человеком своего лагеря? Только для того, чтобы удовлетворить свое любопытство? Нет, думаю, мне дружба Экиса не нужна.

В дальнейшем я не искал встречи с ним.

После отдыха — опять на валку леса. Спиливаем красивую березовую рощу, которая находится по пути от нас в Плахино. Иногда жалко становится стройных красавиц-берез, которые валим одну за другой, оставляя после себя только пни да истоптанное пустое место. А из пней льется и льется весенний сок. Они покрываются белой пеной, будто страшные гнойные раны.

Летом много гуляю по лесу. Люблю собирать грибы и ягоды. Иду по лесу со своими думами и тут в одиночестве чувствую свободу. Во всяком случае, свободу для мыслей. Думаю о чем хочу, как хочу и сколько хочу.

Осенью получаю от Министерства лесной промышленности справку № 10206, высланную 15 сентября 1952 года, о том, что мое рационализаторское предложение по валке леса домкратом принято, и я рассматриваюсь как его автор. Потом еще сообщают, что в виде премии мне выделен мотоцикл. Однако я не получил ни премии, ни удостоверения

 

или патента на свое рационализаторское предложение. Очевидно, опять в какой-нибудь секретной инструкции были указания, что высланным не полагается никакой признательности за их изобретения и рационализаторские предложения. Ведь по мнению кое-кого (я вспомнил следователя в Риге), мы нарочно хорошо работаем, чтобы маскировать себя.

Года через три, когда я был уже в Риге, какой-то мой доброжелатель из Абана, может быть, это был Устинов, прислал мне номер газеты «Лесная промышленность» от 9 апреля 1955 года. Там была статья инженера А. Шведова, который в 1951 — 1952 годах работал в управлении Оно-Чунского леспромхоза, «Домкрат для валки толстых деревьев». В статье было популярно написано о применении домкрата при валке деревьев в Хакасской автономной области. Но автор не упоминал ни словом о том, что это рационализаторское предложение было использовано уже в 1951 —1952 годах в Черемшанке, о чем ему было хорошо известно. В статье не было ни слова об авторе этого метода. Читатель мог даже подумать, что автор статьи и есть автор рационализаторского предложения.

Осенью меня опять посылают на новую вырубку, километров за сорок от Черемшанки. По ночам начинаются заморозки. Никакого жилья тут вообще нет. Живем в шалашах, греемся у костров. Утром просыпаемся страшно замерзшие.

Во время дождей по ночам заморозков нет, но нам обсушиться негде и мы постоянно мокрые. Начинаю кашлять. Через некоторое время у меня поднимается температура и я снова должен лечь.

С высокой температурой доставляют меня в Почет в амбулаторию. Врач говорит: воспаление легких.

Лежу в амбулатории несколько недель. Иногда заходит Бриеднс. Когда мне становится лучше, часто подолгу беседуем с ним. Он тоже все время чувствует себя страшно одиноким.

Я уже настолько окреп, что могу ходить. Врач требует просветить легкие рентгеном. Комендант дает разрешение

 

отправиться в больницу в Абан. Не выздоровев толком, отправляюсь пешком в Абан. Надо пройти километров пятьдесят. В Озерках опять надо ночевать, однако Тениса больше не ищу.

Когда вечером второго дня прихожу в Абан и являюсь там в больницу, мне опять очень плохо, я почти в бреду. Измерили температуру: 39,5. Ложусь и больше ничего не помню.

Просыпаюсь в большой комнате, где лежат трое мужчин и восемь женщин. Между кроватями мужчин и женщин повешены одеяла. Лежу с высокой температурой больше недели.

Лечит меня врач Акулова, средних лет, еще очень красивая, строгая блондинка, с довольно крупными правильными чертами лица. В ее глазах столько сердечности и доброты, что от одного ее взгляда мне уже становится лучше.

Муж Акуловой, бывший член партии, финансовый работник в Ленинграде, арестован в 1937 году. Потом освобожден, а в 1949 году выслан в Абан. Здесь опять на финансовой работе. Акулова приехала к нему и стала работать в больнице но вольному найму. У нее тут тоже были разные неприятности оттого, что поддерживала связь со своим мужем. Однако врача тут найти трудно, поэтому уволить ее не смогли.

Нянечкой и уборщицей в больнице работает латышка Лонния Вельдре, тоже высланная. Она в другом отделении, но, услышав обо мне, она часто ко мне заходит, и мы разговариваем по-латышски. Кроме того, здесь меня посещает и Пуринь, который по-прежнему работает сапожником.

Акулова заявляет, что я заболел туберкулезом в активной форме. Недели через две, когда температура спала, она сделала мне пневмоторакс — газирование легких. Но я продолжаю кашлять и чувствую себя очень слабым. Однако понемногу поправляюсь.

— Попробуйте хорошо питаться. Остерегайтесь простуды. Не беритесь за тяжелую работу, тогда, возможно, пройдет. Сердце у вас крепкое, и вообще организм здоровый, —

 

говорит Акулова. Она очень озабочена моим состоянием, но я уже пролежал в больнице два месяца, и дольше она меня держать не может.

Выписавшись, я несколько дней остаюсь у Пуриня. К нему опять приехала его Надя. Теперь мне удается познакомиться с ней. У них уже трое детей. Они живут очень скромно, но семейное счастье полное.

Мне удается с помощью Устинова устроиться на попутную машину, и я отправляюсь обратно в Черемшанку.

Время от времени являюсь к врачу в Почете. Но скоро он заявляет, что мне необходимо постоянное лечение у специалиста, и поэтому он мне усиленно советует вернуться в Абан. Но когда обращаюсь к коменданту в Почете за разрешением поехать в Абан, он не разрешает выехать даже на несколько дней.

В Почете ночую у Брнедиса или у Наумана, сапожника, еврея из Ленинграда, коммуниста, арестованного тоже в 1937 году. До нас доходят сведения об аресте группы врачей кремлевской больницы. В «Правде» читаем позорное письмо Лидии Тимашук но этому поводу. Чувствуется, что назревает новая волна секретных инструкций, новых репрессий. На сей раз начнется с евреев. Очевидно, грубый отказ коменданта в Почете отпустить меня к врачу в Абан связан с этими событиями. Значит, какие-то инструкции уже получены.

В эти дни, явившись однажды к врачу, в Почет, захожу к Науману. Он рассказывает, что несколько дней назад к нему ворвался пьяный Туров и устроил настоящий погром. Он ругал еврея похабными словами, ломал и бил, что мог, и, наконец, избил самого сапожника.

— Я не знаю, — говорит Науман, — сделал Туров это по своей инициативе, прочитав письмо Тимашук, или кто-то его послал. Вернее последнее. У него партийный билет в кармане, но коммунистического в нем ничего нет. Он трус и знает, что его благополучие зависит от того, как он будет служить начальству. По своему почину он ничего подобного не предпринял бы, пожалуй.

Однако, протрезвев и испугавшись своего поступка, Туров на второй день приходит извиняться. И подстрекатель,

 

и подстрекаемый, очевидно, пришли к выводу, что хватили через край.

— Это хорошо, что вы пришли извиниться, — ответил Турову Науман. — Я не пойду ни к кому жаловаться, но вы должны просить прощения в первую очередь у своей коммунистической совести, если таковая у вас есть...

Меня спасает опять мой доброжелатель здесь во все эти годы, начальник политотдела Устинов. С его помощью получаю разрешение отправиться в Абан на время, пока имею бюллетень. Зима. Теперь идти пешком не решаюсь. Устинов обеспечивает меня и транспортом до Абана.

В Абане являюсь к Пуриню. Он со своей Надей меня охотно принимает. Несмотря на тесноту, в какой они живут с детьми, предложили мне жить у них, сколько понадобится. Первый вечер он меня угощает грогом. Это мне очень кстати, так как по пути в машине простыл.

— Я тебе говорю, нет лучшего лекарства, чем крепкий чай со спиртом, — уверяет Пуринь, угощая меня. — Этим от всех болезней вылечивают.

По больничному листу мне платят четыреста рублей в месяц. Не жирно, но кое-как свожу концы с концами. Так как в Черемшанке деньги тратить негде, то у меня осталось кое-что от прежних заработков. Лечит меня Акулова. Систематически делает пневмоторакс.

Приходит март пятьдесят третьего. Умер Сталин. Мы еще плохо представляем, что это значит, но все встречают эту весть с огромным облегчением.

— Если вообще может быть для нас когда-нибудь надежда вернуться к нормальной жизни в нормальном советском обществе, так только теперь. Эта смерть не может не изменить нашу судьбу, — говорит Пуринь вечером шестого марта.

Однако я не могу похвалиться, что был таким дальновидным. Я не был уверен в том, что все зло от Сталина, и боялся, как бы не стали еще более безнаказанно властвовать какие-нибудь опричники.

У меня, как и у большинства, нет еще ясного представления о роли Сталина в той страшной трагедии, которую

 

наша страна переживала в последние полтора десятка лет. По сравнению с тридцать седьмым годом репрессии против коммунистов стали более утонченными, более иезуитскими. Однако уже с 1949 года, и я убежден, что террор против коммунистов, арестованных в 1937 году, и против вернувшихся из фашистского плена не мог вершиться без ведома Сталина. Сталин не был бездельником. Он властвовал. Он был незаурядной личностью. Какой-нибудь мелкий человечек не мог бы решиться применять репрессии против стольких своих бывших соратников, назвав их поочередно оппозиционерами, оппортунистами и просто предателями.

Сталин — это партия, партия — это Сталин, твердили нам на все лады последние годы. Теперь он умер. Но партия, народ будут жить. Только партия больше не будет Сталин и Сталин не будет партия. Но удастся ли партии уберечься от того, чтобы ею руководил не Центральный Комитет, выбранный на демократических началах, а один человек? Этого пока никто из нас не знает.

Среди высланных коммунистов теперь уже совсем открыто начинают говорить, с каким деспотизмом Сталин расправлялся со всеми.

— Сталин и с Орджоникидзе не ладил, — однажды вечером рассказывает мне Пуринь, — и тот, поняв, что бороться с ним не может, или не желая бороться, покончил с собой. А после смерти Орджоникидзе Сталин терроризировал его родственников. В Абане находится высланная дочь Серго, Калмыкова, работает заведующей колхозным домом приезжих. Он не только уничтожил всех руководителей, которые ему показались недостаточно послушными, он уничтожил поголовно всех руководящих работников нерусских национальностей. Особенно пострадали латыши, потому что из их среды вышло много видных партийных работников. Сталин уничтожал не только своих воображаемых врагов, он уничтожал целые народности. Во время войны были высланы на Север и в другие места крымские татары, чеченцы, немцы Поволжья. В царской России было около полумиллиона помещиков и капиталистов. Но Ста-

 

лин объявил врагами народа и терроризировал миллионы людей.

Я слушаю Нуриня и мне страшно, как это мог такое творить один человек. И жутко и горько, как это вся партия не сумела найти в себе силы, не сумела найти пути сопротивления, столько времени терпела все это. И сразу встает грозный вопрос: что надо делать, чтобы это не могло повториться?

Но все это пока разговоры да наши предположения. Газеты об этом ничего не пишут. Читаем сообщения, что во главе партии становится коллективное руководство: Молотов, Каганович, Берия, Маленков, Ворошилов, Хрущев, Микоян, Булганин, Сабуров, Первухин.

С нетерпением ждем, что будет с нами. Ожидается, что по амнистии всем высланным можно будет вернуться на родину. Но сразу после смерти Сталина не происходит никаких улучшений в нашем положении. Наоборот, режим для высланных коммунистов становится даже более жестоким. Некоторое облегчение получают только уголовники да бывшие шуцманы и легионеры, сотрудничавшие с фашистами. Часть уголовников амнистируют. Видно, опять получены какие-то новые инструкции.

Я живу на бюллетене уже четвертый месяц. Но сколько-нибудь радикального улучшения здоровья нет. Акулова обещает давать бюллетень еще четыре месяца. Но у Пуриня я жить больше не могу. Мало того, что стесняю их, я угрожаю здоровью его детей.

Приближается весна. На некоторое время Акулова снова забирает меня в больницу. Но в апреле я опять должен больницу оставить. Предстоит возвращение в Черемшанку. Хотя Пуринь говорит, что на лето можно еще остаться и у него, но этого я себе позволить не могу.

В больнице обо мне заботится Вельдре. Она часто заходит ко мне и советуется о разных делах. Однажды приходит и рассказывает, что на Партизанской улице в Абане по случаю отъезда хозяев дешево продается домик. Вельдре говорит, что у нее есть немного денег, и она могла бы домик купить, но не знает, стоит ли: он очень старый. Спрашивает моего совета.

 

Домик действительно очень старый и запущенный, но, по-моему, его можно починить. Договариваемся, что она его купит, я за лето его починю, и потом сможем там жить оба. Так счастливо решается мой жилищный вопрос в Абане.

Продаю за тысячу рублей свою часть дома в Черемшанке. Ликвидирую все свое хозяйство и оставляю Черемшанку, где прожил почти четыре года. Уношу отсюда тысячу рублей и полные легкие туберкулезных бацилл.