Вся жизнь проносится перед глазами в предсмертные секунды — уверяли меня приключенческие книги моего невеселого детства. Подросши, помирал я трижды, но ничего такого не наблюдал. Ни жар крупозного воспаления легких, сжигавшего меня в тамбуре вагона электрички, где я бредил, унося ноги из военных лагерей, ни жуткий холод ледяной шуги в водозаборе гидростанции, где я дважды тонул, — не наполняли в те давние-давние годы мою молодую голову мельканьем страниц собственного жизнеописания. Прошлое неотступно начало преследовать меня десятилетия спустя, когда обрушился мой, с таким трудом построенный мирок московского профессора...
Бегство. Морозным декабрьским утром девяносто четвертого года достал я из почтового ящика письмо со штампом посольства Германии в России. Услышал Бог мои молитвы, высвободил из капкана! Мы с женой беженцы и не простые, а контингентные! Бежать, бежать немедленно, нам не выжить здесь, в стране, ежедневно по-новому сходящей с ума. Всё бросаем и улетаем. Эмигрируем! Немедленно!!
Позвонил моим дорогим немецким друзьям: мол, выезжаем через неделю. В ответ от Барбары слышу:
— Вы ведь уезжаете не в гости, а навсегда. Сдали ли вы внутренние паспорта? Выписались ли из квартиры? Разрешено ли вам выехать на постоянное место жительства? Я понимаю, в России — хаос, вполне возможно, что обойдется и так, но могут быть неприятности. В Германии следует соблюдать законы!
Неприятности... За свои 70 лет мы убедились в неотвратимости осуществления всех неприятностей, мыслимых и немыслимых. Я ведь только полгода назад обзавелся новенькими загранпаспортами. Боже мой, неужели снова надо
иметь дело с О ВИР!? В озноб бросает, как вспомнишь тамошние очереди. Декабрь ведь на дворе. Мороз. Снег не убирают, до нашего ОВИРа от любой из трех ближайших автобусных остановок — километр ходу. Это в семьдесят лет... Ox, ox. Но что делать-то? Надо идти.
...Замерз, как собака. В приемной — толпа. Мне ведь только спросить, господа, те у нас паспорта, или не те. Господа непреклонны. О! Вот суетливой побежкой из одного кабинета в другой по коридору винтится сквозь толпу овировец. Трогаю за рукав — мне только спрос... Не повернул головы кочан. Стой в очереди, дед! Стою...
Через два часа попадаю в кабинет. Выхожу через полминуты. Паспорта не те. Надо заполнить анкеты, приложить справки о смерти родителей и, заплатив двести тысяч рублей, сдать досье вместе с этими негодными загранпаспортами сюда, в районный отдел ВИР. Новые паспорта со штампом «выезд на ПМЖ» получим в Управлении ВИР (У ВИР) при Правительстве Москвы. Срок три месяца, если не возникнет что-нибудь непредвиденное...
Двухсот тысяч у меня нет: пропали мои деньги при банкротстве банка «Чара». Ждать три месяца, теперь, после горячечной надежды на отъезд через неделю, кажется катастрофой. И я очень боюсь непредвиденных осложнений. Не рискнуть ли? Не уехать ли с теми паспортами, что лежат у меня в кармане?
Инна Константиновна, секретарь по внешним связям нашего института, уверяет меня, что с этими паспортами ехать можно.
— Хоть завтра?
— Да, разумеется.
Два чиновника — два противоположных мнения. Так, ладно. Если выезд по паспортам без штампа «ПМЖ» грозит тем, что не пустят обратно в Россию, это одно. А вот если не пустят в самолет, летящий туда, это совсем другое. Смертельно не хочется быть идиотом, откладывать отъезд до весны, затеяв утомительную суету по милости неприветливого овировца. А вдруг он прав?
Звоню другу в Висбаден: «Какой у тебя паспорт?» Устанавливаем параметры сравнения. Ага, у него паспорт выдан ГУВД 237, а у меня РУВД 439. У него штамп «Выезд
на постоянное место жительства», а у меня такого штампа нет. Есть о чем подумать.
За сорок лет работы в АН СССР мне несколько раз выдавали справку-допуск. Весной РУВД 439 признал, что никакими гостайнами я не владею. Но ведь и речи о ПМЖ в Германии тогда не шло. В РУВД сидят капитаны и майоры, в ГУВД — полковники и генералы. Вдруг моя попытка без ведома ГУВД навсегда уехать в Германию покажется какому-нибудь генералу покушением на безопасность России? И не пустят меня в самолет. Или, еще того хуже, пустят, дадут усесться, а выйти попросят за пять минут до выруливания на старт. Был такой случай с одним академиком. Давно, правда, еще при советской власти. Времена, конечно, теперь другие, но ведь и я не академик. Тогда не постеснялись великого человека довести до инфаркта, нынче могут над мелкой сошкой покуражиться. Пожалуй, придется покориться...
Три недели ушло на добывание всех справок и денег. В январе отвез наши досье в ОВИР. Простудился, конечно, простояв сорок минут в ожидании автобуса. Быстро выздоровел: нестерпимо захотелось предпринять что-нибудь, ускорить отъезд. «Узнайте номер вашего дела» — посоветовала Инна Константиновна. — «Где?» — «В УВИР».
Ставлю будильник на пять тридцать утра. Первым поездом метро — до Китай-города, потом троллейбусом до кинотеатра «Новороссийск». Чуть наискосок напротив кино — особняк УВИР. Кто список ведет? А вон дама сидит в «жигуленке». Пешеходы — лучшая часть человечества, но от автомобилистов они всегда отстают. Тринадцатый у меня номер очереди. Прием начнется через три часа, моя очередь подойдет еще часа через два, не раньше. Еду на работу. Там — очередное дерьмо: нет денег на жидкий гелий, кончился спирт, барахлит линия связи с сервером электронной почты. К тому же и конкуренты не дремлют: в разгаре очередная битва за жалкие подачки из Российского Фонда Фундаментальных Исследований. Сочиняю необходимые письма. Бегом отношу их в небоскреб РФФИ. Уф! Был я ученым, а стал... Ладно, не будем. В УВИР!
...Вышел я оттуда во тьму январской вьюги. День был истрачен зря. Со мной и говорить не стали, узнав, что
документы сданы десять дней назад. Не понравился я начальнику. И понравиться не мог, ибо не обнаружил он во мне любви к паспортному режиму Российской Федерации. Не смог я изобразить такую любовь. Не то чтобы я уж вовсе лишен артистизма, но в моих экспромтах мне нужен партнер сочувствующий, тогда я на коне. А когда ты наполнен жалким бессилием и, будем откровенны, ненавистью пополам со страхом — рассчитывать не на что.
Господи, ведь как я старался преодолеть свою расовую и социальную неполноценность. Как дрессировал сам себя. Служил. Возделывал сад. Нес факел. Сеял разумное, доброе... Вечное? Нет, конечно, но мне казалось — прогрессивное. А ведь сколько раз напоминал мне Рубин, да будет палестинская земля ему пухом, что наш паралич — самый прогрессивный в мире! Я посмеивался, пытался опровергать делом. Медным тазом накрылось мое дело: новой России моя наука не нужна. Приспосабливаться к этой стране, где за пятьдесят пять лет трудового стажа я заработал право на унизительную полуголодную жизнь? «Сердце мое уязвлено и стал я, как пеликан на кровле, как филин на развалинах» — вспоминаю я Псалом 101... Господи, отпусти меня отсюда! Вьюжный посвист был ответом. Мело, мело по всей земле, во все пределы...
В законный срок, в середине марта девяносто пятого года, сидел я за столом инспектора У ВИР. Инспектор оказался женщиной ослепительной красоты. Прощальная улыбка родины? Ничего не скажешь, не скудеет эта земля. Благосклонно оценив мое немое восхищение, красавица миролюбиво осведомилась, мол, чего тебе надобно, старче. На ПМЖ в Германию? Когда сдали документы? В какой ОВИР? Минутку! Пощелкивает клавиатура, мерцает дисплей, постепенно хмурится божественный лик дамы-инспектора: «Ваше дело к нам не поступало!». Немая сцена. После моих бессвязных реплик получаю милостивый совет: поехать в свой районный ОВИР и узнать номер и дату отправки дела оттуда. Она — царевна, я — Иванушка-дурачок, вокруг нас не столица ядерной державы, а тысячелетняя страшная русская сказка.
«Если я сегодня узнаю этот номер, то...? — «Сегодня?» — с легким недоверием произносит она. — «Если узна
ете сегодня, то приходите ко мне без очереди». — «До вечера!» — говорю я уверенным тоном, хотя никакой уверенности не испытываю. Боковым зрением успеваю зафиксировать скептическую улыбку царевны и выхожу на мартовский сквозняк, продувающий Замоскворечье.
Если до вечера не справлюсь — утоплюсь. Прыгну с окружного моста рядом с небоскребом РФФИ... Дрянь этакая, видит же, что старик перед ней. Почему не позвонила в ОВИР сама? Злоба на красотку, на милицию, на МВД отвлекает от мыслей о самоубийстве. Надо спешить! Распирающая меня злоба помогает без очереди ворваться к амбалу, принявшему наше досье. Он растерян и не знает, что сказать в ответ на скрипучее сообщение: документы в У ВИР не поступили, а потому тамошний дежурный офицер поручил мне срочно узнать номер дела. Сначала амбал пытается отговориться: придется идти в архив, не прерывать же для этого прием. Я: «Будем искать в обеденный перерыв. Сверхурочные оплачиваю!» Перевод разговора на коммерческую основу освежает голову моего оппонента:
«Послушай, дед, ведь я могу дать только дату отправки от нас, а мы-то, бля, не к ним, не в Центр отправляем!» — «А куда же?!» — «В штаб, бля, округа! В штаб округа, дед, тебе надо, понял?»
Разговор с матерком и на «ты» — громадный шаг вперед: признан факт «ошибочки» и мое право на энергичные действия. Амбал объясняет: штаб — новинка; в Москве введено новое административное деление, мы — в Юго-Западном Округе (ЮЗО), мне надо ехать в Штаб УВД ЮЗО. Будем считать, что красотка не в курсе: демократы, мол, преобразуют страну слишком стремительно. Но если знала, то она — змея. Ехидна! Бормочу проклятья, ожидая автобуса. Прождав полчаса, понимаю, что до этого трижды проклятого штаба мне сегодня не добраться. Выручает частник.
Штаб чист, наряден. Перед ним несколько «Волг» и «Мерседесов». В пустом вестибюле дежурит майор.
— Вы к кому?
— В канцелярию — по поручению инспектора У ВИР!
— Вам на третий этаж.
Ковры на лестнице. Ковры в коридоре. На указанной двери табличка, гласящая, что внутри — начштаба генерал X.
Генерал, не генерал — мне уже все равно. Вхожу. Вдали, за громадным столом эффектная дама. Генерал за другой дверью, а это — референт, занятый телефонным разговором. Тема медицинская, собеседник тоже дама. Вежливо кланяюсь, жестом показывая, — понимаю, разговор важный. В ответ кивок, не то, чтобы дружеский, нет, но... снисходительный. Разговор окончен — я одобрительно комментирую точку зрения дамы, дополняя и украшая тему. Тема исчерпана. Пауза...
— Вы к генералу?
— Надеюсь, что нет. Мне в канцелярии надо узнать номер дела...
Дама, смеясь: «Канцелярия дальше по коридору. Обратитесь там к Ольге Николаевне». Смеюсь в ответ, благодарю, раскланиваюсь. Стучусь в канцелярию. Получаю разрешение войти. Вижу даму кавалергардского роста и императорской комплекции. Смотрит на меня очень холодно. Мобилизуюсь: «Здравствуйте, Ольга Николаевна!» Теплеет: «Что вам надо?» Отвечаю. Пауза.
— Вы откуда? — Ответить надо безошибочно, иначе...
— От генерала!
Удачный ответ немедленно вознаграждается: в моих руках бумажка с датой и номером. Штаб УВД ЮЗО отправил досье почти два месяца назад, через три дня после того, как я отдал его в ОВИР. Я истово благодарю ее канцелярское величество за благосклонность. Все ясно.
Мое дело проверяет Лубянка. Потому-то его и нет в компьютере раскрасавицы. Скорей в институт! Метро... Трамвай... Лестница... Успокой дыханье, беженец! Так, хорошо. Стучу в дверь. Вхожу, улыбаясь. Вот номер дела, вы обещали помочь, если я его узнаю, помните? Она помнит. Улыбается и, понизив голос, сообщает: неделю назад обо мне «запрашивали» и через пару дней получили ответ о моей полной неосведомленности. Она мне не сказала потому... Я не слушаю. Времени нет! Шире шаг!
Я, Иван-Дурак из вечной русской сказки, успеваю к заветной двери до конца рабочего дня. Очередь меня помнит. Меня безропотно пропускают: если мне повезло, то им тоже может улыбнуться удача.
Красавица занята, но приоткрытая дверь заставляет ее поднять глаза. Приготовленный резкий окрик замирает на ее алых устах. Я жестом показываю: о'кей, мол. Она просит меня немного подождать. Пригласив спрашивает, неужели удалось узнать номер. Я отдаю бумажку. Добавляю: обо мне запрашивали и получили должный ответ. Пауза.
— Подождите в приемной. Я вас вызову через несколько минут.
Выхожу. Под напряженными взглядами очереди — жду. На вопросы отвечаю указанием пальца вверх, в небеса... Зовет!
— Ответ ФСБ положительный. Если не получите извещения, то приходите через десять дней со справками об отсутствии претензий из Собеса и с последнего места работы. Я выдам ваши паспорта...
Горе мне! Нашлось досье — пропал Собес. По старому адресу — мерзость запустения. Новый адрес Мосгорсправке неизвестен. Милиция и Сбербанк дали два разных адреса; по обоим шел грандиозный ремонт, который был явно не под силу Собесу. Опрос населения пенсионного возраста дал результат на третий день. Дальше — дело обычное: встань пораньше, оденься потеплее, попади в первую десятку старух и стариков, ждущих у запертых дверей...
Канцеляристки в Райсобесе оказались хорошенькими девицами, навсегда раздраженными необходимостью делать свое дело. Общаться со старой рухлядью вроде меня им было тошно. Пробиться сквозь броню макияжа к их человеческой сущности мне было не дано. Злиться на них? В жестокое время сотворил их Господь. Не злоба — тяжкая тоска переполняла меня все те дни, пока длилась волокита с получением справки о том, что ведомство, где служат эти бедные создания, не имеет претензий ни ко мне, ни к Лиле. Но миновало и это.
10-го апреля девяносто пятого года мы, обливаясь слезами, попрощались с сыном. Десять последних лет он, красивый и добрый, но с каждым днем все более далекий, настойчиво тратил энергию молодости на то, чтобы
превратить свою жизнь в триллер, в «жутик», участие в котором совсем обескровило нас. Растили его до тридцати лет, обнищали, помочь не можем уже ничем, разве только последовать примеру супругов Лафарг — умереть, уснуть. А сын по-своему сроднился с ополоумевшей Россией; для него она, как поет Шевчук, не уродина, а наяву грезящая заколдованная красавица...
Для нас же за всеми пророчествующими радугами, за прекрасными мордашками неловких служительниц государства отчетливо проступает все то же рыло гугнивой матушки-Руси, поедающей своих детей, как чушка поросят.
Ту-154 оторвался от земли и взял курс на Франкфурт. Облака закрыли землю, на которой я вырос, суетился и состарился, на которой случилось со мной все то, что сегодня завершилось бегством. Все семьдесят лет что-нибудь происходило, но истоки всех мелких и крупных обид, всех горьких неудач, которыми обернулись мои такие трудные победы над обстоятельствами и над собой, — там, между началом тридцатых и концом сороковых годов нашего неумолимого двадцатого века.