В Саткинском лесозаготовительном районе, располагавшемся среди отрогов Уральских гор и непроходимых топей, управляться с древесиной можно было лишь с помощью лошадей и только зимой. Поэтому с первыми признаками весны, когда начала подтаивать ледяная дорога, нас снова стали собирать в путь. Работы прекращались до следующей зимы, а «личный состав» отдельной колонны направлялся в Челябинск, на главную стройку, для пополнения заметно поредевших «трудармейских» рядов.

Отправляли, как всегда, под конвоем, в «телячьих» вагонах. На этот раз оборудованных по всем правилам, но опять-таки, как обычно, крепко запертых. С той лишь разницей, что везли нас не шесть, а всего одни сутки.

Отшагав 15 километров от Челябинска и пройдя через главные ворота внешнего оцепления, мы с Соломоном Краусом отправились в политотдел. Конечно, с позволения старшего по внутреннему конвою. Год назад за нами с «пушкой» шагал бы конвоир, сопровождая лагерную партийно-комсомольскую «номенклатуру». Теперь обходились без оного. Это был явный признак произошедшего потепления лагерного «климата». Правда, в рамках общего Бакалстроевского проволочного оцепления.

Направления на работу для нас были готовы: Краусу – секретарём партбюро в лагпункт подсобного хозяйства № 2, мне – комсоргом 1-й отдельной колонны в подсобное хозяйство № 1. Там мы и «дослужили» до конца лагерной эпопеи.

В ожидании, пока за мной приедут из подсобного хозяйства, находившегося в 29-ти километрах от стройки, я дней 10 находился в 1-м стройотряде. Это был лагерь строителей посёлка, предназначенного для эвакуированных металлургов. Проспектом Металлургов была названа первая улица нынешнего Металлургического района Челябинска. Состояла она тогда из многочисленных односемейных домиков, возведённых нашими немцами из потанинского кирпича, в производстве которого была и доля моего труда.

Лагерные бастионы 1-го стройотряда стояли непоколебимо и во всём напоминали 4-й отряд, каким он был двумя годами раньше. 600 граммов хлеба, полагавшиеся «этапному трудмобилизованному», наводили тоску. Оставалось только бродить по лагерю в поисках «отвлекающих факторов», чтобы не так сильно хотелось есть. Для пользы предстоявшего мне дела я решил основательно ознакомиться с добротно сделанной наглядной агитацией.

Бросилось в глаза обилие «молний», плакатов и приветствий в честь передовых строителей. Явно не выдуманный трудовой порыв уставших до упаду работяг, подкреплённый пропагандистским обеспечением. Разные там пышные слова для «молнии» можно, конечно, изобрести. По себе знаю. Но для этого прежде всего нужны конкретные факты, подлинные фамилии людей из реально существующих бригад. А их, как я увидел, было приведено немало. Назывались десятки каменщиков, которые вместе с подсобниками укладывали по 10-12 тыс. кирпичей в смену, бригады плотников, собиравших за один день щитовой барак, штукатуров, дававших по 5-6 норм. Броские «молнии» сообщали о «фронтовых вахтах» и достижениях ударников. Вдоль главной аллеи шли ряды написанных профессиональной рукой портретов «пятисотников», «тысячников», бригадиров передовых «фронтовых» бригад. Значит, подумал я, и здесь «трудмобилизованных» фотографировать не дозволяется – как говорили, из «соображений секретности». Знали там, наверху, что творят неправедное дело! Знали и боялись малейших документальных свидетельств.

Не зря говорят: мир тесен. Применительно к узникам Челябметаллургстроя это верно вдвойне – примерно каждый пятый-шестой оставшийся в живых «трудармеец» прошёл через его смертные лагеря. Вот и мне встретился в Киргизии упомянутый Степан Баст, плотник из того самого 1-го стройотряда. Как и многие другие немцы, в 1944 г. ходил он со своими товарищами в передовиках.

— Мы вчетвером – я, Реферунс, Кюн и Грюнвальд – за день ставили из щитов барак на 35 комнат, – рассказывал Степан. – По соседству на таком же бараке работала целая бригада – 20 человек. И сейчас ещё трудно в это поверить! Трудились действительно от души! Но и питались неплохо. Почитай, каждый месяц получали на брата по посылке политотдела. Премия такая была особо отличившимся. В посылке – полкило сливочного масла, кило гречневой крупы, сахар и даже папиросы. Мы жили, как короли! Хотя и вкалывали каждый за пятерых.

Наверное, их фамилии тоже красовались тогда на одной из «молний» в 1-м стройотряде. Они вполне того заслуживали. Что касается посылки политотдела, то это была поистине дорогая награда, соединявшая, как говорится, приятное с полезным. Я тоже пару раз имел счастье получить её, будучи комсоргом колонны.

Там же, в 1-м стройотряде, в многотиражке «За сталинский металл» я впервые увидел портрет зачинателя движения бакалстроевских «тысячников» Степана Вернера.

— Ба! – сказал я себе. – Так это же дядя Степан! Вот это да! А я и подумать не мог, что мой родственник прославится на всю стройку!

Увидеться с ним тогда не пришлось – он находился в 3-м стройотряде. Но год спустя я навестил дядю Степана в его собственной «квартире» – крошечной барачной комнатке, которую он одним из первых «трудмобилизованных» получил вне «зоны». Здоровый, двухметрового роста детина еле помещался на 8-метровом пятачке.

Первым долгом я полюбопытствовал тогда, на какой работе и как ему удавалось выполнять по 10 норм. Оказалось, что он на ремзаводе готовил для загрузки в вагранки (чугоноплавильные печи) металлический бой. Сложив чугунные чушки одну на другую, он специально изготовленной утяжелённой кувалдой умудрялся одним ударом разбивать впятеро больше чушек, чем это делали другие. Пока отдыхал, подсобники складывали новую «стопку», и ему оставалось только умело, с оттяжкой ухнуть по ней кувалдой. А управляться с молотом он умел. Этому его научил мой отец, у которого дядя Степан когда-то работал молотобойцем.

В трудовом порыве, который не только на словах, но и на деле охватил лагерников Челябметаллургстроя, не было ничего необъяснимого. Его причины, что называется, лежали на поверхности. Они состояли прежде всего в изменившихся физических и морально-психологических условиях существования «трудмобилизованных». Начиная с лета 1943 года, были установлены более или менее сносные нормы питания. С января 1944 года конвоиры перестали сопровождать немцев на работу, унижать и оскорблять их. Хотя бы частично исчезли из повседневного обихода издевательские клички «фриц» и «фашист», с помощью которых «вольняшки» пытались скрасить горечь от поражений Красной Армии.

Конечно, есть хотелось всегда. Усиленного питания требовали интенсивный труд и отощавший от двухлетнего голодомора организм. Но это был уже не тот смертный голод, который, как траву, косил людей. Теперь умирали главным образом от обретённых на лесоповале болезней, прежде всего от туберкулёза лёгких. В результате сильнейшей убыли «рабочего фонда» на стройке осталось не более 30-35 тыс. немцев.

Одновременно на деле подтвердилась истина, которую я внушал себе в 1942 г.: работу 100 тысяч бакалстроевцев, согнанных для сооружения металлургического комбината, можно было с успехом выполнить втрое меньшим числом людей, если соответственно повысить им нормы питания. Но – нет! Не стройки, рассчитанные на годы вперёд, а ликвидация подозрительного немецкого «контингента» была тогда главной заботой ГУЛАГа.

Дополнительное тому подтверждение я совсем недавно получил в письме Леопольда Кинцеля, присланном из Стендаля (Земля Саксония-Ангальт). В известном своим изуверством Ивдельлаге, где он находился, из 840 немцев, поступивших в лагерь в феврале 1942 г., через 5 месяцев осталась половина. Но и среди них только немногим удалось перешагнуть гибельный рубеж 1942/43 годов. Все эти люди полегли голодной смертью.

Теперь, за полтора года до Победы, задачи в отношении «мобилизованных» немцев изменились на прямо противоположные. Советскому государству, которому удалось переломить ход войны и сохранить большевистскую диктатуру, требовались не мёртвые, а живые, вечно виновные и обязанные ему рабы. Тем более, что немецких мужчин уцелело лишь немногим более половины, а в целом немцев – менее двух третей их лагерного состава.

Добропорядочные, не подозревавшие коварного подвоха люди восприняли происходившие перемены не только как благо дарованной им жизни. В них они увидели признаки долгожданной свободы, которую принесёт недалёкая уже теперь Победа. С присущим им прилежанием и пробудившимся честолюбием трудились немцы во имя будущего, надеясь, что понесённые ими жертвы и созданные ценности будут по достоинству оценены.

Чтобы понять причины тогдашнего трудового порыва в условиях лагерного заточения, надо, кроме всего прочего, знать черты противоречивой немецкой натуры, которые тоже постепенно восстанавливались после пережитого. Это прежде всего повышенное чувство собственного достоинства, стремление к первенствованию. Иметь всё лучшее – дом, хозяйство, урожай, мебель, даже забор и цветник перед домом! Эти черты проявлялись у них даже в самые тяжкие дни «трудармии».

— Ты же немецкий человек! – говорили опустившемуся, утратившему желание жить соплеменнику его товарищи. Дескать, держись, не теряй своего лица!

Такую марку держал и Степан Вернер. В глазах других он должен был быть самым сильным и даже самым красивым. И ходил всегда петухом, с гордо поставленной головой. Хотя не было у него ни кола, ни двора. Часто жил у нас, работая вместе с отцом в кузнице. Мне он нравился своим бескорыстием и всегдашней готовностью помочь другому. Не раз выручал он в последние «трудармейские» годы и меня.

Так что дядя Степан просто не мог не проявить себя, коли уж дожил до середины 43-го года.

Мне не известны факты, которые бы свидетельствовали о подобном воодушевлении в труде среди заключённых ИТЛ, хотя они имели куда больше оснований надеяться на официальное помилование в честь Победы, чем «трудмобилизованные» немцы. Так оно, в сущности, и получилось. «Победная» амнистия была объявлена для уголовников в середине 1945 г., когда в «немецких» лагерях ещё прочно стояли заборы с колючей проволокой.

Летом 1944 года на собрании лагерного партийно-комсомольского актива, где я присутствовал в качестве комсорга, начальник политотдела строительства полковник А.Г. Воренков, суммируя достигнутое, подчеркнул, что за неполные 2,5 года в тяжелейших условиях и почти вручную не только создана база стройиндустрии, но и построены две доменные печи, мартеновский цех, два прокатных стана, электросталеплавильный цех, ТЭЦ, коксохимический завод, рудник и фабрика по переработке бакальской железной руды. Комбинат стал важной опорой фронту. «Мы, – говорил он, – ставим перед ЦК вопрос об отмене лагерного режима и улучшении питания, представляем к наградам подлинных героев трудового фронта. Победа близка! Родина не забудет трудовых подвигов во имя победы над гитлеровскими оккупантами…»

Мы верили, что так оно и будет. Справедливость не может не восторжествовать! Но, забегая вперёд, скажу: не оправдались наши и его – хотелось верить – идущие от сердца желания. Никто из «трудмобилизованных» Челябметаллургстроя и других «немецких» лагерей не получил тогда никаких наград. Даже медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–45 годов», которую выдавали чуть ли не каждому второму. Более того, грамот нам тоже не вручали. Не положено! Секретно! Никаких документальных свидетельств о существовании лагерей для российских немцев на руках быть не должно! И потому, выходит, мы непричастны к построенным объектам. Будто они сами по себе возникли на недавних пустырях.

Не найдёте вы в России и теперь, после бурных перемен последних лет, почти никаких «немецких» памятных знаков – ни в Челябинске, ни в Краснотурьинске, ни в Нижнем Тагиле, ни в других краях и весях, где в войну вкалывали и умирали «трудмобилизованные», помогая ковать Победу. Замалчивание антинемецкого геноцида было и остаётся постулатом государственной политики – в том числе и для нынешних «демократических» властей. Тысячу раз был прав Л. Толстой, утверждая: «Мы любим тех, перед которыми не виноваты, и очень не любим тех, перед которыми виноваты…»

О чувствах, которые обуревали российских немцев в предпобедный период и после него, вспоминает упомянутый Александр Мунтаниол: «Шёл 1946-й год, вышел Указ о награждении тружеников тыла медалью за войну. Никого из наших «трудармейцев» ею не пожаловали. Получается, мы не трудились, ничего не сделали для Победы? На электростанции, где я работал, была уборщица тётя Маша, русская по национальности. Её наградили, она с гордостью носила эту медаль, а мы на всё это смотрели с недоумением: как же так? Чувствовали, что с нами опять происходит что-то недоброе».

Почти полвека спустя, в 1991 г., советское государство после долгих раздумий всё-таки решило «наградить» за пятилетний каторжный труд немногих оставшихся узников «рабочих колонн». Наградить скопом, на уровне «тёти Маши». Иначе, как со стыдом, об этом, право, не вспомнишь. Воистину: гора родила мышь!

На фоне нашего массового национального движения «Видергебурт» за восстановление государственности на Волге и упорного противодействия ему со стороны партноменклатуры горбачёвское руководство разрешилось жалкой подачкой, перечеркнув надежды людей на восстановление порушенной справедливости.

Будто в издёвку «трудармейцев» пожаловали медалью с изображением Сталина. Того самого, по злой воле которого российские немцы прошли через три круга ада – депортацию, «трудармейские» концлагеря и спецпоселение, унёсшие жизнь трети немецкого населения СССР. Совершенно прав бывший затворник Краслага Бруно Шульмейстер, назвавший сталинско-горбачёвскую медаль каиновой. Он (как, кстати, и я) из принципиальных соображений отказался от этой «награды».

Но всё это было потом. А в период трепетного ожидания конца войны ритм «трудармейской» жизни начал ускоряться. Вот что пишет об этом, к примеру, упомянутый Рейнгольд Дайнес:

«Шло лето 1944 года. Наша бригада грузчиков работала на доставке угля к бункерам вспомогательной электростанции в Краснотурьинске, где строился Богословский алюминиевый завод. В один из дней на рабочем месте нас поджидал главный энергетик станции Козаченко. Он пожелал нам доброго утра и сказал:

— Товарищи! На главной станции остановлен генератор. Мы получили фронтовое задание – использовать на полную мощность нашу станцию, чтобы не допустить остановки строительства. Для этого нужно дать котлам столько угля, сколько они смогут потребить. И ни грамма меньше! За срыв задания мне не избежать 58-й статьи, и вам тоже несдобровать.

— Будет сделано! – последовал ответ. Мы были патриотами советской Родины, но ещё больше не хотели замены Козаченко, который всеми правдами и неправдами выводил нам высший, третий котёл.

Нас было 12 человек – от 19-ти до 22-х лет. Нам предстояло вручную как можно быстрее загружать вагонетки, которые лошадьми доставлялись к бункерам станции. Работали как бешеные, без перерывов и перекуров. Пот, смешанный с угольной пылью, ручьями стекал по лицу и телу. Котлы пожирали уголь, как изголодавшиеся за зиму волки. Каждый час раздавался удар по куску рельса, и голос из «служебки» сообщал, сколько угля поступило в бункеры шаровой мельницы.

К концу 12-часовой смены все были обессилены. Дважды пришлось сменить тягловых лошадей, но адова работа продолжалась. Наконец, раздался последний удар гонга. Голос по открытой связи оповестил: «20 часов. Бункеры заполнены. Погружено 365 тонн угля – по 30 тонн на каждого!» Наше место заняла ночная смена. Нас, чёрных от грязи, собрал Козаченко.

— Друзья, – сказал он, – прежде всего большое вам человеческое спасибо! Вы сделали больше, чем было в ваших силах. Сердечно благодарю вас от имени партийной организации и руководства станции. Это всё, что я могу для вас сделать, но скоро и на нашей улице будет праздник! А сейчас пойдёмте в лагерь, где вы получите усиленный ужин, табак и мыло.

Редкие по тем временам слова благодарности имели для нас, «трудармейцев», большое значение. С ликованием было встречено и сообщение об ожидавшем нас вознаграждении. В особенности – о 150 граммах водки, которые полагались к премиальному ужину. Ещё бы: это было первое выпитое нами спиртное за 2,5 года!»

Изменения к лучшему произошли даже в знаменитых своей жестокостью Пермских лагерях. Об этом сообщает в статье «Тимшер и другие» упомянутый Фридрих Лореш.

Летом 1943 года, пишет он, питание в лагере улучшилось, и в результате стало больше заготавливаться леса, а немецкую рабсилу приходилось чаще перебрасывать на новые места. Так, автор вслед за «Ильинкой» попал в лагпункт «Мазуня». Тамошний начальник лагеря, бывший заключённый, не забывал о питании «трудмобилизованных». Ему нужны были люди, способные валить лес, а не «доходяги». От голода теперь никто не умирал.

Немцы, продолжает Ф. Лореш, работали с подъёмом, надеясь на возвращение к своим близким и восстановление справедливости. К людям постепенно возвращалось чувство юмора, зазвучали не забытые в неволе песни. В лагпункте «Чельва», куда заготовители леса переместились в 1944 г., среди «трудармейцев» нашлись искусные музыканты. Была организована самодеятельность.

Ф. Лореш упоминает и о таком примечательном факте. За успехи в заготовке леса начальник лагеря Васильев был награждён орденом. В честь этого события он устроил пир на берегу Камы с участием «трудмобилизованных». В своей речи Васильев поблагодарил присутствующих за самоотверженный труд. Накормил их как следует, выкатил бочку вина. Гремела музыка, выступали лагерные «артисты». Немцы были тронуты этим редкостным актом внимания. «Вообще вклад «трудармейцев»-немцев в заготовку леса для страны был велик. Но я не помню ни одного случая, чтобы кто-то из нас был отмечен наградой», – справедливо отмечает автор.

Об изменившемся к концу войны мироощущении узников «трудармии» упоминается во многих воспоминаниях о той необычной лагерной поре. Несмотря на скудную еду, жалкую одежду и изматывающую 12-часовую работу, теперь находилось время для шуток, безобидных розыгрышей, песен, музыки и даже танцев, где пары составляли одни мужчины. Перемена объяснялась не только повышенными нормами питания, но и улучшившейся моральной атмосферой. Это было время радостных ожиданий и надежд, которые лучше всякого спиртного согревали очерствевшие мужские души.

Я долго думал, кого бы расспросить о том, как веселились в ту пору немцы, чтобы «выпустить пар», накопившийся за годы запроволочного существования. Остановился на «юморном» человеке, о котором говорили, что он не унывал даже в тяжелейшие моменты «трудармейской» жизни. Это был Петер Краус, самодеятельный артист, сочинитель небылиц, мастерски рассказывавший анекдоты. Мне хотелось хоть немного скрасить трагичное содержание книги, дабы у читателя не сложилось мнения, что наши немцы – безнадёжные пессимисты с вечно грустными, как у коровы, глазами.

Но мою просьбу рассказать что-нибудь весёленькое из «трудармейской» поры, он вспомнил несколько эпизодов, которые я попытаюсь передать.

Отбывал он «трудармию» в Ивдельлаге, на Чёрной Речке. В их колонне было два друга – Гросс и Кляйн. Вопреки своим фамилиям Гросс был маленького роста, а Кляйн – длинный и тощий, как жердь. Поначалу этого никто не замечал, а позднее их часто просили встать рядом и смеялись над необычным парадоксом.

Многие немцы, отмечал Петер, говорили по-русски с сильным акцентом, что также нередко становилось поводом для веселья. Ему вспомнился, к примеру, случай с Сашей Шнайдером, шофёром видавшего виды старого грузовика. На вопрос, почему он опоздал в гараж, Шнайдер ответил: «Кляпана польтаются... Мотор саклёх... Чёрт потери!..» Эти слова долго не сходили с уст у шофёров, вызывая весёлый смех.

«В последние годы «трудармии», – рассказал о себе П. Краус, – я работал кондуктором на лесной узкоколейке, по которой на «большую дорогу», в Верхотурье, вывозилась древесина, заготовленная немцами, а позднее и заключёнными. По сравнению с «настоящей», наша дорога казалась игрушечной: маленькие паровозы, вагоны, стрелки. Правила движения и сигнализации тоже напоминали игру в большую дорогу. Поэтому и отношение к ней было ироничное.

В то время, когда наших «трудармейцев» ещё водили на работу под конвоем, мы, железнодорожники, были уже расконвоированы и жили гораздо веселее. А к концу войны, когда впереди засветилась свобода, шуткам и смеху вообще не было предела. Поводом для большинства розыгрышей являлась наша дорога.

Так, при назначении нового кондуктора из числа непосвящённых было принято устраивать ему «экзамен». На подъёме, когда паровозик напрягал все силы, чтобы вытащить наверх два десятка гружёных вагонов, новичка подзуживали влезать на тендер и тщательно размешивать палкой воду, «чтобы пар гуще был». Потом розыгрыш раскрывался ко всеобщему смеху и удовольствию.

Активное участие в «хохмах» принимали братья Миша и Коля Оппенгеймеры (уже тогда немцы начали называть себя русскими именами). Но и над ними подтрунивали вдоволь: вдобавок к слабому знанию русского языка они сильно заикались.

Скажем, была у нас такая игра с мячом: при возгласе «Воздух!» поймавшему мяч надо быстро назвать кого-нибудь из летающих пернатых и т.п. Ловить неожиданно летящий к тебе мяч и одновременно вспомнить требуемое название удавалось не каждому, и из уст часто вылетало невпопад сказанное слово, вызывая взрыв смеха. Трижды труднее приходилось Оппенгеймерам. Скажем, на восклицание «Вода!» Саша отзывается «К-к-кампуня!», а Коля в ответ на слово «Земля!» тянет «П-п-пультох!»

И ещё о Саше. Дежурный по станции Мостовая спрашивает у него, машиниста опоздавшего поезда:

— Чего так долго ехал?

Оппенгеймер не может подыскать нужные русские слова:

— Од-дин в-вагон, од-дин телешка – тра-та-та-а! Пошёль на низ!

Объектом постоянного «подначивания» являлся и бригадир путейских рабочих, несколько наивный и плохо говоривший по-русски Андрей Фишер. К тому же он был ещё и трезвенником. В последние годы «трудармии» наши мужчины по праздникам обычно сбрасывались на скромное застолье. Он отнекивался, но его «прижимали», хотя знали, что пить он не может. Однажды Фишера вырвало, и он выдал очередной афоризм, который затем передавался из уст в уста:

— Мне ничего не шалько! Шалько только котлета, которая я ел!..» Однажды среди ночи дежурный по станции Ступино Николай Лидер предложил, чтобы разогнать сон:

— Давайте разыграем Фишера! Звонят ему по телефону:

— Боровлянка!

— Та, та! Фишер слюшает!

— Какой длины у тебя шнур от аппарата до трубки?

— Метра польтора путет...

— Метр оставь, а остальное всунь себе в ...

— Тьфу! Турак!

Подождав с полчаса, пока Фишер заснёт, звонят снова:

— Слушай, Фишер! Произошла ошибочка: оставь полметра, а метр воткни ...

— Тьфу! Твашды турак!

Вот так и развлекались в редкие часы досуга наши немцы, когда к ним вернулись прежние силы…»

В беседах с бывшими «трудармейцами» я не задавался целью выявить только одну – трагическую или героическую – сторону тогдашней лагерной жизни. Каждый рассказывал то, что считал нужным, что наиболее ярко врезалось ему в память. Но при всём том сквозь грустные и драматичные рассказы в качестве резюме, как правило, проходила мысль, что вот и мы, наши немцы, вместе со всеми разделили тяжёлую и в то же время героическую военную страду.

Разделили, оставив немалый вещественный след. Один вышеупомянутый Иван Шиц в лагерях Ивдельлага на протяжении пяти лет выдавал ежедневно по 10 кубометров леса. А Адам Шлайхер (тоже из Киргизии) вместе с другими «трудмобилизованными» построил в городе Гремячинске и округе 70 угольных шахт.

Неуёмную немецкую натуру я нашёл в Каспаре Басте, жителе Фрунзе (Бишкека) – шумном, полном юмора, двухметрового роста человеке с большими могучими руками. Уроженец Поволжья, он с сохранившимся до сих пор сильным акцентом рассказывал мне по-русски:

— Я как приехаль в Турьинский район на лесоповаль, так сразу сказаль себе: «Если матка увидеть хочешь, то надо рапотать». Лучковая пила в субы – и в лес! В одна куча валил деревья, пять шенщин сучья рупить не успевали. По 30-40 купометров, два вагона лес за один день валили. Наша пригада фронтовая считалась. «Один дерево – один фашист!» – такой у нас прискаска пыль. Только две пригады в лагере пыло – наш и пригада Лейман. 5 лет так рапотали. Нахрады какие, спрашиваешь, получил? Никаких нахрат никому не тавали. Даже освопотили бес документ, отправили к месту шительства как уголовник. В какой орханизации рапотал, до сих пор не снаю. Все называли ОЛП (отдельный лагерный пункт – Г.В.).

Питание? Для фронтовой бригат таже отдельный стол ввели. Кило твести хлеп, каша получали. Умирали интеллигенция, старики, больные, «доходяги». По 5-6 человек каштый тень. Остались только молотые.

На вопрос о том, работали ли на лесоповале немецкие женщины, он ответил утвердительно: да, они и жили в такой же «зоне», с одной кухни баланду хлебали.

— Любили ли мы их? Да, только вприглядку. Отна пуханка хлеп пыла лучше, чем отна тефочка!

Вот такой разговор состоялся у нас с этим интересным человеком в клубе Фрунзенского кожзавода, где он, «дядя Коля», проверял в 1990 г. входные билеты.

Что представляли собой «трудармия» и её «личный состав» в предвесеннюю пору 1945 года? Об этом можно судить хотя бы по фотографии, помещённой в московской газете «Нойес Лебен» в 1994 г. Словесное описание не способно заменить зрительного восприятия снимка, но у нас, к сожалению, нет другой возможности наглядно представить себе печально известные лесозаготовки, на которых было занято не менее половины всех «трудмобилизованных» немцев.

Надпись под снимком гласит: «Трудармейцы на погрузке леса». На переднем плане – начатый штабель ровных трёхметровых берёзовых «балансов», которые шли на изготовление ружейных прикладов. Подальше расположились в ряд семеро грузчиков. Один сидит на возвышении штабеля. Это, без сомнения, бригадир. За рабочими, на заднем плане, видна наполовину загруженная автомашина. На ней, поддерживая руками конец бревна, стоит парнишка. Его дело – принимать и укладывать в кузове тяжеленные брёвна. Рядом с открытой дверью грузовика – шофёр.

Все одеты по-зимнему, но шапки у большинства завязаны ушами кверху. За напряжённой работой становится жарко, да и погода стоит весенняя – на снимке видны лишь остатки снега. Одет каждый кто во что горазд: старые, изношенные фуфайки, какие-то (видимо, брезентовые) куртки, мешковатые ватные штаны. У грузчика, стоящего рядом с шофёром, видны крест-накрест завязанные бечёвки на онучах, а ниже – нечто, напоминающее лапти.

Мужчинам на вид лет по 30-40. Ни у кого нет и тени улыбки, а у некоторых лица явно сердиты. Во рту цигарки. Ясное дело – стоять без работы, а тем более фотографироваться можно было только во время перекура. Уже по округлым лицам грузчиков видно: на дворе не 42-й и не 43-й год. В то время конвоиры и близко не подпустили бы к запретной зоне фотографа (да и откуда ему взяться в глухой тайге?). К тому же иметь при себе снимки «трудармейских» времён категорически запрещалось правилами режима. А главное – немцам тогда и в голову не пришло бы сняться в виде жалких лагерных «доходяг». В отличие от той поры, вид у лесорубов солидный, позы – уверенные.

Мне, бывшему бригадиру подобных грузчиков, эта фотография особенно близка. Застывшее на ней мгновение напоминает об Ильменском заповеднике и таких же работящих парнях, как эти. Жаль только, выглядели мы тогда совсем иначе...

И, как всегда при воспоминании об Ильмене, мне приходит в голову благодарная мысль о докторше Наталье Ильиной, встреча с которой наверняка спасла мне жизнь. Оттолкнувшись от этого факта, я хочу ещё раз вернуться к судьбе людей умственного труда, жизнь которых в условиях «трудармейского» беспредела, как правило, зависела от Его Величества Случая.

Более пяти лет продолжалась каторжная «трудармейская» принудиловка, и далеко не всем немецким затворникам ГУЛАГа удалось дожить до её не очень-то счастливого конца.

По ту сторону роковой черты остались прежде всего немцы интеллектуальных профессий, которых было немало среди столичной и провинциальной интеллигенции. Выловленные гигантской карательной сетью, за колючую проволоку попали и представители советской «народной» интеллигенции, и осколки немецких династий, ещё с петровских времён верой и правдой служивших России. Это были учёные, военачальники, партийные и государственные деятели, в т.ч. из Республики немцев Поволжья.

Те немногие немцы-интеллигенты, чьи имена были на слуху, с началом войны отправились в «почётную» ссылку, если не в небытие. Один из первых Героев Советского Союза, генерал-майор Эрнст Шахт к этому времени уже находился в следственном изоляторе города Энгельса, столицы АССР НП. Многих крупных хозяйственников-немцев депортировали на восток для «укрепления руководства» предприятиями. (Среди них был, к примеру, бывший начальник Главмеди Наркомчермета СССР Николай Андреевич Биттель, назначенный начальником Управления капстроительства Джезказганского медеплавильного завода.)

Положение лагерной интеллигенции отличалось особой трагичностью – её, вдобавок ко всему, зоологически ненавидело энкаведешное начальство и травила вохровская въедливая мелкота, как и следовало ожидать от люмпенов. Эта категория «трудармейцев» была изначально обречена на погибель.

На первых порах, зимой 1942 года, всё без разбора подконвойное немецкое население выгоняли на общие работы, где главными орудиями труда являлись лопата, лом, кирка и знаменитая лагерная тачка. Ими рыли каналы, строили железные дороги, возводили заводы-гиганты и, как было запланировано, копали могилы. Одними из первых в них попали интеллигенты, не приспособленные к физическому труду и преодолению обрушившихся на них тягот.

Примерно полгода спустя, когда армия землекопов поднялась выше нулевого цикла и на стройках начались монтажные работы, понадобились дожившие до этого момента инженеры, техники, бухгалтеры, плановики и другие специалисты. Устраивались, как могли, служители богемы – художники, музыканты, артисты. Для констатации массовых смертей требовались медики.

Хуже всего пришлось тем интеллигентам, которые оказались в таёжных лесозаготовительных лагерях, где совсем не нужны были люди умственного труда. (Здесь работали исключительно пилой, топором и вагой – универсальным инструментом, с помощью которого в лесу управляются со спиленными кряжами.) Как ни старались они спасти свои жизни, их неизменно бросали на губительный лесоповал. Там подобный «контингент» оказывался в убийственном порочном круге: не выполнил норму – получай 600 граммов хлеба, сядешь на этот второй котёл – не дашь норму. Далее следовала логическая развязка – «доходяга», ОПП, голодная смерть.

В этой чрезвычайной ситуации главным распорядителем человеческих судеб становился Случай. Отсюда заголовок интервью, которое дал в 1994 г. московской газете «Сегодня» Б.В. Раушенбах: «Мою жизнь сделал возможной ряд случайностей».

Академика Бориса Викторовича Раушенбаха «своим» считают многие: космонавты – он действительный член Международной академии астронавтики; искусствоведы – он автор книг по иконописи и древнеегипетской живописи; богословы – за труды по теологии; философы – он член редакционного совета серии книг «Из истории отечественной философской мысли»; физики – за цикл работ по теории и системам автоматического управления, необходимым при освоении космического пространства. Мы же считаем его «своим» потому, что он, будучи немцем, разделил судьбу нашего народа, в т.ч. в проклятой «трудовой армии».

Накануне войны и в её начальный период Б. Раушенбах работал в Московском ракетно-реактивном институте, занимался проблемой самонаводящихся зенитных снарядов. Задание было интересным, но выполнить его он не успел: учёного отправили в Нижне-Тагильский лагерь (Тагилстрой).

На общих работах в лагпункте при тамошнем кирпичном заводе ему, к счастью, довелось пробыть не очень долго. Задача по зенитным снарядам была настолько увлекательной, что он и за «колючкой» продолжал считать. Получив решение, отправил его по прежнему месту работы. Убедившись, что над этой темой можно трудиться даже в лагере, руководство договорилось о дальнейшей деятельности Б. Раушенбаха с начальством ГУЛАГа.

Говоря о роли случайностей, Б. Раушенбах заметил в своём упомянутом интервью:

— Они самым неожиданным образом поправляли мои дела. Когда анализируешь их, думаешь, чушь какая-то, но именно это играло решающую роль. После лагеря, когда я был под надзором в ссылке, мне сказали, что есть указание перевести меня в город такой-то. Но город только что получил новое название, старое – не указывалось, и никто не знал, где он находится. В результате решили, что я поеду в Москву, в МВД мне скажут, куда отправляться дальше. Таким образом всего через два-три года после лагеря оказался в Москве. Тут была другая цепь случайностей, благодаря которой остался в столице, стал заниматься тем, чем и занимался – ракетными двигателями.

На вопрос корреспондента газеты: «Вы достигли мировой известности. Значит ли это, что судьба к Вам благоволила?» Б. Раушенбах ответил:

— Нет. Я считаю, что сделал очень мало по сравнению с тем, что отпущено мне Богом. Дело в условиях жизни: не в тот институт поступил, затем – лагерь, загнали туда, затем сюда, не то делал, что мог бы. В таких условиях трудно реализоваться. Хотя, признаюсь, судьба меня хранила. И в лагере остался в живых, несмотря на то, что половина всех российских немцев погибла в годы войны именно в лагерях.

Подумать только: режим, имя которому большевистская власть, был таков, что ставил человека «подозрительной» национальности (не только немецкой) в условия, когда не собственная воля, согласованная с законами развития общества, а стихия в виде цепи случайностей определяла, как ему жить и жить ли вообще! Стать видным художником, музыкантом, учёным или истлеть в безвестной могиле, как произошло с сотнями тысяч «трудармейцев», отданных в безраздельную власть ГУЛАГа.

Подтверждение сказанному я нашёл в письме, полученном от супругов Елены и Герхарда Грасмик. Ещё совсем недавно они проживали в Нижнем Тагиле, сделав немало доброго для «трудармейцев» и их потомков. С их участием на Рогожином болоте (!), где зарывали погубленных немцев из стройотряда № 18-74, был сооружён первый на территории СССР памятник «трудармейцам».

В письме рассказывается о продолжателе известной династии немецких врачей-хирургов Теодоре Грасмике. В 1944 г. его перевели со строительства железной дороги Свияжск-Ульяновск в тот же Нижне-Тагильский лагерь и отправили на лесоповал. Несмотря на то, что в «зоне», где он содержался, не было врача, ему не разрешили работать по специальности. Помог случай – серьёзно заболел важный генерал. Днём и ночью ему не давала покоя невыносимая боль, но никто из местных медиков не мог оказать квалифицированной помощи. Тогда вспомнили о лесорубе из «немецкого» лагеря Грасмике. Его под конвоем доставили в больницу, и он прооперировал больного. Генерал выздоровел. Благодаря этому случаю Грасмик получил постоянный пропуск на выход из «зоны» и стал работать в городской больнице. Талантливый хирург приобрёл широкую известность в городе благодаря своим редким в ту пору операциям на лёгких.

По стопам отца пошёл и его сын – доктор медицины Герхард Грасмик, который живёт в настоящее время в Стендале (Земля Саксония-Ангальт). Он и супруга не порывают связей с немцами из Нижнего Тагила, где прошла основная часть их жизни.

Челябметаллургстрой НКВД СССР не входил в число лагерей, где, согласно вышеприведённой справке ОУРЗ ГУЛАГа, «естественная» убыль немецкого «контингента» достигала критических масштабов. Здесь погибали главным образом люди старше 40 лет, а также те, кто «на воле» занимался умственным трудом. Из числа последних выжила, видимо, только половина.

Представление о том, кто из немецких интеллигентов томился в челябинских застенках, можно получить по воспоминаниям Александра Кесслера, старшего нарядчика стройотряда № 7, а впоследствии начальника финансового отдела Челябметаллургстроя. В его памяти сохранились имена многих немцев, которым посчастливилось выжить в душегубке первого «трудармейского» года.

Поначалу, пишет А. Кесслер, все «трудмобилизованные» работали на земляных и других подготовительных работах. Пережившие этот зимне-весенний ад постепенно, по мере появления потребности в специалистах (которых не удавалось набрать из вольнонаёмных), переводились на работу по специальности. Чтобы не утомлять читателя длинным перечнем имён и фамилий, приведу только часть списка, составленного А. Кесслером. Но и по ней видно, сколько незаурядных немецких интеллигентов, на долгие годы вырванных из творческой жизни, содержалось в «трудармейских» лагерях.

1. Альтерготт Владимир Фёдорович, д-р наук, проф., композитор, исполнитель песен и романсов (3-й стройотряд);

2. Пельтцер Фёдор, актёр, племянник нар. артистки СССР Т.И. Пельтцер (6-й отряд);

3. Геммерлинг Георгий Владимирович, д-р наук, проф. (15-й отряд);

4. Кирай Александр, член Союза художников СССР (15-й отряд);

5. Леонгард Александр Кондратович, бывший нач. Саратовского военного училища, полковник (7-й отряд);

6. Дипольт Николай Александрович, бывший командир полка, полковник (7-й отряд);

7. Руш Александр Александрович, д-р наук, проф., бывший зав. кафедрой хирургии Ташкентского мединститута (6-й отряд);

8. Эрн Александр Оскарович, проф., невропатолог (6-й отряд);

9. Ильч Эдуард Яковлевич, проф., хирург (7-й отряд);

10. Фрик Фёдор Фёдорович, врач, канд. мед. наук (6-й отряд);

11. Майер Виктор Юльевич, инженер-механик, бывший зам. директора НИИ (6-й отряд);

12. Симоне Марк Николаевич, инженер-механик, певец, художник (6-й отряд);

13. Валенцер Иван Александрович, артист, директор Дворца строителей (6-й отряд);

14. Утс Борис, член Союза художников СССР (6-й отряд);

15. Керер Рудольф, проф., знаменитый пианист (7-й отряд);

16. Шнайдер Леонид, спортсмен, писатель (6-й отряд);

17. Экк Клеменс (Климентий) Андреевич, очеркист, прозаик, учитель, корреспондент немецких газет (7-й отряд);

18. Блянк Ричард, учитель, журналист (15-й отряд);

19. Альтмайер Николай Александрович, бывший нач. станции Лихая (7-й отряд).

На долю этих людей тоже выпали спасительные случаи, хотя они находились бок о бок с теми бесчисленными «трудармейцами», в т.ч. интеллигентами, которые были умерщвлены палачами из НКВД.

Как же недостаёт сегодня нашему надвое разделённому народу своей национальной элиты!

В психологической обстановке 44-го и начала 45-го годов возникли крылатые выражения «трудфронт», «трудармия» и другие «фронтовые» термины. Подсознательное стремление приобщиться к великим делам на фронте проявлялось у «трудмобилизованных» немцев не только в самоотверженном труде. Молодые люди, составлявшие после «искусственного отбора» 1942-43 гг. большинство лагерников, пытались уподобиться фронтовикам даже чисто внешне. «Бывшую в употреблении» солдатскую униформу подгоняли по росту, стирали, утюжили под соломенными матрасами. Верхом «шика» считалось добыть и начистить до блеска кирзовые сапоги, «из-под земли» достать солдатский, а тем более командирский ремень. В наивысшей цене были красные звёздочки, которые теперь разрешалось носить на выгоревших пилотках.

В сознании закреплялись и созвучные звонкие фразы, роднившие лагерные и фронтовые будни.

Их во множестве изображали на плакатах наши доморощенные художники. На страницах многотиражки «За сталинский металл» пестрели образные сравнения. Цепь из важнейших строек Бакалстроя именовалась здесь не иначе, как «Курской дугой», вновь сданный объект – «фронтовым прорывом». Красовались жирные «шапки»: «В труде – как в бою!», «Твоё рабочее место – это окоп на передовой!» А «Боевые листки», которые выпускались в стройотрядах, и впрямь воспринимались как оперативные сообщения с фронта.

Фронтовым словом «ястребок» называли шофёры свои юркие полуторки, стремительно, насколько позволяла газогенераторная установка, носившиеся по стройке.

— Ястрепок саклох, котелёк – под сиденьем! – такая информация, ставшая нарицательной, нередко передавалась от водителя к сменщику.

С помощью таких терминов воспрявшие духом немцы пытались де-факто повысить свой общественный статус, поставив его рядом с армейским. Где, в каком из сотен «немецких» лагерей родились эти самоназвания, неизвестно. Возможно, их, как и у нас, «подбросили» через лагерные многотиражки изобретательные журналисты. Как бы там ни было, слова «трудармия» и «трудармеец» получили к концу войны широкое распространение в наших лагерях, дошли до ссыльных мест в Сибири и Казахстане.

Сказанное опирается на мой собственный опыт, исходя из которого я бы хотел высказаться и по поводу ряда положений статьи Эрнста Штромайера «Трудармия», опубликованной в альманахе «Хайматбух» (Германия) за 1995/1996 гг. В ней верно отмечены два важных момента: а) «когда и кем было впервые употреблено понятие «трудармия», неизвестно»; б) «используемое в этих справках («справки о реабилитации», выдаваемые сегодня областными Управлениями МВД России – Г.В.) слово «трудармия» является понятием, обозначающим время, когда немецкие женщины и мужчины содержались в рабочих колоннах (лагерях)».

Вместе с тем нельзя согласиться с таким положением статьи: «Под понятием «трудармия» понимают по-военному организованную трудовую службу в Советском Союзе. Эта военизированная трудовая служба была введена сталинским режимом ещё в 30-х годах для управления поступившими в результате массовых арестов трудовыми резервами».

На самом же деле этот термин восходит к началу 20-х годов, когда в связи с окончанием гражданской войны некоторым частям Красной Армии был придан статус «трудовой армии», чтобы использовать их для восстановления народного хозяйства. Эти части вскоре распустили, и, насколько нам известно, данный термин с тех пор официально не использовался.

Поэтому вызывает возражение и тезис автора о том, что «это введённое в обиход слово было очень скоро воспринято многими сталинскими силовыми структурами и первоначально означало всю систему использования рабочей силы всех «классово чуждых» элементов».

В действительности данный термин, носивший поначалу неофициальный характер, употреблялся только применительно к «немецким» лагерям ГУЛАГа, которые назывались в документах «рабочими колоннами». И лишь со времени массовой выдачи справок о реабилитации органы МВД начали использовать удобный для прикрытия термин «трудовая армия».

Совершенно прав поэтому бывший затворник ГУЛАГа Гарри Петере, настаивая на том, что слово «трудармия» следует приводить в кавычках и применять для его уточнения выражение «рабочие колонны принудительного труда».

Появление и вхождение в наш «трудармейский» обиход «армейско-фронтовых» терминов было вызвано всеобщим подъёмом, который царил не только в «немецких» лагерях, но и по всей стране. По мере того, как Красная Армия продвигалась на запад, у нас всё чаще слышались голоса снятых с фронта российских немцев, которые обороняли в 41-м освобождаемые теперь города. Рассказывали неохотно, будто о чём-то предосудительном: дескать, выгнали, выставили с позором за дверь.

Люди заговорили свободнее, и стало выясняться, что летом 1941 года в действующей армии находилось немало российских немцев. В одном только немецком селе Люксембург (Киргизия) мне назвали 10 жителей, служивших тогда в её рядах. Это Готлиб Брикман, Иван Метцель, Павел Китлер, Александр Бахман, Матвей Церр, Яков Ваккер, Яков Раль, Александр Гильц, Яков Вальман, Иван Шиц. О трёх из них я хочу рассказать подробнее, чтобы читатель мог проследить за типичными судьбами немцев, бывших воинов Красной Армии.

Уже упоминавшийся Яков Раль служил в аэродромной обслуге на венгерской границе, когда началась война. Не раз попадал под бомбёжки. Контуженный и раненый, кочевал он вместе с госпиталем на восток. Потом рыл окопы и танковые рвы на дальних подступах к Сталинграду. А в апреле 1942 г. попал на Бакалстрой, в 7-й стройотряд.

— На вахте «с мясом» срывали петлицы с наших шинелей и гимнастёрок, звёзды – с шапок, даже пуговицы, потому что на них тоже были звёзды. У всех отняли ордена и медали, будто у изменников Родины. Куда дели – до сих пор неизвестно, – с обидой в голосе рассказывал он. – Даже умереть в бою за Родину немцу не доверяли!

Слушая Якова, я вспомнил ходившие в лагере слухи, как жестоко издевались на проходной над прибывшими из действующей армии солдатами и командирами, включая средний и высший комсостав. Для каждой категории у охранников были припасены свои издевательские приёмы, начиная от грубых пинков ногами до «утончённых» намёков о предательстве. Рассказывали о случае, когда, до последней минуты не веря, что речь идёт о концлагере, какой-то полковник застрелился прямо перед вахтой.

Вот что написал мне о своей армейской службе из города Чолпон-Ата (Киргизия) Яков Вальман: «В августе 1941 г. меня призвали в армию. По дорогам войны прошёл тысячу километров в составе 834-го горнострелкового полка 400-й Закавказской дивизии. Зимой 41-го были сильные морозы, и мы по льду перешли через Керченский пролив, освободили Керчь и Феодосию. А 20 марта: «Вальман, в штаб! Вот тебе пакет, направляешься в распоряжение коменданта города Керчи». Там я находился до 12 мая 1942 года, пока мне не сказали: «Раз отец у тебя немец, значит и ты немец. Распишись!» И я загремел в тыл. На станции Свияжск с эшелона попал прямо за колючую проволоку. Строил с немцами железную дорогу Ульяновск-Казань. До того тачку докатал, что лапти таскать больше не мог. В ноябре стройка завершилась, и нас отправили кого куда – в Воркуту, Тулу, Свердловск. Я попал в Воркуту, на угольные шахты и пробыл там до 1948 года. За что, спрашивается, отсидел в лагере 6 лет? За то, что числился немцем. Где в мире ещё могло быть такое, чтобы сажали за такое «преступление», как национальность?»

А вот история уже знакомого читателю Ивана Шица. На действительную службу его призвали в январе 1940 г. В их пехотном полку, расквартированном в Воронеже, было 40 немцев, в т.ч. 7 – из киргизского села Люксембург. Через 3 дня после начала войны они уже заняли оборону западнее Смоленска. Самыми тяжёлыми и кровопролитными были сражения под Ельней, которая не раз переходила из рук в руки.

— Особенно запомнились мне бои за высоту 95 у льнозавода, которую обороняло наше отделение, – с волнением вспоминал Иван. – У нас было 5 немцев, все из нашего села. Шестой, Pay, погиб за пулемётом ещё в первых боях за Ельню. Схватка была неравной: они шли с танками, а нас небольшая кучка с винтовками и бутылками горючей смеси. Всех ранило, но стояли насмерть. Ни один не оставил позиции. Убило Роста. Остались мы вчетвером из немцев – я, Сайбель, Гейн, Церр. И с нами ещё двое. Отошли только по приказу. Не слышал я, чтобы среди сорока наших немцев кто-нибудь сплоховал. Никто ни о чём таком не помышлял. Вперёд – и всё! Из 42-х наших односельчан, которые были на фронте, вернулось только 7. Остальные погибли. А сколько не возвратилось из «трудармии»? Обидно, что во всём нашем Кантском районе только в двух сёлах – немецких – нет обелисков в память погибших. Считается, что к войне мы не имели никакого отношения. Разве это справедливо?

Шица и его товарищей сняли с фронта в декабре 1942 г. После того, как в контрнаступлении под Москвой их полк с боями прошёл от Сухиничей 200 километров на запад и снова отбил у немцев Ельню, познав всё же радость победы. Сначала их отправили в Магнитогорск служить в стройбате, а осенью 1943 года 500 человек послали оттуда на Бакалстрой, говоря, что направляют на фронт. Бессовестно обманули! Поэтому работать они категорически отказались. Тогда их разбросали по разным стройотрядам. Иван попал в штрафной 13-й отряд в Верхний Уфалей, на лесоповал. Как и все, стал «доходягой», но выжил: шёл, к его счастью, не 42-й, а уже 44-й год.

Я привёл здесь 10 фамилий и 3 сжатые истории немецких военнослужащих РККА, часть которых находилась непосредственно на фронте. Но, как ни странно, только двое из них считались участниками Великой Отечественной войны – А. Бахману пришлось установить инвалидность по фронтовому ранению, а Я. Вальману удалось доказать, что он по матери украинец.

Наступившая перестроенная «оттепель» открыла имена многих немцев, сражавшихся в рядах Красной Армии. В 80-х и начале 90-х годов о них нередко рассказывалось в газете «Нойес Лебен». Приведу несколько примеров.

Юрий Гаубрих работал в московском автохозяйстве. Когда началась война, он, как и многие комсомольцы, попросился добровольцем на фронт. В начале сентября 41-го его в составе автороты направили к осаждённому Ленинграду. Но попал он, в конечном итоге, в Заполярье. Гитлеровцы стремились любой ценой перерезать единственную железную дорогу, по которой на Карельский фронт поступали военные грузы. Днём и ночью шофёры автороты доставляли под огнём противника боеприпасы к передовой и вывозили в тыл раненых.

Не раз ему, как умелому шофёру, поручалось переправлять диверсионно-разведывательные группы в тыл противника. Однажды, когда они выехали на ледяные просторы Топозера, налетел немецкий самолёт. В доли секунды Юрий резко увеличил скорость и круто развернул «полуторку». Рёв мотора над головой... Сплошная лента ледяных фонтанчиков прошила то место, где только что находилась машина. И начался неравный поединок. Сидевшие в кузове, следя за разворотами самолёта, изо всех сил кричали об этом шофёру, и тот беспрерывно петлял по льду, увёртываясь от пуль крупнокалиберного пулемёта.

Так было не раз и не два. «В рубашке родился», – говорили Юрию товарищи по автобату.

Всю зиму гонял Юрий Гаубрих свою безотказную «полуторку». Латал пробоины, ремонтировал. А в апреле 1942 г. его вызвали в штаб и отправили на Урал, где вместе с соплеменниками он строил Егоршинскую ГРЭС в Свердловской области, которая вскоре дала ток другим стройкам и оборонным заводам.

Но были и редкие случаи, когда российским немцам удавалось остаться на передовой до самого конца войны. Об одном из таких людей, Вадиме Рихтере, рассказывалось в № 9 «Нойес Лебен» за 1980-й год.

После разгрома гитлеровский войск под Москвой Рихтера вызвали из Ярославля в столицу, где он был включён в состав отдельной моторизованной бригады особого назначения. 17-летний Вадим начал обучаться работе на радиостанциях. И вскоре получил боевое задание – пробраться в глубокий тыл врага. Отправиться предстояло вместе с диверсионным подразделением «Гвардия», состоявшим из партизан, у которых уже был опыт действий за линией фронта.

Вадим должен был расшифровывать и передавать в Центр радиограммы. По сигналу его радиостанции вылетали бомбардировщики и сбрасывали тонны бомб на места дислокации противника, казармы, поезда с оружием и боеприпасами.

В партизанской бригаде ему пригодилось знание немецкого языка. Нередко он служил переводчиком при допросе пленных и изучении вражеских документов.

Когда территория расположения партизан была освобождена и они влились в регулярные войска, группу разведчиков отозвали в Москву. Командование направило В. Рихтера в качестве радиста в гвардейский полк. День Победы он встретил под Берлином.

В статье «Время звало к действию», опубликованной в «Нойес Лебен» в 1989 г., рассказывается о лётчике-истребителе Петере Гетце. Он родился в селе Герцог (Суслы) Мариентальского кантона АССР НП. Окончил лётное училище в Энгельсе. В 1939-40 гг. воевал в Китае против японских захватчиков. С первых дней войны сражался с асами из воздушной армады Геринга.

В погожий июньский день 1941 года вместе с другими И-16 он летел к Березине, где немцы наводили переправу. Сделав два захода, лётчики обстреляли скопление пехоты и бронетехники. Развернувшись для третьей атаки, Гетц увидел трёх «мессеров», незаметно подкравшихся к нему и его ведомым. «Мессершмитты-109» обладали более высокой скоростью, чем И-16, зато «ишачки» были маневренней. Петер заложил вираж ещё круче, на долю секунды поймал врага в прицел и нажал гашетку. Из брюха «мессера» повалил густой чёрный дым...

Ежедневно приходилось совершать до десятка вылетов. Люфтваффе с самого начала захватила господство в воздухе. Сплошь и рядом краснозвёздные «ястребки» в одиночку сражались с целой стаей хищных «мессеров» и не всегда возвращались на свои аэродромы. Под Оршей Гетц вылетел навстречу эскадрилье «Юнкерсов-88», шедших бомбить город и аэродром. Прорвав плотное грозовое облако, увидел девять вражеских бомбардировщиков, принимавших боевой порядок. Снова всё решали мгновения. Выпустив по «юнкерсам» несколько очередей, нырнул в облако – появился из него, вновь открыл огонь. И этот манёвр он повторял до тех пор, пока «юнкерсы» сбросили свой груз где попало и повернули назад.

Президиум Верховного Совета СССР /«Известия», 23 июля 1941 г./ наградил капитана Петра Гетца орденом Красной Звезды.

Осенью 41-го он получил приказ отправиться в тыл. Однополчане прощались с ним, не скрывая слёз. Гетц попал на Урал и работал там на лесоповале.

Можно ли придумать большее наказание для фронтовика, чем унизительное недоверие и принудительную транспортировку на восток?! Да ещё за колючую проволоку, откуда, казалось, не было пути назад?

Бывали, однако, и редкие исключения. Об одном из них рассказал Самуил Майер, житель Немецкого национального района на Алтае.

14-летним подростком его «мобилизовали» на строительство печально известного железнодорожного моста через реку Печору.

В начале 1942 г. в их смертные лагеря привезли группу снятых с фронта бойцов и командиров. На вахте, прежде чем впустить в лагерь, с них содрали знаки отличия и всё остальное, что могло свидетельствовать о их принадлежности к Красной Армии, вплоть до пуговиц.

Возмущённые варварским отношением к армейским реликвиям, а также арестантскими условиями содержания, они обратились к «всесоюзному старосте» Калинину с просьбой направить их на фронт и избавить от ничем не мотивированного пребывания в арестантской «зоне». В ожидании ответа из Москвы категорически отказались выходить на работу.

Бывших красноармейцев перевели на штрафные 400 граммов хлеба и двухразовую баланду, а командиров сочли зачинщиками и посадили в карцер. «Опер» запугивал их 58-й статьёй и судом за саботаж. Но они стояли на своём: «Ждём ответа от Калинина, и без этого под конвой не пойдём!»

И вдруг их начали откармливать в так называемой «водолазной столовой», где по повышенным нормам питались подводники и кессонщики, которые работали на речном дне над сооружением «быков» – опор под железнодорожный мост.

Вскоре после этого прошёл слух, что бывших красноармейцев и командиров отправили на фронт. «Молодцы! Добились-таки своего!» – с удовлетворением говорили друг другу лагерные «доходяги».

А вот ещё более необычная история, о которой написала мне в 1992 г. Елена Рудер. Об этом с большой неохотой поведал Рудольф Майер, проживавший в Казахстане, близ города Чу Джамбулской области.

В 1937 г. он закончил Саратовский педагогический рабфак, работал учителем в Немреспублике, завёл семью. Несмотря на это, его в 1940 г. призвали в армию. Служил в артиллерийской части рядовым. Война застала его в Кременчуге Полтавской области. В октябре 1941 г. он попал в окружение. В живых от их полка осталось всего несколько человек. Без пищи и воды, но вместе с орудием пробивались они к своим. Днём прятались в степных буераках, а ночью шли, минуя населённые пункты.

На третий день встретили человека в папахе с красной лентой. Вроде бы партизан. Он сказал, что у ближайшего села есть ещё коридор, где можно пробраться, минуя немцев. Когда стемнеет, нужно идти мимо колхозных конюшен. Ночью двинулись вместе с пушкой. На них напали с двух сторон, скрутили и затолкали в сарай, где было полно пленных красноармейцев. Утром пришли, спросили, говорит ли кто-нибудь по-немецки. Никто не отозвался. Сосед указал на Майера в надежде, что тому удастся выручить хотя бы их пушечный расчёт. Допрашивали недолго, только отобрали и бросили в огонь комсомольский билет. Заставили переводить распоряжения, которые немцы отдавали работавшим военнопленным.

Вскоре его послали в спецшколу, где обучали пленных разных национальностей. После её окончания было решено направить всех на Восточный фронт. Рудольф категорически отказался подчиниться приказу. Лучше расстрел, чем воевать против своих, – твёрдо решил он. После долгих угроз и увещеваний его отправили в Италию. Но воевать там не пришлось: на полуострове высадились американцы, и он снова попал в плен. Работал на угольных шахтах в Бельгии, где едва не погиб от голода.

В конце 1945 года к ним приехали советские представители. Сказали: «Всем, кто вернётся на Родину, обещаем свободу, если за вами нет преступлений». Приезжали и американцы, предлагали поехать в Южную Африку, США, Канаду и другие страны. Но Майер все эти годы жил надеждой на встречу с женой, детьми и родными. Он ничего не знал об участи, постигшей немцев Поволжья ещё в 1941 г.

В Париже, куда их привезли, чтобы переправить на самолёте в советскую зону оккупации Германии, на них показывали пальцами, говорили: «Вот идут добровольные смертники!» Но для Рудольфа и его единомышленников важнее смертельного риска были чувства преданности семье и Родине. К тому же обращались с ними пока что по-дружески, корректно, с улыбкой. Спектакль кончился, как только они вышли из самолёта в Берлине. На них надели наручники и под охраной отправили в тюрьму.

Начались допросы «с пристрастием». Их абсолютно бездоказательно обвинили в измене Родине и издевательствах над пленными красноармейцами. Заставляли подписывать ложные протоколы допросов. Рудольф отказывался, кричал, что он комсомолец, патриот и не может изменить своим убеждениям. Его били, угрожали расстрелом, но он продолжал упорствовать. Посадили в карцер, куда совершенно не проникали звуки. Шесть месяцев он не слышал человеческого голоса. От сумасшествия спасали произносимые вслух мысли о родном Поволжье, семье, детях, которые его, конечно же, ждут.

Потом был 15-минутный суд – Особое Совещание, «тройка». Дали 10 лет лагерей. Месяц тащился состав с осуждёнными (главным образом на 25 лет) для отбытия наказания за страшную «вину» – желание вернуться на Родину. Везли зимой в неотапливаемых переполненных вагонах. Людей мучили вши, голод, невыносимая вонь. Их ни разу не выпустили из этих душегубок, чтобы глотнуть свежего воздуха. А когда на таёжном полустанке, наконец, открыли вагонные двери, на снег вывалились, да так и остались лежать серые тени людей.

Рудольф был настолько истощён, что его поместили в барак для умирающих. Им полагалась только баланда, и больше ничего. Дни их были сочтены. Спас его один еврей, приняв, видимо, за соплеменника. Ему нужен был человек для работы по починке одежды. Он выбрал Майера, укрывал, подкармливал его и постепенно поставил на ноги.

Немного придя в себя, Рудольф начал разыскивать близких. Тут он только и узнал, что все немцы Поволжья давно выселены, а Немреспублика ликвидирована. На его запросы приходили одинаково неутешительные ответы: местонахождение неизвестно, в списках не числятся.

После восьми лет отсидки, в 1954 г., он вместе с лагерным товарищем, тоже поволжским немцем, поехал в Томск, куда была выселена семья товарища. Потеряв всякую надежду найти своих, женился на сестре солагерника, а в 60-е годы переехал в Южный Казахстан. И тогда ему удалось, наконец, разыскать родителей и братьев. Они вернулись из «трудармии» и жили в Северном Казахстане. Узнал он и о том, что его младший сынишка умер по пути в ссылку, жена погибла от голода в «трудармии», а старшего сына выходили дальние родственники.

Полдня излагал Рудольф свою одиссею, пишет Елена Рудер, а на следующий день у него до 39° поднялась температура: слишком сильны были переживания рассказчика. На её вопрос, почему бы Рудольфу самому не описать свои злоключения, он ответил строфой из Генриха Гейне, которая в свободном переводе звучит так: «Я пережил свою боль, она никому не видна. Пусть она умрёт вместе со мной, никого не потревожив…»

Переданное нами – лишь крупица славной истории участия российских немцев в Великой Отечественной войне. Истории, которая ещё ждёт своего исследования. Но и сегодня ясно: сполна хлебнули наши соплеменники горечь поражения, фронтовую неразбериху и бессмысленные потери первых месяцев войны. Не дрогнули, не побежали. Сражались и умирали не менее мужественно, чем сыны других народов. Почему же об этом так мало пишут историки и публицисты?

На протяжении многих лет данная проблема умышленно замалчивалась. Тем значительней поступок Константина Симонова, выведшего в романе «Солдатами не рождаются» образ храброго разведчика, поволжского немца Гофмана. Только теперь выясняется, что многие немцы, защитники своей Родины, были награждены орденами и медалями СССР в отступательных (!) боях. Сегодня известны и имена героев из числа российских немцев – Николая Гефта, Петера Миллера, Владимира Венцеля, Михаила Ассельборна, Роберта Клейна, Николая Охмана, Александра Германа, Сергея Волкенштейна, Эдуарда Эрдмана. И это – не считая генерал-майора Эрнста Шахта, выдающихся разведчиков Рихарда Зорге и Рудольфа Абеля, а также известных исследователей Арктики Отто Шмидта и Эрнста Кренкеля. Некоторые из них удостоены звания Героя Советского Союза.

Свидетельств беззаветной верности Родине и присяге со стороны воинов немецкой национальности было бы, конечно, ещё больше, если бы на третьем месяце войны не вышел известный приказ, по которому их убрали из действующей армии. Почти одновременно с актами о депортации немцев на восток, об их «трудмобилизации» в концентрационные лагеря...

В последние годы выявилась ещё одна небезынтересная грань трагической истории российских немцев военных лет – «дезертирство наоборот», т.е. побеги из концлагерей на фронт. Голоду, издевательствам, унижению человеческого достоинства и, в конечном счёте, безвестной гибели самые решительные и волевые предпочитали самовольную отправку на передовую. Даже если шанс на удачу был минимальным и угрожал расстрел.

Счастливчикам Шахту, Венцелю, Рихтеру, Зайделю, Шмидту пришлось, чтобы добраться до фронта, добавить к своей фамилии русское окончание или просто заменить её на любую, кроме немецкой. Только таким путём они сумели добиться права умереть не за колючей проволокой, а в честном бою. Так появились Шахтов, Венцов, Смирнов, Иваненко, Ахмедов. Это те, кого мы знаем. А сколько ещё попадается бывших фронтовиков, которых до сих пор выдаёт неистребимый немецкий акцент? Сколько их погибло в бою – неузнанных героев немецкого народа СССР?

К уже известным фамилиям добавлю ещё одну – капитана Тисенко (Тиссена), о котором рассказал мне Вернер Штирц. Я знаю о нём немногое. Снятый с фронта сержант, он выбрался за внешнее оцепление «зоны» Бакалстроя через дренажную трубу, проведённую из каменного карьера в реку Миасс, по берегу которой тянулись проволочные заграждения. В ночную непогоду, лёжа в трубе так, что только поднятое кверху лицо оставалось выше уровня воды, он, отталкиваясь руками и ногами от стенок, постепенно продвигался вперёд, пока, наконец, не достиг выхода к реке. Дождь и ветер помогли ему благополучно выбраться из трубы, переправиться через небольшую речку и оказаться на воле.

После победы, в 1945 г., с ним, капитаном Тисенко, беседовали ребята из 1-го стройотряда. Он рассказал им о своём побеге на фронт. Где находится теперь Тиссен-Тисенко? Откликнись, отважный человек!

Намного больше известно о Зайделе-Иваненко, моём земляке из Киргизии, весёлом, боевом человеке, жителе немецкого села Люксембург.

Весной 1943 года 17-летним парнем сбежал он из голодного лагеря в Александровске Молотовской (Пермской) области. С превеликим трудом и фальшивой справкой в кармане добрался до Барнаула, подальше от ненавистного лагеря. На сборном пункте, где каждый день кто-то терялся или, наоборот, объявлялся и хронически недоставало призывников, назвал себя Иваненко Семёном Петровичем из Киргизии и попросился добровольцем на фронт.

— Документы какие-нибудь есть? – спросил донельзя измотанный военный.

— Не-е... Справка была с сельсовета, да вот вчерась украли. И деньги тоже увели. Ничего нету. Не знаю, что делать буду, если на фронт не запишете, – представился деревенским простачком Эммануил.

Ему поверили. Видимо, не раз прочёсывали Алтайский край сплошные мобилизации. Но одними облавами, регулярно проводимыми на рынке и в прочих людных местах, разве обеспечишь выполнение растущей разнарядки?

Так оказался Зайдель в недоступной для российских немцев и потому ещё более желанной Красной Армии. Больше года носило его по сибирским «учебкам», пока не попал он в августе 1944 г. в 114-ю воздушно-десантную дивизию. Новый 1945-й год встретил в эшелоне по пути на фронт, в Венгрию, где шли ожесточённые кровопролитные бои.

С ходу его дивизия включилась в сражения, билась с врагом у Балатона, отличилась при взятии венгерского города Папа. Вступила на территорию Австрии, 13 апреля приняла символический ключ от Вены. Ей салютовала Москва.

26 апреля, на подступах к чехословацкой границе, у горной деревни Шуля, засевшие в лесу эсэсовцы скосили Иваненко-Зайделя автоматной очередью. Вынесли его на плащ-палатке четверо товарищей, оставшихся от взвода. Как и другие боевые высоты, Шулю надо было взять любой ценой. Не терпелось командованию фронтом отрапортовать наверх о выходе на государственную границу с Чехословакией.

8 месяцев провалялся он тогда в госпитале. С того света вернулся, говорили доктора. С боевыми наградами – орденами Красной Звезды, Славы III степени, медалями «За отвагу», «За взятие Вены», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне», демобилизованный по ранению, явился в свой Кантский райвоенкомат, чтобы встать на воинский учёт.

Сказал всё, как есть: Зайдель я, из Люксембурга, а воевал под фамилией Иваненко. Райвоенком вытаращил глаза, ушам своим не поверил. Но решение принял незамедлительно:

— На учёт поставить не можем. Передадим Ваши документы в НКВД. Посмотрим, что там скажут. Вызвали в район, допросили. С однополчанами из Киргизии поговорили, очную ставку устроили. Убедились: не самозванец, действительно Зайдель, воевал. Выдали справку, что Иваненко Семён Петрович – это Зайдель Эммануил Эммануилович, по национальности немец. И поставили на спецучёт в комендатуре.

Началась у него жизнь, похожая на ту, лагерную, от которой он бежал когда-то. В армии на гауптвахте не сидел, а тут от коменданта сразу 5 суток карцера получил за самовольную поездку во Фрунзе. 15 километров от села без разрешения отъехал. Награды комендант отобрал.

— Есть указание, – процедил он сквозь зубы.

Только в 1956 г. Зайдель получил их обратно.

Странные всё-таки, если вдуматься, у нас дела творились! Носил гражданин фамилию Иваненко, писался украинцем – был человеком, стал немцем Зайделем – вмиг во врага превратился, не иначе, как «фрицем», «фашистом» стал именоваться. Будто проказой заболел – все от него шарахаться начали. Впрочем, стоит ли этому удивляться, если даже однополчанин Маницкий, с которым рядом в атаку ходили, вместе в госпитале из лап смерти выгребали, узнав в 1950 г. из доверительного письма Зайделя о том, кто он есть на самом деле, написал в ответ: «Не хочу знаться с немцем!»

Это лишь одно из проявлений того антинемецкого синдрома, которым была заражена немалая часть населения СССР. Прочно и, казалось, навсегда, будто гвозди в крышку гроба, вколачивала в людей советская «интернационалистская» пропаганда образ немца-врага. В послесталинский период слегка изменились её шаблоны, но не сама суть. Отзвучали откровенно человеконенавистнические призывы наподобие «Убей немца!», но остались более изощрённые методы в форме «патриотической» литературы, кинофильмов, телепередач и других способов проповеди великорусского шовинизма.

«Перестройка и гласность» отчасти изменили ситуацию к лучшему. У простых людей заметно усилилась терпимость к «инородцам», которая подспудно имела место всегда.

В этом убедился и Эммануил Зайдель, побывав осенью 1989 года на встрече ветеранов 114-й Гвардейской Венской воздушно-десантной дивизии. Ехал он в Ивановскую область, где в конце 1943 г. формировалась их воинская часть, не без привычной опаски. Тем более, что 9 мая, в День Победы, газета «Труд» опубликовала статью «Под чужим именем», где рассказывалось о фронтовой эпопее немца Зайделя. «Как к этому отнесутся фронтовые друзья?» – задавал он себе далеко не праздный вопрос.

Обратимся к письму, которое он прислал мне после встречи. «За 40 с лишним лет, – пишет Э. Зайдель, – все до неузнаваемости изменились. Поэтому здоровались друг с другом и с генералом В.П. Ивановым за руку, называя свою фамилию и подразделение.

— Иваненко Семён Петрович, он же Зайдель Эммануил Эммануилович, – говорил я. Кое-кто уже знал, в чём тут дело, и отвечал коротко:

— Всё ясно!

Своих ребят из 350-го полка мы пытались узнать по рассказам о фронтовых эпизодах.

Среди 140 человек, приехавших на встречу, нашлось четверо однополчан. Один из них – Степан Кироп из украинского города Черкассы – привёз с собой газету «Труд» и спросил меня в лоб:

— Неужто у нас в полку такое могло быть?!

— Да, могло. Я и есть тот самый Зайдель, о котором пишут в газете. Но, как говорится, «хохол нэ повирэ, пока не полапа» – пришлось показать ему паспорт. Кироп с удивлением посмотрел на меня, обнял и говорит:

— Ребята! О цэ той хлопець, про которого пышуть в газэти!

Все с радостью обнимали меня, вспоминали об армейской жизни».

«На другой день, – сообщает далее Э. Зайдель, – все уже знали, что я, немец, воевал рядом с ними, выдав себя за русского. И так тепло, безо всяких упрёков и лишних расспросов ко мне отнеслись! Конечно, без слёз волнения всё это не обошлось...

Не было конца воспоминаниям и при общении с фронтовым другом Сергеем Проскурой, рядом с которым мы шли в атаку у австрийского села Шуля и который вынес меня, раненого, с поля боя».

В то самое время, когда наш соплеменник Зайдель отрабатывал технику прыжков с парашютом, а потом вместе с другими бойцами десантной дивизии ожидал отправки на фронт, в отдельной колонне Челябметаллургстроя, куда я был направлен неосвобождённым комсоргом и где числился «культмассовиком», возникли свои проблемы, осложнявшие жизнь начальника колонны Сиухина, вохровцев и оперуполномоченного Мельникова, о котором мой друг и коллега Игорь Оськин писал впоследствии, что «в его глазах было что-то змеиное: того и гляди бросится». Причина состояла в том, что в составе колонны, наряду с мужчинами, было примерно столько же женщин, живших в бараках вне «зоны».

«Опера» больше всего беспокоили запретные отношения между «трудмобилизованными» и «вольняшками», особенно молодыми. У начальства болела голова о главной служебной обязанности – не допустить связей между мужчинами и женщинами, да ещё, не дай Бог, с последствиями! Браки, любовь, разумеется, категорически запрещались.

Единственный был для этого способ – держать мужчин в лагерной строгости, а ещё лучше в голоде. Но часовых на вышках в 1944 г. уже не было, хотя проволока и вахта в воротах оставались неизменными. Числились мы теперь «расконвоированными», однако в указанное в пропуске время каждый должен был находиться в «зоне». И – ни шагу никуда! Даже мне, комсоргу, с трудом удавалось уговорить особо рьяного служаку Лихопоя выпустить нас после восьми вечера за ворота. Всякий раз нужна была бумажка от Сиухина или политрука Матвеева.

Человек по натуре не вредный, старший лейтенант Сиухин разрешал многое из недозволенного, в частности, субботние вечера танцев в лагерном клубе, на которые гурьбой сбегались девушки. Без последних не обходились, конечно, и репетиции кружков художественной самодеятельности, которыми руководили профессиональные специалисты Штольц и Карьялайнен. Посещаемость была стопроцентной, все с нетерпением ждали того дня, когда снова можно будет встретиться. Жизнь властно вмешивалась в противоестественный лагерный режим.

В длинной кавалерийской шинели и солдатских сапогах я мотался по полям и фермам. Не отказывался от сваренной в радиаторе трактора картошки или рыбы, которую ловили в нашем озере для бакальского начальства, т.к. есть по-прежнему хотелось постоянно. Вместе с сыном Сиухина лет 12-ти, недурно игравшим на баяне, развлекали мы в поле женщин, которые сразу же начинали плакать и вспоминать об оставшихся где-то в Сибири или Казахстане детях. Оно и понятно: завершался второй год беспрерывных переживаний о разбросанных за Уралом семьях.

И женщины, и мужчины жили одними помыслами и стремлениями: всем, чем можно, приблизить желанный час Победы, с которой каждый связывал свою свободу. Все повседневные проблемы сводились поэтому к главному вопросу: как дела на фронте? Слишком медленно, казалось, передвигается ниточка советско-германского фронта по карте, которую мы с художником Игорем Оськиным вывесили на бойком месте у конторы хозяйства и в «зоне».

...Нередко утверждают, в последнее время особенно, что сознание людей и их дела есть частично и плод деятельности космопланетарных сил. Если это так, то, видимо, небу было угодно, чтобы именно весна повергла в прах двух жесточайших тиранов Земли в XX веке. Суд праведный (Божий? небесно-космический?) отправил в бензиновую гарь Гитлера, открыв перед всем миром новые надежды на будущее. Особенно перед людьми бесправными, живущими только надеждами.

У российских немцев отняли всё самое насущное – малую родину, законность, автономию, имущество, кров, семью, личную свободу, честь. Взамен наградили ненавистным клеймом пособников врага, изменников Родины, фашистов, виновников всех бед народных. Так мог ли быть ещё народ, более, чем наш, жаждущий победы над гитлеровским фашизмом – одним из главных виновников его бед и горя?

Её ждали как десницу небесную, призванную избавить российских немцев от позорного навета и принести долгожданное освобождение. О ней, вожделенной, молили Бога выжившие узники «трудармии», осколки разбросанных семей, малые дети в Сибири и Казахстане.

И ход событий их, казалось, не обманул. Она пришла, кровью и слезами омытая Великая Победа. Прогремела, просияла разноцветьем столичных салютов, прошлась слезами радости и горя через души людей! Поразила как невиданное и неслыханное чудо, как молния, осветившая всё вокруг. Помню и я тот день: пытаясь выразить свои чувства, вывесил на лагерных воротах лозунг с собственноручно выведенным одним огромным, самым желанным словом – «Победа!!!»

Начальник колонны Сиухин усадил рядом с собой на тачанку гармониста Шульца, и они поехали в поле, где в разгар уральской весны работали на посадке картофеля и овощей наши бригады, чтобы порадовать женщин и мужчин вестью о долгожданной Победе. Но никто почему-то не кричал от радости, не обнимался и не плясал, как потом показывали в кинохронике. Встретили новость спокойно, будто усталые путники, присевшие на полпути долгой и утомительной дороги.

Победа сверкнула яркими огнями радости и тут же померкла, сменившись горьким отрезвлением. Новую подлость уготовили в тот день «мобилизованным» немцам дьявольские органы НКВД-НКГБ, чтобы сбить чрезмерные, на их взгляд, надежды. При сопоставлении воспоминаний «трудармейцев» о «праздновании» этого дня в их лагпунктах выявляется подозрительно сходная картина, свидетельствующая о том, что здесь явно руководствовались поступившей сверху единой инструкцией. Во всех лагерях праздник Победы был объявлен нерабочим днём. Все «трудмобилизованные», включая «самоохрану», были собраны в «зонах». Надзирательские службы, усиленные сотрудниками местных «органов», расположились непосредственно на территории лагерей. Запрещалось проведение митингов, собраний и других массовых мероприятий «трудмобилизованных». На общих построениях начальники лагерей поздравили «контингент» с Победой и нацелили его на дальнейшую добросовестную, ударную работу.

Кое-где было выдано дополнительное блюдо. Но ни оно, ни выходной день не могли смягчить разочарования от услышанных казённых слов. Чуяло сердце: нескоро нашим невзгодам наступит конец. Это только радость кончается враз, а горе потому и держится, что продлить его никому ничего не стоит – ни денег, ни особых хлопот.

Своими воспоминаниями о том, как прошёл День Победы в одном из лагпунктов Краслага, поделился уже известный нам Бруно Шульмейстер.

«Настало 9 мая 1945 года, – пишет он. – Утром, как обычно, был развод, и бригады разошлись по своим объектам. Я работал на шпалорезке, где пилили строительный брус. Часов в 11 мы увидели скачущего к нам на лошади дневального. Он размахивал руками и что-то кричал. Мы его сначала не поняли, подумали, что опять собирают этап. Но когда услышали слово «победа», все запрыгали, стали обниматься, а некоторые от радости даже заплакали. В этот день нам выдали добавочное питание – небольшой пирожок – и объявили первый за «трудармейские» годы выходной.

Конечно, тотчас пошли разговоры, что теперь нас отпустят домой. Но не тут-то было. Начальник отряда Родичев велел всем построиться, поздравил с Днём Победы и объявил: ввиду того, что страна разрушена немецкими фашистами, а для восстановления требуется много леса, надо прекратить всякие разговоры о демобилизации и с новыми силами взяться за работу».

Гораздо откровенней выразили своё отношение к немецким «трудмобилизованным» органы НКВД в Чапаевске Куйбышевской (ныне Самарской) области, где на восстановлении разрушенного колоссальным взрывом военного завода работали «трудармейцы», командированные из Соликамстроя. Об этом написал также знакомый читателям Александр Мунтаниол:

«В ночь с 8-го на 9-е мая мы не спали: все уже знали, что Берлин пал и война кончилась. Слушали выступления по радио Сталина, Трумэна и Черчилля. Руководители стран антигитлеровской коалиции поздравляли народы мира с Победой. Наконец-то пришла она! От радости мы не знали, что делать. Смеялись и плакали. Неужели наш труд и наши жертвы никто не оценит? Ведь «этот день мы приближали, как могли».

Каково же было наше удивление, когда утром 9 мая, выйдя из бараков, мы увидели прохаживающихся по «зоне» чекистов с оружием в руках. Этого никогда не бывало, даже в чёрные дни 1942-43 гг. А тут, в такой день, вдруг появились в полном вооружении! Глянули вокруг и увидели: на вышках снова сидят «попки». Что это и зачем? Позже мы узнали и об устроенной в городе облаве на всех наших «трудмобилизованных». Задержали и бросили в «зону» даже тех, у кого имелось разрешение на выход из неё. У многих ребят были девушки, а один умудрился даже произвести на свет двух сыновей – близнецов. Таких арестовывали прямо в квартирах.

Никакого праздника у нас не получилось. Мы сидели за колючей проволокой и с печальной завистью смотрели на веселящихся людей за нашим забором. Прошло уже полвека, а тогдашнее унижение не выветрилось из памяти до сих пор...»

Эти два схожих свидетельства говорят о том, что нашей судьбой играли по заранее написанным нотам. Война закончилась, но с каждым днём становилось всё яснее: не с Победой наша судьба связана, а с росчерком того золотого пера, во власти которого мы находимся. И ничего хорошего от его Хозяина ждать не приходится, хотя когда-то нас отправляли в «рабочие колонны» только «на всё время войны».

А потому в нашей жизни всё осталось, как было. На вахте по-прежнему восседал вооружённый вохровец, отвечавший за наличие «немецкого поголовья». Сохранялся «смягчённый» временем, но столь же одиозный лагерный режим. О возвращении отнятой свободы и доброго имени, права на личную жизнь, семью, проявление чувств, на политическое доверие, равенство в обществе, справедливость и речи не велось. Всё это было не про нас. Мы находились будто в невесомости, в каком-то подвешенном состоянии, когда человек изо всех сил гребёт руками и ногами, а сдвинуться с места не может – не на что опереться.

Об абсурдности ситуации, в которой мы оказались накануне и после Победы, свидетельствует «Временная инструкция о внутренней и надзирательной службе стройотрядов – отдельных колонн ЧМС НКВД СССР», утверждённая начальником Челябметаллургстроя Рапопортом.

Чтобы читатель получил представление об этом многозначительном документе и одновременно о нашем правовом положении в тот период, процитирую несколько наиболее важных положений инструкции.

«Пункт 7. На личный состав надзирательной службы возлагается:

б) ежедневный осмотр всех помещений и территорий стройотряда – отд. колонны на предмет выявления и изъятия запрещённых к хранению предметов внутри зоны,

г) изучение поведения трудмобилизованных в быту и на производстве,

д) производство повсеместных внезапных обысков помещений трудмобилизованных не реже 3-х раз в месяц на предмет изъятия запрещённых предметов. То же до и после свидания, а также при выпуске и возвращении с работы,

 з) приведение в исполнение приказов и записок (! –Г.В.) об арестовании и водворении трудмобилизованных на гауптвахту и в штрафную колонну, обеспечение должного внутреннего надзора и соблюдения режима содержания трудмобилизованных на гауптвахте и в штрафной колонне,

и) проведение среди трудмобилизованных профилактической работы по предупреждению дезертирства и изоляции всех намеревающихся совершить дезертирство трудмобилизованных,

к) обеспечение надлежащего состояния ограждения зоны ...»

Самым примечательным моментом в этой совсекретной инструкции является дата её утверждения – 6 марта 1945 г., когда до вожделенной Победы оставалось всего три месяца. Стало быть, в то самое время, когда десятки тысяч «трудмобилизованных» в поте лица трудились на пусковых объектах и с радостью ожидали окончания войны, чтобы, наконец, вернуться к своим детям и старикам, за их спиной вынашивались коварные планы ужесточения лагерного режима. Нет сомнения – эти далеко идущие мероприятия проводились по указанию руководства ГУЛАГа после согласования в самых высоких партийных и государственных инстанциях.

По свидетельствам «трудармейцев», аналогичная ситуация сложилась во всех «немецких» лагерях. Конечно, о том, что стоит за происходящим, никто из нас в то время не знал. Но горький опыт подсказывал: не к добру всё это, не скоро нам, немцам, удастся выбраться из хищных лап НКВД.

Тогда я с тревогой подумал о Шуре, моей чернобривой дивчине в родном и далёком донбасском краю. Уже больше года несла свою службу почта, регулярно доставляя в оба конца пухлые конверты. Во многом она преуспела. Некогда юношеские, робкие отношения выросли в сдержанный, но обнадёживающий почтовый роман. Нашу встречу мы связывали с Победой. И с будущим. Мы рвались друг к другу. Но вот закончилась война, и действительность поставила передо мной множество неразрешимых вопросов.

Как долго ещё будет тянуться эта невольничья лагерная жизнь? Год, два, пять, десять? Смогу ли я попасть когда-нибудь на свою родину – Украину? Окажусь ли равным среди других людей, или мне навсегда суждено остаться «презренным немцем»? Будет ли ждать меня Шура? Захочет ли связать свою судьбу с моей, нескладной и опасной жизнью? Имею ли я моральное право приковывать свободного человека к своей каторжной колеснице? Срывать Шуру из цветущего вишнёвого края, родного дома, с Украины, звать в голодную и холодную уральскую даль? Наконец, могу ли обрекать её и наших будущих детей на горькую судьбу немца – изгоя общества?

Все эти вопросы имели для меня серьёзный практический смысл. В письмах я стремился обрисовать реальное положение вещей, излагая свои невесёлые прогнозы на будущее, помогая ей всесторонне оценить ситуацию: время шло, нам минуло по 22 года, и с фронта начали возвращаться потенциальные женихи.

Текло и наше лагерное время, ничего, однако, не меняя в корне. И тогда я решился: «Нет, не могу я связать с собой, отверженным и гонимым, жизнь вольного человека! Не будет Шура счастлива со мной, я принесу ей только горе. Во имя любви я должен вырвать её из своего сердца, сколь бы больно это ни было!»

Написал ей всё, как было и как, по моему мнению, могло сложиться наше полусвободное-полулагерное будущее в уральском бездомье. А в конце письма всё-таки поставил вопрос: готова ли она бросить Украину и поселиться рядом с лагерем, чтобы таким образом разделить со мной, беспаспортным и бесправным, свою судьбу?

Спускал в почтовый ящик это письмо – руки дрожали. Знал: последнюю весточку отправляю любимой. Собственными руками гублю то самое дорогое, что заполняло душу, вселяло веру в будущее, звало к прекрасному, помогало жить все 5 лет испытаний, а в военные годы – особенно. Я был в отчаянии, но прощался – не мог я сделать несчастным ещё одного человека. Тем более любимого. Самоотречение моё состоялось: ответа не последовало. Победил здравый смысл зрелой, умной и осторожной девушки. Да и последуй согласие, не принял бы я эту жертву. Нет, не принял!

Забегая далеко вперёд, скажу: верное тогда я принял решение. В конечном итоге, удачно сложилась её, Шуры, планида. У меня была возможность убедиться в этом, посетив родные края в 1975 г.

Но тогда, в 45-м, я осыпал проклятиями войну, а заодно и свою ни в чём не повинную национальность. Они безжалостно исковеркали нашу с Шурой совсем не так задуманную жизнь. Единственное, что осталось мне на память о ней, – это имя, которое носит мой сын Александр. А сколько таких, как я, неудачников, находилось за колючей проволокой! Мало ли их, практически ещё не ставших взрослыми, приняла сырая ссыльная земля? Кому предъявить счёт за несостоявшиеся судьбы и вовсе погубленные молодые жизни? И каким способом его оплатить?

Не ошибся я и в своих прогнозах на положение российских немцев. Мир застыл вокруг нас, будто окунулся в ледниковую эпоху. Победный 45-й прошёл, медленно, по-черепашьи, подполз май 46-го, когда у нас сняли колючую проволоку. Настал конец «зоне», лагерному режиму и слежке надзирателей. Но особой радости по этому поводу, помнится, наблюдать не доводилось. Люди, наученные горьким опытом мая 45-го, знали наверняка, что наверху для немцев заготовлена очередная, быть может, ещё худшая пакость. И оказались правы: на смену лагерному режиму пришёл не менее унизительный, но более долговечный надзор спецкомендатуры, руководимой из всё того же ненавистного ведомства с обновлённой аббревиатурой – МВД-МГБ СССР.

Жили мы теперь по новому «кодексу» обязанностей и прав – такому же ханжескому и жестокому, как и всё, что было уготовлено у нас немецкому «контингенту», начиная с августа 1941 года. Речь идёт о совсекретном Постановлении Совнаркома СССР от 8 января 1945 г. «О правовом положении спецпереселенцев», которое загодя определяло, как нам, немцам, жить в послевоенные годы.

Вот основные положения этого «новогоднего подарка», о котором мы тогда, конечно, не имели понятия:

«1. Спецпереселенцы пользуются всеми правами граждан СССР, за исключением ограничений, предусмотренных настоящим Постановлением.

2. Все трудоспособные спецпереселенцы обязаны заниматься общественно-полезным трудом. (...)

3. Спецпереселенцы не имеют права без разрешения коменданта спецкомендатуры НКВД отлучаться за пределы района расселения, обслуживаемого данной спецкомендатурой.

Самовольная отлучка (...) рассматривается как побег и влечёт за собой ответственность в уголовном порядке. (...)

5. Спецпереселенцы обязаны строго соблюдать установленный для них режим и общественный порядок в местах поселения и подчиняться всем (! – Г.В.) распоряжениям спецкомендатур НКВД.

За нарушение режима и общественного порядка в местах поселения спецпереселенцы подвергаются административному взысканию в виде штрафа до 100 рублей или ареста до 5 суток».

Первая подпись под Постановлением принадлежит В. Молотову, тогдашнему заместителю Сталина по Совнаркому СССР.

Этот правительственный акт повлёк за собой далеко идущие последствия. Он означал, во-первых, что немцы переводились в другой разряд «социально-опасных элементов» – в «спецпереселенцы». Такой метод «наказания» применялся ранее только к особо гонимым категориям населения, прежде всего к разного сорта «врагам народа», чтобы на долгие годы изолировать их от общества.

Во-вторых, немцы утрачивали даже общепризнанные права человека, которые отчасти нашли отражение и в фарисейской «Сталинской Конституции»:

— Право на свободный выбор рода трудовой деятельности, места работы и профессии («право на труд»). Согласно Постановлению, спецпереселенцы трудоустраивались не самостоятельно, а местными Советами «по согласованию с органами НКВД», что фактически означало замену «трудармейской» принудиловки новой формой административного принуждения к труду – главным образом физическому – в местах, определяемых репрессивными структурами.

— Право на свободное передвижение и выбор места жительства.

— Неприкосновенность личности, жилища и невмешательство в личную жизнь. Подобно тому, как при крепостном праве вопросы личной жизни зависимых людей решал помещик, теперь эти функции в значительной мере выполнял комендант.

В связи со сказанным возникает вопрос: какие же изо «всех прав граждан СССР» оставались у спецпереселенцев после «исключения ограничений», предусмотренных Постановлением? Свобода слова, печати, уличных шествий, демонстраций – лозунги, от которых в советские времена веяло нескрываемым ханжеством? Разумеется, нет! Эти мифические права подпадали под понятие «общественный порядок», за нарушение которого Постановление предусматривало наказание. Право избирать и быть избранным? Только не для спецпереселенца, который, как правило, не мог быть избран даже в президиум собрания своего трудового коллектива. Или спецпереселенцам оставили право на свободу совести и вероисповедания? Ни в коей мере. Власти калёным железом выжигали любые попытки немцев собраться на богослужение.

Таким на поверку был этот репрессивный акт, ознаменовавший новый переломный момент в истории российских немцев. Выражаясь языком обществоведов, они из периода рабства с его каторжными лагерями для «трудармейцев» вступили в эпоху крепостничества, личной зависимости от хозяина-самодура в лице спецкоменданта НКВД.

Не вписывались мы в советское общество, ещё не отошедшее от эйфории победы над гитлеровской Германией. Заигрывая с поверженным врагом на западе, режим продолжал мстить «своим» немцам на востоке. Директивой НКВД СССР № 181 от 1 октября 1945 г. на учёт спецпоселения были взяты «репатриированные» граждане СССР немецкой национальности («фольксдойче» и «немецкие пособники»). Немцев, «мобилизованных» для использования в промышленности, поставили на спецучёт по месту работы согласно распоряжениям НКВД и соответствующих министерств в 1945-46 гг., когда они ещё находились в «трудармейских» лагерях. На положение спецпереселенцев были переведены и «трудмобилизованные» из тех мест, откуда немцы не выселялись. Это означало, что под действие указанного Постановления СНК СССР от 8 января 1945 г. попали немцы – «трудармейцы», проживавшие до войны в Оренбуржье, Сибири, Казахстане и Средней Азии (всего около 120 тыс.). Данное «мероприятие» НКВД было «узаконено» только 6 лет спустя. Постановлением МГБ СССР и Прокуратуры СССР № 00913/277 от 21 декабря 1951 г.

Согласно архивным данным, обнародованным бывшим сотрудником КГБ СССР А. Кичихиным, в 1949 г. немцы-спецпереселенцы были «закреплены» за 57 министерствами СССР, предприятия которых находились в 49 республиках, краях и областях страны. По всем категориям спецпереселенцев к 1 августа 1950 г. на спецучёте находилось 1209430 немцев, 409763 из которых были детьми до 16-ти лет.

К тому же с 1943 г. в местах выселения – Сибири и Казахстане – активно сосредоточивался новый «враждебный материал». С Кавказа, из Крыма, Калмыкии, Прибалтики по проторённой российскими немцами дорожке опять потянулись в ссылку эшелоны из «телячьих» вагонов, увозивших из родных мест отверженных по национальному признаку. Они, как и немцы, не досчитались десятков тысяч своих соплеменников, погибших в пути и в местах выселения.

Карательное государство вернулось к довоенной практике самоуничтожения. Чума очередного «красного террора» настигла около 40 различных групп населения СССР. Число репрессированных советских граждан снова стало исчисляться миллионами человек. В восточные районы Союза, в лагеря и тюрьмы были этапированы новые «учётные контингента» НКВД: «оуновцы», «указники», «власовцы», «истинно православные христиане» и многие другие «социально ненадёжные и враждебные элементы».

Складывалось тягостное впечатление, что советская система держится исключительно на страхе, который нуждается в постоянной подпитке путём выискивания всё новых и новых врагов среди собственного населения. Идеологической мотивацией этой политики являлась традиционная большевистская мания революционной бдительности перед лицом внешнего врага. В довоенное время это была пресловутая Антанта, «огненным кольцом» опоясавшая первое в мире «пролетарское государство» на заре его существования. Теперь врагами стали страны недавней антигитлеровской коалиции во главе с США. Начиналась «холодная война».

Излагая эти факты, я невольно вспомнил известный ответ Сталина на вопрос одного из соратников о самой большой, по его мнению, жизненной радости: «Наметить врага, разработать план, отомстить, а потом пойти спать…»

Осенью 1946 года была, наконец, упразднена так называемая «трудармия». Счастье нашего «освобождения» состояло в том, что сплошные нары в мужских и женских бараках переоборудовали в спальные места вагонного типа, а сами бараки приобрели казённое, но вполне «цивильное» название – «общежитие». Тихо, без лишних слов, а тем более без фанфар и митингов, автоматически, незаметно даже для самих себя вчерашние «трудмобилизованные» стали в одночасье рабочими и служащими подсобного хозяйства № 1 ЧМС МВД СССР. И одновременно – полностью подвластными спецкоменданту райотдела МВД. Теперь не у начальника лагеря Сиухина, а у него мы должны были испрашивать разрешения на каждый свой шаг.

На недавних «трудмобилизованных» в конторе завели трудовые книжки, в комендатуре – формуляры, и всё пошло по накатанной колее. Для того, чтобы «свободные» граждане не разбежались, мы, как и прежде, были лишены каких-либо удостоверений личности. К тому же продолжал действовать свирепый Указ об уголовной ответственности за самовольный уход с работы, по которому можно было получить пять лет лагерей, откуда мы и без того ещё до конца не вышли. Так двумя кандалами нас приковали к месту поселения и работы.

Поскольку с ликвидацией «зоны» должность культмассовика отпала, я переквалифицировался в никудышного – из-за своей хронической беспечности – кассира-инкассатора. От крупной растраты меня спасло только решение Правительства о первоочередной демобилизации из «трудармии» учителей. Я тотчас запросил справку из Акмолинской области, где после депортации мне пару месяцев удалось поработать учителем, и уже летом 1946 года начал учительствовать в местной начальной школе.

Нам великодушно разрешили иметь семьи и даже вызывать – разумеется, через комендатуру – свои семейства из Сибири и Казахстана.

Ничто не сдерживало брачного порыва немцев – людей одинаково обездоленных, не имевших ни жилья, ни документов, ни имущества, ни средств на его приобретение. Условные супруги – не только молодые – продолжали жить в прежних своих бараках, лишь изредка деля случайный ночлег. Не явился исключением и я, принёсший в семью Вальдбауэров всё своё богатство – котелок.

Помог бедолагам Сиухин, отмерив своими коротенькими ногами по 10 соток земли для строительства времянок. Он же дал и шуточное название новому посёлку – «Фрицбург». До сих пор стоит он у въезда в совхоз «Лазурный» – правда, застроенный добротными домами.

Мероприятиями по «оседлению» и закабалению «спецконтингента», проведёнными под идейным и организационным руководством НКВД в 1946 г., фактически завершилась недоброй памяти «трудармейская» эпопея российских немцев, что одновременно означало и конец второго круга нашего Дантова ада.

Итоги этого этапа мы подведём позднее, а пока затронем коротко ещё один аспект послевоенной истории наших соплеменников. Вновь воспользовавшись языком обществоведов, можно назвать этот период переходным от «трудармейского» рабства к спецпоселенческому крепостничеству. Мы же остановимся на насильственном перемещении немцев-спецпереселенцев из «трудармейских» мест в не менее непригодные для нормальной жизни районы.

В результате победного окончания войны в руки НКВД попал многомиллионный «контингент» подневольной дармовой рабсилы, которая с избытком заменила заключённых, амнистированных по случаю Победы, и «трудмобилизованных» немцев. Последние подлежали – согласно методике, давно отработанной НКВД для отбывших срок политзаключённых, – направлению на поселение в места, определяемые волей государства.

Часть бывших немецких лагерников «закреплялась» спецкомендатурами в качестве «вольнонаёмных» по месту прежней работы, некоторые были отконвоированы к семьям в Сибирь и Казахстан. А значительную долю в принудительном порядке перебросили в регионы, где по климатическим и иным условиям имелся острый дефицит рабочей силы или открывались новые предприятия.

Об испытаниях, выпавших на долю сотен тысяч российских немцев в 1946-м, полном неопределённости году, а также позднее, упоминается в знакомых читателю воспоминаниях Иоганна Эйснера, Якова Лихтенвальда, Владимира Зандера, Эрвина Гоффмана, Владимира Крейза. Более подробно мы поведали об этом со слов Бруно Шульмейстера. У него и его друзей по Краслагу увезли любимых подруг, было порушено немало семей, только что начавших складываться и ещё не оформленных официально (до 1949 г. немцы не имели на руках документов). С места сорвали семьи, в которых появились дети первого послевоенного поколения.

На моих глазах в 1946 г. несколько тысяч «трудмобилизованных» специалистов Челябметаллургстроя принудительно отправили на новую сверхсекретную стройку Главпромстроя НКВД с кодовым названием «Челябинск-40». Туда было передано также подсобное хозяйство, где я находился в «трудармии» с 1944 г., а позднее работал учителем. Поэтому мы кое-что знали о таинственной стройке, отгороженной от внешнего мира тремя рядами колючей проволоки и охраняемой пограничниками. Позднее прошёл слух, что в Кыштыме (туда из подсобного хозяйства на автомашинах доставлялись овощи и другая продукция) «делают атомную бомбу».

Секрет таинственного города Челябинск-40 неожиданно приоткрылся жителям области в 1956 г., когда там из-за неправильного хранения радиоактивных отходов произошёл самопроизвольный взрыв, в результате которого была «загрязнена» большая территория к востоку от Кыштыма. Подробности этого взрыва и губительные последствия, которые до сих пор дают знать о себе, стали известны лишь три десятилетия спустя, в период горбачёвской гласности. Оказалось, что химкомбинат «Маяк» (так назывался сверхсекретный объект в Челябинске-40) был первым в стране заводом по переработке урана, который использовался для производства атомного, а затем и термоядерного оружия. А «трудмобилизованные» немцы из ЧМС, сооружавшие этот комбинат вместе с другими строителями, стали подопытными кроликами на новом, ещё не отработанном производстве и подверглись радиоактивному облучению.

Но это ещё не всё. Для получения обогащённого урана, а затем ядерного топлива требовалось огромное количество руды, залежи которой находились в Средней Азии, Казахстане, Восточной Сибири и других горных районах СССР. На эти смертоносные рудники были отправлены в 1946-49 гг. десятки тысяч бывших «трудмобилизованных», а теперь спецпоселенцев, мужчин и женщин, без их согласия и какой-либо информации о том, куда и для каких целей их везут. Так возникли новые места проживания российских немцев, отчасти сохранившиеся до сих пор: в Казахстане (Мирный), Киргизии (Майли-Сай), Таджикистане (Чкаловск), а также в Иркутской и Читинской областях.

Мне запомнился рассказ упомянутого Егора Штумпфа, как их эшелон с немцами-спецпереселенцами этапировали из Кыштыма в Киргизию, на урановые рудники:

«Было это весной 1949 года. Нам уже зачитали Указ о вечном поселении, и каждый решил, что пора обустраиваться там, где предначертано Богом и Советской властью. Многие к тому времени уже обзавелись семьями. Избушки и землянки себе построили, столы и стулья из ящиков и досок соорудили. Появились на свет детишки, а в хозяйстве козы, чтобы их молочком поить. Словом, сделали немцы первые самостоятельные шаги за восемь лет ссыльной жизни и запланировали новые.

Но тут, как снег на голову, распоряжение спецкомендатуры: всем приготовиться к отправке на новое место жительства. Куда – никто не говорит, на какое время – тоже. В Кыштыме всё было государственной тайной. Плакатами о бдительности даже туалеты обклеивали, чтобы сквозь стены не так дуло.

Собрали мы с женой свои пожитки: у неё на руках ребёнок, у меня постельные принадлежности – вот и всё наше богатство. Разместились в таком же «телячьем» вагоне, как в 41-м году, когда нас выселяли из Поволжья в Павлодарскую область. Правда, тогда охранников всего несколько человек было, а тут на каждые три вагона по два солдата – с одной и другой стороны. Строже, чем опасных преступников, охраняли. Ни разу за 10 дней из вагонов не выпустили, никого к ним не подпускали. Даже осмотрщикам состава не разрешалось с нами заговаривать. Строго предупредили: на стоянках – ни звука!

Мы были «секретным» живым грузом, который везли со сверхзакрытого объекта, бывшего тайной для всего мира. Эта игра в секретность дошла до того, что вдоль нашего эшелона для лучшего контроля были натянуты провода с лампочками. Ночью поезд светился, как новогодняя ёлка. Я так и не понял тогда: то ли охраняли нас, чтобы никто не сбежал, то ли стерегли, дабы к нам кто-нибудь не забрался, секреты не выведал. А мы их и сами-то не знали, вот в чём фокус!»

Не менее любопытные детали «посттрудармейского» переселения сообщила моя упомянутая свояченица Фрида Вольтер, которая находилась на лесоповале во владениях Ивдельлага. В 1946 г., когда их лагеря начали заполняться осуждёнными на большие сроки за «измену Родине», комендатура стала «продавать» немцев-спецпоселенцев ходатаям с разных предприятий в азиатской части СССР. Для раздумий времени не оставляли. Комендант ставил вопрос ребром; либо ехать, либо вас зашлют в тайгу, где живут только медведи. Куда бедным немцам деваться? Так Фрида с сестрой оказались в восточно-казахстанском тресте «Макаинзолото». Там для немцев не было другой работы, кроме как лезть в шахту и добывать золотоносную руду.

«Торговать» живыми людей, как скотиной, – это ли не крепостное право?! И подобным «неофеодальным» порядкам не было видно конца...

В последние годы стало известно также, что ЦК и НКВД с присущей им палаческой настойчивостью планировали в 1946 г. выселить всех «трудармейцев» на восток, чтобы до конца реализовать цели, намеченные ещё Указом от 28 августа 1941 года. Новая депортация должна была коснуться 90720 человек, обитавших к этому моменту в 23-х республиках и областях европейской части страны. В то время выселение не было осуществлено: местным властям удалось отстоять «своих» немцев. Во второй раз оно было намечено на 1949-й год, но и тогда по какой-то причине не состоялось.

И вот – печальный итог.

Всего 100 тыс. немцев осталось в европейской части СССР, раза в три больше – на Урале, около 80 тыс. человек насильно отправили в Среднюю Азию. Остальных рассеяли горсточками по необозримым просторам Сибири и Казахстана. Посадили в чужую землю выкорчеванные деревья, чтобы они погибли медленной смертью, оставив в память о себе лишь засохшие ветви...

Продолжавшаяся семь лет неопределённость, когда в любой момент могла последовать команда «Выходи строиться с вещами!» или комендантская директива «Приготовиться к этапу на новое место поселения!», начисто лишала людей уверенности в завтрашнем дне. И в то же время она таила в себе некоторую надежду на будущее. Точка опоры – жёсткая, сталинская – появилась в конце 1948 года. Как-то раз заведующая начальной школой, в которой я уже 2 года работал учителем, сказала:

— Приехал из района человек с плохими для вас вестями.

— Что, опять выселять будут?

— Нет, наоборот...

На следующее утро в набитом до отказа клубе нам зачитали Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 г. о том, что мы, немцы, как и некоторые другие народы, выселены из своих родных мест навечно, а выезд с места поселения без особого разрешения органов МВД будет караться 20-ю годами каторжных работ.

И «попросили» расписаться, что с Указом ознакомлены. Это был очередной «шедевр» антинародного «правового» творчества сталинско-бериевской клики.

Теперь всё встало на свои места. Нас возвели в ранг вечных спецпоселенцев, «узаконенных» изгоев советского общества. Всех – и старых, и малых. И тех, кто только родился, и тех, кому ещё предстояло появиться на свет. В том числе и нашу годовалую Светланку. Это был особый вид наследственной «вины»: от спецпоселенцев мог родиться только спецпоселенец.

Все – с несмываемым клеймом. Навечно, на всю жизнь. Даже те женщины других национальностей, которые за немцев замуж вышли, будто проказой заразились. Вот как описывает эту ситуацию не раз цитировавшийся нами Бруно Шульмейстер:

«Один раз в месяц нам надо было идти в спецкомендатуру отмечаться – так сказать, представиться надменному коменданту. За пределы посёлка выехать не могли – даже для того, чтобы попасть на базар в райцентр. Особенно строгие порядки установились после выхода Указа 1948 года. Самовольный выезд с места поселения приравнивался теперь к самому тяжкому преступлению! И мы окончательно поняли: не видать нам своей Родины и матушки-Волги...

В 1947 г. я встретил женщину, с которой договорился «расписаться». Но когда мы пришли в сельсовет, председатель сказал нам, что русским женщинам запрещено вступать в брак с иностранцами. А я и не подозревал, что родившись и прожив всю жизнь в России, можно быть иностранцем! Однако об этом знал комендант и потому велел привести жену в комендатуру, чтобы поставить её на спецучёт. Правда, до этого дело не дошло: мы зарегистрировали брак только в 1956 г., уже имея двоих детей».

Эту же тему затронула в своём письме из города Миасса Челябинской области Ядвига Станиславовна Гайбель. «К нам в посёлок Усть-Онолва Молотовской (Пермской) области, – пишет она, – в 1950 г. пригнали немецких мужчин. Они оказались такими же ссыльными, как жившие у нас поляки, литовцы, белорусы, карелы, крымские татары. Разница состояла только в том, что немцы и крымские татары были сосланы «навечно». Вскоре мы подружились с Николаем Гайбелем, а через год стали жить вместе без свадьбы и регистрации, потому что комендант Федосеев пригрозил мне спецучётом. Надо мной, живущей с «фашистом», насмехались, но я не обращала на это внимания. Знала, что Николай – Человек с большой буквы, и гордилась своим мужем. В 1952 г. нас зарегистрировали, но не на его фамилию. И дети тоже были на моей фамилии. Только в 1956 г., после отмены спецпоселения, мы все стали Гайбелями, а прочерки в детских метриках убрали».

По прошествии лет совершенно очевидно, что всё это делалось сверху злонамеренно. «Органы» грубо вторгались в личную жизнь российских немцев в первую очередь для изменения демографической ситуации. Они не только «развели» немецких мужчин и женщин по разным ссыльным местам, но и прямо «воздействовали на процесс» через спецкомендатуры. Женщина любой национальности, вышедшая замуж за немца, наказывалась вечным поселением. А вот немка, вступившая в межнациональный брак, поощрялась освобождением от спецпоселенческого ярма. Что называется, проще не придумаешь!

Логика здесь более чем прозрачна. Дети, родившиеся в семье, главой которой был немец, обычно носили немецкую фамилию и воспитывались в немецком духе. Этого-то и не хотели допустить вездесущие бдительные «органы». Всё было как при крепостном праве – с той лишь разницей, что не помещик, а спецкомендант давал «добро» или отвергал пары перед официальной регистрацией брака.

— Какое счастье, что среди нас нет Шуры, – подумалось мне тогда. – Как бы я стал смотреть ей в глаза? Ведь подтвердились самые скверные мои опасения – включая и то, что мне не суждено вернуться на Украину. Всё будто в кошмарном сне!

Как отголосок того незабытого прошлого мне в руки попало секретное личное дело № 1569 на Кремзер Берту Густавовну, 1923 года рождения, выселенную в 1941 г. из Крымской области (до 1944 г. – Крымская АССР). Она была поселенкой спецкомендатуры № 52 Краснокамского района Молотовской области. На учёте состояла с 1942 г.

Держишь в руках этакую «реликвию» и не верится, что на немногих страницах дела уместились полтора десятилетия безвыездной каторжной жизни. Анкета из 20-ти дотошных вопросов. Фотография 6 на 9, регистрационный лист с ежемесячными подписями. Расписки об ознакомлении с указами и постановлениями, всё сильнее ущемлявшими права немецкого населения. Два отказа на заявления в Краснокамский ГО МГБ с просьбой разрешить ей выехать к сестре Головченко, проживавшей в Полтавской области. Обязательная автобиография, для которой хватило половинки тетрадного листа.

С открытием подобных дел начинался для российских немцев третий по счёту (после депортации и «трудармии») круг Дантова ада – жизнь под гнётом сапога спецкоменданта, чаще всего самодура и тупого служаки всесильного карательного ведомства страны Советов.

Спецпоселение – это ещё одна рождённая «классовой борьбой» форма «социальной защиты первого в мире пролетарского государства». С его помощью был ликвидирован последний в нашей стране «эксплуататорский класс» – «кулачество» (этих крестьян сгноили в азиатской глухомани, на Соловках и пр.). На поселение в Сибирь и Казахстан сослали лучших представителей «классово чуждой» российской интеллигенции. В восточные районы были высланы тысячи «буржуазно-кулацких и социально ненадёжных элементов» из прибалтийских республик, «добровольно» вошедших в состав СССР. К вечному поселению приговаривали – после отбытия двойного и даже тройного срока – «врагов народа», чудом переживших колымские лагеря.

Теперь этот испытанный энкаведистский метод был перенесён на неугодные Сталину народы Кавказа, Крыма, Калмыкии и южных пограничных районов СССР, а также российских немцев.

Новое «великое переселение народов» и учреждение над ними жёсткого надзора НКВД-МВД означали санкционированное государством внесудебное «наказание». За несуществующую вину или преступления одиночек. А то и без оных, в превентивном порядке. Но истинной задачей, думается, было другое – держать в безропотном подчинении многонациональное население СССР, воплощая таким образом фарисейский лозунг о «нерушимой дружбе советских народов». Конечная же цель этой акции состояла в реализации сталинской идеи территориального перемещения и «селекции» народов страны.

В отличие от мракобеса Гитлера, открыто уничтожавшего в целях «очищения германской расы» евреев и цыган, Сталин, столь же склонный к геноциду, изобрёл другой способ «решения» национальных проблем – ханжескую «социалистическую» денационализацию, фактически означавшую русификацию наций и народностей СССР. В погоне за вожделенной однородностью советского общества в жертву приносились неблагонадёжные, с точки зрения Сталина, народы. Они должны были первыми раствориться в ассимиляционном «котле».

Для этого по отношению к ним не допускалось изменение места жительства и формирование компактных национальных групп. Предельно ограничивалась роль гонимых народов в политической, хозяйственной и культурной жизни. Было полностью ликвидировано их национальное образование, приняты далеко идущие меры по уничтожению национальной культуры и использованию родного языка. Поставлен прочный заслон возрождению национальной интеллигенции. Спецкомендатуры использовали все свои обширные полномочия для социальной изоляции спецпоселенцев, оставив за последними только право на неквалифицированный, в первую очередь физический труд. Представители данных народов не допускались к руководящим должностям, особенно связанным с правом подписи документов, не могли награждаться не только орденами и медалями, но и, как правило, грамотами, не должны были избираться в Советы, в партийные и профсоюзные органы, даже в президиумы собраний. Спецпоселенцев не принимали в партию и комсомол. Их фамилии запрещалось приводить в печати. Названия депортированных народов были изъяты из статистических сборников, справочников, энциклопедий, а тем более из прочих книг и учебников. Из истории вычеркнули 12 «провинившихся» национальностей. Над ними, как над утопленниками, замкнулась гладь немоты, оставив лишь расходящиеся круги страха.

Российские немцы из «зоны» за колючей проволокой были переведены в зону безмолвия, которую стерегли спецкомендатуры и коменданты. В отличие от проволочной, эту «зону» уготовили им навечно, то бишь на всё время существования их как народа. Им, презренным, давали понять: хотите, чтобы исчезла «зона», – быстрее русифицируйтесь!

Как всё это выглядело на практике, я хорошо помню. Но интересны воспоминания-свидетельства людей из разных мест. Вот что поведала мне Елизавета Шиц из села Люксембург. Надзор НКВД возник в Киргизии, как и в других местах, задолго до войны, а в 1946 г. всех жителей села объявили спецпоселенцами и поставили над ними коменданта, который был главнее, чем председатели колхоза и сельсовета вместе взятые.

— «Спецпоселенцы!» Никто нас специально сюда не поселял, мы сами в 1928 г. приехали, – до сих пор не может успокоиться она. – Дальше железнодорожного переезда по улице ходить запретили: там начинался Кант, другой посёлок. Кто-нибудь увидит, доложит коменданту – 5 суток ареста! Даже на колхозное поле по разрешению райотдела МВД ездили. А для поездки во Фрунзе – это 15 километров от нас – уже бумагу от республики надо было иметь! Из-за комендатуры все – и русские, и киргизы – на нас волками смотрели. Помню, идём мы с мамой за переезд, она шепчет мне: «Не говори по-немецки. Обругают фашистами и камнями забросают!» Школы-десятилетки у нас не было, в Кант ходили – так наших ребят до 70-х годов по дороге в школу и домой русские мальчишки били. Ну разве такое можно терпеть или забыть?

Дети неспроста считаются зеркалом своего окружения. По тому, что они говорят, как ведут себя на улице и в школе, в какие игры играют, по взаимоотношениям сверстников разных национальностей можно судить не только о семьях, но в значительной мере и об обществе, где они живут и воспитываются. Спросите у нынешних 50-летних немецких мужчин и женщин, какие самые горькие воспоминания остались в их памяти от детских лет. Большинство из них наверняка назовёт не голод и нищету, а обидные клички, пинки и зуботычины, которые постоянно приходилось сносить на улице и в школе. Уже тогда им дали понять, что они являются изгоями «своего» немцененавистнического общества.

О своём детстве и отрочестве вспоминает знакомый читателю Роберт Вайлерт. В Алтайском крае, куда выселили их семью, он должен был пойти в пятый класс. Но учиться не пришлось: не было дня, чтобы его не побили в школе или по дороге домой. Били за то, что он не Иван, а Роберт, немец, фриц, фашист, что не курит, не получает двоек. И просто так, ни за что. Жаловаться было бесполезно. Учителя умышленно не обращали внимания на то, что «бьют немцев», и к тому же жалобы ещё больше подзадоривали забияк. Наконец, отец не выдержал, сказал: «Не ходи больше в школу, пока подождём!» У него был собственный опыт такой жизни. И Роберт стал вместе с отцом работать на складе для хранения и переработки пушнины.

Можно привести много примеров отравленного детства, со времени которого в ушах навязли обидные клички, а в душе до сих пор затаился страх. Органичусь одним, о котором написал из Мюнстера (Земля Северный Рейн-Вестфалия) Отто-Зигфрид Дик. Вместе с матерью и другими немцами их летом 1942 года вывезли по Ладожскому озеру из блокадного Ленинграда. Незадолго до этого в их дом угодил снаряд, Отто серьёзно ранило, и он был очень слаб. Поселились в деревне Зятьковка Новосибирской области у родственников матери, депортированных с Волги. (Отец был репрессирован в Ленинграде ещё в 1937 г.)

Отто было в ту пору 11 лет, его кузену 12. Пошли они как-то вдвоём на берег озера. И вдруг вдали появилось двое сверстников.

— Бежим, – сказал брат. – Сейчас нас будут бить. Отто ответил, что бежать не может, а бить их мальчишки не станут. Те подошли, спрашивают:

— Кто такой?

— Из Ленинграда, блокадник и раненый.

— Покажи раны!

Отто поднял рубаху.

— От чего? – спросили они.

— Снаряд в дом попал. Я под одеялами спасся...

Поглядели, ушли. Они ведь впервые увидели человека с войны. «Меня всю жизнь, кроме последних лет в Германии, преследовало моё двойное имя в документах, – пишет далее О.-З. Дик. – Особенно в послевоенные годы. Помню, выделили мне в сельсовете, как пострадавшему блокаднику, полушубок и валенки. Но когда мы с мамой пошли их получать, там обнаружили непривычное имя и в помощи отказали. Предлог: я не ходил на пионерские сборы. В действительности же кто-то из сельсоветчиков прознал, что оборонительная линия Германии на границе с Францией носила имя Зигфрида. Этого было более чем достаточно, чтобы я остался голым и босым. Дабы я мог ходить в школу и домой, жалостливые люди дали мне рваные валенки и телогрейку, а потом я всё это отрабатывал. С апреля по ноябрь ходил только босиком.

Меня и дразнили, и били, но я упрямо посещал школу. Потом пастух-немец, чуть постарше нас с кузеном, подарил мне для самозащиты бич...»

О том, с каким трудом пробивались через комендатуры наши немцы, чтобы получить высшее образование, свидетельствует типичный рассказ упомянутого Якова Менгеля, персонального пенсионера, бывшего работника Госплана Киргизии. В 1946 г. он вернулся с Бакалстроя домой в Кант. До войны успел закончить 10 классов, и теперь задался целью поступить в технический вуз. Первым делом его поставили на спецучёт и «замарали» ему, как он говорит, паспорт, внеся туда запись: «Разрешается проживать только в ПГТ Кант Киргизской ССР». Предупредили, что выезд за пределы республики на учёбу разрешён не будет.

Значит, запланированная Москва отпадала. Выбора не было, и пришлось Якову поступить на вечернее отделение филиала Московского финансово-экономического института, находившегося во Фрунзе. Для поездки на занятия ему выдавали разрешение, которое надо было через коменданта ежемесячно оформлять в МВД республики. Нередко оно запаздывало на несколько дней или на неделю. И тогда приходилось пропускать учёбу.

В сентябре 1947 г. Яков заявил коменданту, что его могут отчислить за пропуски, и потому он вынужден поехать без разрешения. Через день его повесткой вызвал начальник райотдела МВД, который встретил студента криком:

— Ты почему нарушил режим и уехал в город без разрешения?

— Комендант затянул с оформлением пропуска, хотя я каждый день к нему ходил... – попытался оправдаться Яков. – Имею же я право на образование, так в Конституции записано!

— А, ты ещё смеешь на Конституцию ссылаться?! Не для вас она писана! – побагровел от злости начальник. – Снять ремень! 7 суток ареста! Конвой! Увести арестованного!

Вышел Яков из КПЗ совершенно опустошённый, раздавленный морально, готовый покончить с собой от понесённой обиды. Потом подумал: нет, не опустит он голову ниже плахи. Не может такое беззаконие продолжаться вечно, наступит иное время, всё изменится.

Однако на этом его злоключения не закончились. В 1951 г. надо было ехать в Москву сдавать госэкзамены. Разрешения, конечно, не дали. Спецпоселенцу – в столицу? Ни в коем случае! Только в 1954 г. ему удалось сдать госэкзамены, да и то в Алма-Ате. В Москву даже после смерти Лучшего друга советских студентов он поехать не имел права.

Не меньшей помехой были спецучёт и немецкая национальность при устройстве на работу. В Минфин и Госплан его не брали даже на пустяшную службу.

— Работники Вашего профиля нам не требуются, – неизменно отвечали в отделах кадров, спросив диплом и обнаружив там немецкую фамилию. Хотя точно было известно, что таких специалистов не хватает.

Как знакома эта ситуация тем из наших немцев, кто пытался устроиться на работу, не связанную с физическим трудом! Даже после 1953 года. Вплоть до самого недавнего времени. Железобетонной стеной стояли отделы кадров, оберегая свои учреждения от российских немцев!

Только после снятия со спецучёта Яков смог поступить на работу по специальности. А до этого трудился в колхозе, возил сено, навоз, убирал свёклу и т.п. И оказался отличным специалистом. Начиная с 1971 года, работал в Госплане республики, выйдя на пенсию в должности заведующего отделом. И вот ирония судьбы – теперь его по этой причине не принимают в Германии на постоянное жительство: служил-де тоталитарному режиму!

«Типичная история!» – скажут те наши соплеменники, которые до войны успели закончить среднюю школу, пережили «трудармию» и после неё пытались получить высшее образование. Совершенно верно! Трудности были неимоверные: на дневном отделении немцев не принимали или заваливали на экзаменах, разрешения на поездки не выдавала спецкомендатура. А многие не поступали сами, потому что надо было зарабатывать на жизнь. Ведь тем, кому в 1941 г. было 18, в 1946-м стукнуло уже по 23. Поэтому из 54-х моих собеседников, бывших «трудармейцев», с которыми я обсуждал эту тему, высшее образование имели только трое. Да и то – послевоенное заочное. На вопрос, знали ли они кого-либо из тех, кто, имея высшее образование, находился в «трудармии», утвердительно ответили двое. И оба назвали фамилии людей, погибших там от голода.

О том, какие препоны пришлось преодолеть молодому немцу, чтобы воплотить свою заветную мечту – стать художником, – написал из Таджикистана вышеупомянутый Эрвин Гоффман.

В 1948 г. его отец, отбывавший «трудармию» в Нижнем Тагиле, добился разрешения на воссоединение с семьёй. Жена и оставшиеся в живых двое детей из четверых покинули проклятую павлодарскую ссылку и перебрались на Урал. Но там они попали в новую резервацию. Вокруг бывших «трудармейских» бараков, где жили одинокие и семейные спецпоселенцы, ещё сохранялись колючая проволока и вахта. Вместо вохровцев в ней дежурили теперь представители комендатуры. Все обитатели бараков должны были ставить их в известность, куда направляются и когда возвратятся в гетто.

Два года спустя Эрвин на «хорошо» и «отлично» закончил неполную среднюю школу. Учиться дальше его никуда не принимали: спецпоселенец, требуется разрешение коменданта. А у того один ответ: «Иди в ФЗО!» Эрвин самостоятельно и с помощью учителей рисования уже кое-чего сумел достичь в своём любимом деле. Просил у коменданта разрешения поступить в художественное училище в их же городе. Тот не позволил. Тогда юноша решил подать документы на свой страх и риск. Все экзамены, в т.ч. специальные, сдал хорошо. Директор не посмотрел на национальность, и он стал студентом.

Закончил училище в 1956 г., когда комендантскому произволу наступил конец. Но Эрвину постоянно приходилось преодолевать дополнительные препятствия, связанные с немецкой национальностью. В Таджикистане, где он жил до выезда в Германию в 1993 г., все блага, включая награды, распределялись по национальному признаку: сначала таджикам, потом русским, а что останется – всем остальным. И только вопреки всему этому и благодаря своему природному дарованию он приобрёл известность в изобразительном искусстве.

Однако постоянное нервное напряжение закончилось инсультом, который начисто лишил его возможности рисовать. Не помогла и немецкая медицина, на которую он так надеялся, уезжая в Германию.

Из полученных мною писем лишь в считанных единицах говорилось о получении немцами стационарного высшего образования в условиях спецпоселения. Напротив, большинство авторов приводит факты, свидетельствующие о скоординированных действиях спецкомендатур и вузов, которые препятствовали доступу спецпоселенцев к высшему образованию. Установка центральных партийных и советских органов относительно этого «контингента» была категоричной и недвусмысленной: их уделом должен быть примитивный, желательно сельский физический труд.

В недавно вышедшей книге «Из истории немцев Казахстана (1921-1975 гг.). Сборник документов» опубликован любопытнейший документ на этот счёт – Постановление ЦК КП(б) Казахстана от 28 мая 1952 г. «О приёме спецпоселенцев в высшие учебные заведения». В нём предписывалось прекратить приём лиц этой категории в ряд казахстанских вузов, а в другие – строго ограничить. В последнем случае речь шла к тому же в первую очередь о «коммунистах и комсомольцах, активно проявивших себя в производственной и общественной работе».

О подобных кознях хорошо знали немецкие выпускники средних школ. Чтобы отправиться в вуз, им требовалось не только разрешение спецкомендатуры. Они должны были в душе смириться с участью изгоев. Быть готовыми к тому, чтобы после вежливых намёков в одном вузе и грубых отказов в других принять как дар то, что оказалось неприемлемым для абитуриентов негонимых национальностей. Это было горькое и обидное «счастье».

О своей институтской одиссее рассказал упомянутый Отто-Зигфрид Дик.

В 1948 г. их семье, наконец, разрешили переехать в Канск Красноярского края, куда в 1941 г. были выселены родители его матери. Там были настроены к немцам не столь агрессивно. Дедушке, имевшему степень кандидата педагогических наук, даже разрешили работать учителем немецкого языка в старших классах. (Правда, по окончании учебного года его всякий раз увольняли с работы, а осенью вновь принимали.) Даже мать, работавшую в Ленинграде начальником отделения связи, приняли на почтамт. (Однако вскоре сократили.)

Как бы там ни было, в 1951 г. Отто закончил среднюю школу и сообща с родителями помышлял о высшем образовании. Ещё с детства он мечтал стать садоводом. Попытался поступить в плодовоовощной институт, но МВД отказало в разрешении на выезд за пределы области. Пришлось податься на поиски студенческого счастья в Красноярск. В медицинский и педагогический институты спецпоселенцев не принимали. Оставался лесотехнический, да и то только вновь открывшееся отделение «Водный транспорт леса». (Обидно: спецпоселенцев с Прибалтики, Украины принимали и на другие отделения этого института, а немцев – нет, будто вечный лесоповал написан у них на роду!)

На отделении был большой недобор. Русским абитуриентам разрешали сдавать по пять раз, пока им не выставляли требуемую «тройку». Немец же допускался к экзамену лишь однажды и должен был получить не меньше «четвёрки». Не случайно поэтому на единственном в Красноярске вузовском отделении, куда могли поступать немцы, у Отто насчитывалось мизерное число соплеменников. (В их числе – Миральда Закс, дочь известного писателя Андреаса Закса.) Чтобы удержаться в институте, они должны были быть на голову выше других студентов, т.к. преподаватели по наущению сверху, как правило, относились к ним предвзято, и схлопотать «неуд» на экзаменах было проще простого.

Принудительно полученная специальность лесосплавщика не нравилась Отто, и в 1963 г. он поступил на отделение пластмасс Всесоюзного заочного политехнического института. Одновременно работал на заводе искусственного волокна в Красноярске. Но он и его жена не были бы немцами, удовольствуйся они достигнутым. Им хотелось перебраться туда, где не так холодно и растут хоть какие-нибудь фрукты. Отто попытался переехать в Новосибирск и устроиться там на завод пластмасс или другие химические предприятия. На вопрос, нужны ли специалисты его профиля, в отделах кадров отвечали радостным «да», но, просмотрев анкету, столь же дружно говорили, что на это место, оказывается, уже взяли человека.

Упрямый О.-З. Дик вновь и вновь пытался пробиться сквозь глухую стену недоверия. «Сразу же после защиты диплома в 1967 г., – пишет он, – я обратился в Управление пластмасс Минхимпрома СССР о трудоустройстве в Москве или Подмосковье. Мне ответили положительно и объяснили, как разыскать директора крупного химкомбината. Тот тут же написал записку и велел мне немедленно ехать на предприятие. «Там проведут аттестацию. Выдержишь – будешь у нас работать», – заверил директор. Экзамен я сдал, получил нужные бумаги, передал в Управление. При мне их завизировали и сказали: «Завтра утром приходите за направлением». Но назавтра всё оказалось иначе: отказал 1-й отдел...»

Кому из специалистов немецкой национальности не знаком этот испытанный приём кадровиков – «отшивать» людей, неприемлемых для «закрытых», «режимных», «секретных», а то и обычных производств по знаменитой «пятой графе»? Настораживающее слово «немец», внесённое в эту графу, являлось и подчас ещё остаётся препятствием к получению образования в престижных вузах страны, при приёме на работу, связанную с многочисленными и нередко надуманными «государственными тайнами». Под этим предлогом российские немцы не допускались и не допускаются в отрасли с высокой и передовой технологией (военная промышленность, точное машиностроение и т.п.).

Убедительным примером продолжающегося недоверия к собственным гражданам может служить Директива Генштаба России от 16 декабря 1993 г., согласно которой немцы, как и представители прочих репрессированных народов, не должны призываться в режимные, лётные, воздушно-десантные, радиотехнические части, подразделения связи и приниматься в соответствующие военные училища. Немцев-военнослужащих практически не было в элитной Западной группе войск, дислоцированной на территории ГДР. Зато их охотно направляли во всевозможные «горячие точки» – Афганистан, Приднестровье, Закавказье, Чечню.

«Я знал одну семью, – пишет Отто-Зигфрид Дик, – в которой дочь взяла фамилию и национальность отца, а сыновья – матери. Сын дочери дослужился до звания полковника, тогда как его кузены, которые учились и работали в тех же местах, стали генералами. Они числились русскими, а мать полковника и его дед – немцами».

Согласно статистике, продолжает Дик, на 900 военнослужащих российской армии приходится один генерал. Немцев служит в ней намного больше, чем 900, но среди них нет ни одного генерала.

Остатками с барского стола, «сервированного» спецкомендатурами вкупе с образовательными органами, пришлось довольствоваться и упомянутому Альберту Мейснеру, проживающему в городе Обинге (Бавария). В сентябре 1948 г., сообщает он, их «демобилизовали» из «трудармии», т.е. дали возможность вернуться к своим семьям, чем Альберт не замедлил воспользоваться.

«В Акмолинске, где жили родители, – пишет он далее, – я окончил 10 классов и с разрешения комендатуры поехал поступать в Карагандинский горный институт. Документы у меня приняли, два экзамена сдал на «хорошо» и «отлично», всё как будто шло нормально. Но перед третьим экзаменом в коридоре появился список из 52-х фамилий спецпоселенцев. Нам предлагалось явиться с паспортами к ректору. Там сказали: «Наш институт союзного значения, режимный. Поэтому поступило распоряжение спецпоселенцев не принимать».

Обескураженные и возмущённые, мы всей толпой направились в обком партии, надеясь найти здесь защиту от беззакония. Но нас не пустили дальше постового милиционера.

Тогда я отнёс документы в горный техникум. Там их, к счастью, не завернули, приняли меня сразу на третий курс. Но с моей мечтой и желанием родителей о высшем образовании было покончено навсегда».

Из-за «узаконенных» препятствий к поступлению на дневные отделения вузов спецпоселенцы вынуждены были в большинстве своём довольствоваться усечённым «заушным» обучением. Об этом свидетельствует моя почта от бывших «трудармейцев», которым с огромным трудом удалось получить высшее образование.

«Через тернии к звёздам» продирался и Андреас Предигер, известный как самодеятельный художник среди российских немцев и в Германии. Родившись в Немреспублике, он прошёл жизненный путь, по которому можно изучать географию бывшего СССР и историю наших соплеменников. В 30-е годы их семья отправилась в поисках спасения от голодной смерти в Белоруссию, а затем на Северный Кавказ. Там похоронили двух его сестрёнок и брата. Переехали в Грузию – лишились 45-летнего отца. Кинулись снова на Волгу, в Сталинград. Здесь их настигли война и депортация в Восточный Казахстан.

В 1942 г., 16-летним парнишкой, Андреас был «мобилизован» на угольные шахты кузбасского города Прокопьевска. В «трудовую колонию» – так записано в его послужном списке. Работал в забое. В течение трёх месяцев был даже горным мастером, но затем его как немца, состоящего на спецучёте, отстранили от руководящей должности. По той же причине не приняли в горный техникум. Никакого иного «общественно полезного труда», кроме физического!

Рисовать любил с детства, но учиться мастерству долго не удавалось. В Кузбассе не было специальных училищ, а в другие области не пускала комендатура. После многократных обращений в Москву ему разрешили поехать в Ташкент, но через неделю выдворили: нельзя, как оказалось, немцам проживать в республиканских столицах. Пришлось вернуться в Прокопьевск и снова спуститься в забой.

Но тяга к искусству не давала Андреасу покоя. Чтобы быть поближе к своему любимому делу, он через несколько лет устроился учителем рисования и черчения. Перебивался с семьёй на скудном школьном заработке, да ещё и выкраивал деньги на краски. Каждую свободную минуту проводил у мольберта. Только в 40 – через пять лет после отмены спецкомендатуры – закончил заочно художественно-педагогическое отделение Красноярского пединститута. Остальное было достигнуто благодаря упорству и верности своей мечте.

В 1990 г. Предигер добился проведения первой и, как оказалось, последней выставки своих работ в Прокопьевске. С 1993 г. он живёт в Германии, где участвовал уже в 12-ти выставках. Его творчество отличает ярко выраженное стремление отобразить на полотне трагедию своего народа. Ещё в Прокопьевске он написал и выставил одну из наиболее впечатляющих работ – триптих «Апофеоз сталинизма», третья часть которого называется «Не допусти, Бог».

Именно этими словами заканчивалась процитированная нами статья ветерана войны и труда Григория Шамоты. Напомним, что в ней рассказывалось, как во время вспашки целины в Кустанайской области трактор вывернул на поверхность груды человеческих костей – останки немцев, выселенных сюда в 1941 г. Людей привезли в трескучий мороз и бросили на произвол судьбы в голой степи. Голодные, ослабевшие, они остались там навечно. Это вопиющее преступление против человечности и побудило художника к написанию триптиха, который стал переломным моментом в его творческой биографии. Андреас Предигер был одним из первых художников в СССР, дерзнувших поднять страшную и не подлежащую забвению тему репрессий против российских немцев. Продолжает он её и в Германии.

Какую же массу сил, энергии, а главное – драгоценного времени пришлось затратить ему и другим нашим национальным талантам на преодоление сопротивления Системы! А сколько задатков к художественному, литературному, театральному, научному и другим видам творчества было загублено на корню?! Ведь, к примеру, у Предигера спецкомендатура и её последствия отняли фактически половину творческой жизни...

Приведу ещё один типичный пример того, с каким трудом спецпоселенцы отстаивали своё «место под солнцем». Особенно, если это было связано с получением запретного высшего образования. Речь пойдёт о Леопольде Кинцеле, эпизоды из жизни которого уже приводились в нашем повествовании.

До войны он закончил среднюю школу и год проучился в Ульяновском танковом училище. В 1942 г. его, как и многих других немцев, отправили на лесоповал. Он попал в свирепый Ивдельлаг. Чудом они с младшим братом выжили в бериевской человекобойне. Леопольда спасло то, что он некоторое время занимал спасительную должность лагерного завхоза.

В 1946 г. его снова «мобилизовали» – на сей раз в военизированную охрану МВД. Ту самую, которая совсем недавно стерегла их как опасных преступников. Не спросив согласия, на них надели форму, вручили автоматы и послали в конвой, не забыв, однако, предупредить о том, что они, как и все спецпоселенцы, должны регулярно отмечаться у коменданта.

Я встретился с Л. Кинцелем в Германии, куда тот переселился в 1994 г. Вплоть до выезда он продолжал работать в школе села Киялы Северо-Казахстанской области, которой отдал 42 года жизни. Почти 20 лет, начиная с 1963 г., директорствовал в ней и ещё 12 лет после этого трудился учителем. Эти четыре десятка лет он считает лучшими в своей биографии.

А шёл он к жизненной цели, как и другие российские немцы в послевоенную пору, упрямо, шаг за шагом. С позволения коменданта поступил на заочное отделение физико-математического факультета Петропавловского пединститута. Работа директора приносила удовлетворение, но и требовала от него постоянного расширения кругозора. И 48-летний опытный руководитель поступил на заочное отделение исторического факультета. До выхода на пенсию Леопольд работал учителем истории и обществоведения в своей школе, патриотом которой остаётся и по сей день.

Мысленно следуя по тернистому пути Л. Кинцеля, А. Предигера и других немцев, которые через рогатки спецкомендатур пробивались к высшему образованию, я ловлю себя на том, что по сути дела это и мой собственный путь. Я тоже случайно попал на учительскую работу. Как Андреас Предигер, был учителем рисования и черчения. Подобно Леопольду Кинцелю, обучал пятиклассников немецкому языку. Мне не дозволялось преподавать историю, которой я учился в институте в начале 50-х годов (конечно же, заочно). И только в годы хрущёвской «оттепели» появилась определённая возможность пойти собственной дорогой, а не путём, предначертанным «органами». Хотя всегда, во всём, повсюду нам и нашим детям давали (и ещё дают!) понять, кто мы и что мы...

Трагические последствия этой многолетней дискриминации в доступе к полноценному образованию и трудовой деятельности привели не только к оскудению интеллектуального фонда нашего народа. Ещё драматичней то, что у послевоенных поколений российских немцев сформировалось устойчивое скептическое отношение к возможности и даже потребности получения высшего образования. К сожалению, наши заниженные социальные запросы зачастую сводятся лишь к сельскохозяйственному труду (предпочтительно – технически оснащённому), которым, как известно, до сих пор занята едва ли не половина немецкого населения стран СНГ.

Но даже в этой сфере деятельности определяющая роль принадлежала не самому человеку, а спецотделам МВД-МГБ. Обязательное участие спецпереселенцев в «общественно полезном труде», предусмотренное упомянутым Постановлением СНК СССР от 8 января 1945 г., регулировалось «органами» исключительно в интересах государства. Невзирая ни на что, в т.ч. и на семейные отношения, спецпереселенцев перебрасывали с места на место в целях «более эффективного их использования» и освобождения лагерных «зон» для новых «контингентов».

По данным МВД СССР, к 1 апреля 1949 г. на спецпоселении находились 296873 немецких семьи общей численностью 1035701 человек, в т.ч. мужчин – 262833, женщин – 412830. Среди них насчитывалось 558557 трудоспособных, однако трудоиспользовалось 590977 (!) чел. Из приведённых данных видно, что число мужчин среди российских немцев даже через 4 года после войны почти вдвое уступало численности женщин и что работало значительно больше немцев, чем было способно к труду. Спецпоселенцев поставили в такие жизненные условия, что ходить на работу приходилось всем, включая многих престарелых, больных и несовершеннолетних.

Именно с таким положением пришлось столкнуться недавним «трудармейцам», которые в 1947-49 гг. вернулись к семьям в Сибирь и Казахстан, откуда были «мобилизованы» в 1942 г. По свидетельствам моих корреспондентов, жизнь в местах ссылки была хуже, чем в «трудармии» последних лет её существования.

«В 1947 г., – пишет упомянутый Яков Лихтенвальд из Мёнхенгладбаха (Земля Северный Рейн-Вестфалия), – сёстры прислали мне вызов в Краснокамск Молотовской (Пермской) области, где после «трудармии» их задержала спецкомендатура. Преодолев зимний путь в 400 километров из Коми АССР до Соликамска, чтобы на поезде проследовать в Краснокамск, я, немного подкормившись, самовольно отправился в село Ильинку Северо-Казахстанской области, где находились родители. Приехал, а у них крошки хлеба нет. За 6 лет в колхозе не выдали ни грамма зерна. Не выделяли даже землю под строительство жилья или для посадки картофеля. Одно спасение было – молоко. Отец, которого по болезни отпустили из «трудармии», купил корову и на крутом берегу реки построил из дёрна землянку. Там и жили впроголодь...»

Яков мечтал закончить 7 классов, пойти учиться дальше, не пустили! Буквально силком, под конвоем отправили в МТС на курсы бригадиров тракторных бригад. Так он и остался полуграмотным.

Эту тему продолжает Иоганн Эйснер, знакомый нам по предыдущим главам. В конце лета 1946 года, после многократных обращений в Москву, его отпустили из «трудармии». Вместе с женой, бывшей «трудмобилизованной» стрелочницей, ребёнком и заплечным мешком, где уместилось всё имущество, нажитое за 5 лет «трудармейской» каторги в Вятлаге, он прибыл в Ширинский район Хакасии, куда его выселили в 1941 г.

Нищета была ужасающей. Хлеба не видели годами, хотя работали в колхозе втроём, включая 13-летнего брата Иоганна. Ели картофельные лепёшки с лебедой и запивали их молоком. Жили в землянке, сооружённой из дёрна. Такими же пластами была уложена крыша, поэтому текло сквозь неё даже после того, как переставал лить дождь.

Решил Иоганн податься в райцентр, на станцию Шира. Хотел вместе с женой вернуться к железнодорожному делу. Не приняли – не та национальность. Пошёл грузчиком в «Золотопродснаб», поближе к продуктам питания. Через 3 года купил небольшую землянку. Постепенно, одного за другим, перетянул к себе близких. Стали жить и работать вместе. Из колхоза его отпустили только потому, что за спецпоселенцами надзирал калмык, боевой офицер, вернувшийся с фронта к высланным родителям.

О продолжении учёбы в медучилище, один курс которого Иоганн окончил до депортации, не могло быть и речи. Все усилия уходили на то, чтобы пробиться через нужду и голод, которые продолжались до 50-х годов. Особенно после того, как в 1948 г. умерла от «трудармейских» болезней мать, и Иоганн остался старшим в семье. Но они выжили и постепенно начали вставать на ноги. Вскоре Иоганн стал работать бухгалтером в своей снабженческой организации. После снятия со спецучёта он с семьёй перебрался в Дагестан. А три десятилетия спустя, в 1992 г., переселился в Германию.

Ещё об одной спецпоселенческой немецкой судьбе рассказывается в воспоминаниях знакомого читателю Якова Коха. В 1947 г. его и других недавних молодых «трудармейцев» заставили служить в военизированной охране. А через два года, тоже в приказном порядке, уволили с этой работы. К тому времени Яков уже обзавёлся семьёй, хотя из-за отсутствия документов они с супругой, как и другие немецкие «женатики», не были официально зарегистрированы. В сопровождении майора из спецкомендатуры Якова с товарищами переправили из Верхнего Уфалея в Челябинск. Отказался подчиниться вольнонаёмный бухгалтер зековского лагеря Эрленбаум, который, видимо, забыл, что является прежде всего спецпереселенцем, а потом уже человеком. Ему скрутили руки, забросили его в кузов автомашины.

В Челябинской спецкомендатуре прибывшим велели оформляться в трест «Челябстрой», где из-за крайне низких заработков трудились главным образом подневольные люди. Куда бы ни ходили жаловаться новоиспечённые строители, ответ был один: немцами ведает только отдел спецпоселений МВД. Обратился Яков с просьбой о разрешении работать в другой организации к начальнику областного управления спецпоселений Луцкеру. Тот отреагировал коротко: «Идите туда, куда вас направили. И не симулируйте, иначе мы найдём для вас другое место!»

Пришлось трудиться на земляных работах за мизерную плату, которой хватало только на вермишель, хлеб и чай. Но вскоре Яков заболел, и по предписанию врача его перевели в столярный цех. Работа пришлась по душе, стала его профессией. А жили они двумя семьями в барачной комнате площадью 12 кв. метров. Всё имущество семьи состояло из солдатской шинели, хлопчатобумажных галифе и гимнастёрки Якова, а также поношенной фуфайки и подшитых валенок его жены Полины. В приданое от её родителей молодожёны получили байковое одеяло, матрасовку, пару наволочек и две тарелки. С этого они, как и другие немцы, начинали новую жизнь после конфискации всего своего имущества в 1941 г.

Следующей осенью приехала из Казахстана мать, привезла швейную машинку и деньги на покупку козы. Весной Полина пошла работать в Зеленхоз, где можно было получить землю под посадку картофеля. На выручку от полученного урожая купили поросёнка, завели кур. Мать шила людям нехитрую одежду. Теперь они работали втроём, и появилась надежда на будущее. Только бы снова не сдвинули с места: ведь все немцы ходили под одним «Богом» – спецкомендантом.

Так, шаг за шагом, медленно и трудно ступая, работая до седьмого пота, экономя каждую копейку, поднималась в крутую жизненную гору не только семья Якова Коха. Несмотря на комендантские тиски и иные препоны, у немцев появились крыши над головой, картофель в погребе, живность в хлеву и дети в колыбели. Жизнь продолжалась.

Забегая вперёд, отмечу: многим пришлось сызнова начать с нуля, когда с немцев сняли «спецярмо» и сотни тысяч из них подались в тёплые края, подальше от ненавистных ссыльных мест. Считали, что едут навсегда. Поэтому строили добротные дома, по возможности – со всеми удобствами, сараями для скота, фруктовыми садами и виноградниками.

Выходит, как ни прижимали к земле немецкого «ваньку-встаньку», он поднимался вновь и вновь. Да ещё жил крепче прежнего, вызывая одновременно уважение и зависть окружающих.

Но не кончились и на этом мытарства российских немцев. Те, кто остался в новоявленных странах СНГ, ломают голову над тем, куда бы податься от избытка мусульманской и прочей «демократии». А сотням тысяч немцев, решившим выехать в ФРГ, пришлось продать за бесценок, а то и оставить своё имущество на родине-мачехе, из которой их фактически изгнали. Всё, что было нажито потом и кровью семи поколений рода Якова Коха, уместилось на одной аэропортовской тележке.

Но и её содержимое тщательно осмотрели таможенники, чтобы российский немец, не дай Бог, не вывез за кордон слишком много собственного добра.

Если поразмыслить над подобными фактами, то нельзя не прийти к выводу, что распространение на немцев, переселяющихся в Германию, общих таможенных правил есть не что иное, как слегка завуалированная форма очередной конфискации принадлежащего им имущества. Эта тематика будет затронута в заключительной части книги, а пока что вернёмся в послевоенное спецпоселенческое время.

Вдобавок к голоду, который не без вины правящей верхушки обрушился на народ-победитель, над головами спецпереселенцев висела ещё и самоуправная власть коменданта. В обязанности последнего входил не только надзор за «наличностью», но и моральное подавление подвластных людей. Могу привести сотни примеров, в т.ч. из опыта собственной семьи, которые свидетельствуют, что каждый «чёрный день» обязательных отметок в спецкомендатуре оставлял на душе кровавый рубец унижения и обиды. Благо, если бы только раз в месяц. Комендатура была с нами, что называется, всегда и всюду.

Воспоминаниями о своих «контактах» со спецкомендантом делится упомянутый Роберт Вайлерт. В 1944 г. его, 16-летнего, направили на строительство ГЭС. Весной 45-го, уже после окончания войны, возвратившись к семье, он нашёл мать и младшую сестрёнку с пожитками на улице. Оказалось, что сосед по квартире, вернувшийся по ранению с фронта, выбросил из комнаты их вещи. Он заявил, что как победитель может поступать с фашистами по собственному усмотрению. Жаловаться было бесполезно, Роберт снял заброшенный полуподвал, и они прожили по соседству с крысами до 1946 года.

Зная о бедственном положении родных, старшая сестра вызвала их в Кемерово, где находилась в «трудармии». Не подозревая, что самовольный переезд спецпоселенца (даже в такое же ссыльное место) карается законом, Роберт попался на глаза надзирателю «зоны». Ему, он считает, ещё повезло – отделался парой зуботычин, полученных от коменданта Лазуткина. Вскоре всех немцев с их завода убрали, и Роберт подался на автобазу, где постепенно выбился в шофёры.

«В этом автохозяйстве, – пишет Р. Вайлерт, – предприятия города нанимали машины для перевозки грузов. Диспетчеры знали, что меня нельзя посылать дальше городской черты, но нередко случались накладки. Однажды меня сняли с машины, и я пошёл к спецкоменданту, чтобы объяснить ситуацию. Только успел сказать: «У нас на автобазе...», как комендант заорал так, что у меня волосы на голове встали дыбом: «У вас – в п... квас, а у нас – в бочке! Вон отсюда, мерзавец! Только время отнимаешь у занятых людей!..»

У Роберта Вайлерта свой счёт к НКВД-НКГБ-МВД. Он не может ни забыть, ни простить расправу, учинённую «органами» над его старшим братом Якобом в 1942 г. Одногодков брата забрали по «мобилизации» ещё в январе, а он не получил повестки ни тогда, ни в апреле, когда наших соплеменников «призывали» во второй раз. Будучи типичным немцем, послушным и дисциплинированным, он явился в военкомат сам. Якоба тут же включили в список, разрешив сбегать за одеждой и продуктами в дорогу. Но к моменту, когда он вернулся, всех уже отправили. Его сочли за дезертира, дважды уклонившегося от «мобилизации» на трудфронт. И Якоб исчез. Дома считали, что он уехал вместе со всеми, но в эшелоне его не оказалось.

Как выяснилось позднее, его в тот же день убили энкаведешники...

Когда размышляешь о многочисленных фактах физических и моральных издевательств, которые чинили над немцами органы НКВД и советской власти, обращает на себя внимание внешне парадоксальное явление. Применительно к «трудармии» о нём написал упомянутый Леопольд Кинцель: «Норму никто не мог выполнить, но наши немцы, как всегда, хотели кому-то что-то доказать и работали до изнеможения, пока не падали с ног. Технорук на лесозаготовках, бывший политзек Гальцев говорил нам: <Так вы долго не протянете. Заключённые работают иначе – им надо живыми свой срок отсидеть>».

В принципе то же самое можно было наблюдать и в условиях спецпоселения. Нас, немцев, сослали навечно, над нами измывались коменданты, нас унижала недоверием администрация, третировало местное население. А мы выкладывались на работе, не получая в благодарность даже пустяшной грамоты. Что это? Не ниже ли плахи склоняли головы наши гордые немцы? Полагаю, что нет. В том-то и состоит феномен российского немца, что труд, отношение к нему, рабочая совесть у подавляющего большинства из них были и остаются самостоятельными, веками выработанными нравственными ценностями. Ими нельзя было злоупотребить, используя в качестве средства мщения ненавистным властям в лице начальника лагеря или коменданта. Иначе говоря, типичный немец просто не мог работать плохо – в этом и состоит суть ответа на поставленный нами вопрос.

В подтверждение сказанного сошлюсь на письмо Давида Геринга, которого, как помнит читатель, арестовали на строительстве нефтепровода Гурьев-Кандагач-Орск за «покушение» на энкаведешника. Освободившись из ИТЛ в 1946 г., он работал в совхозе токарем. Между делом отремонтировал «для себя» списанный трактор и пересел на него. После снятия со спецучёта в 1954 г. (досрочно – он ведь считался теперь уголовником, «социально близким элементом»!) поступил заочно в техникум механизации сельского хозяйства. С 1957 г. трудился на целине – вначале механиком участка (3 полевых бригады, 42 трактора), затем главным инженером совхоза (300 тракторов, 218 комбайнов, 157 автомашин). Среди механизаторов было больше половины немцев.

Награды? Медаль «За освоение целинных земель» – на большее немец тогда рассчитывать не мог. Почему-то обычно выходило, что вкалывали одни, а ордена получали другие. Чаще всего – по национальному признаку.

О подобных явлениях вспоминает и знакомый читателю Яков Лихтенвальд. «В 1964 г., – пишет он, – приехали к нам в совхоз телевизионщики, чтобы передачу о моей бригаде подготовить. Вывели мы 12 тракторов на одно поле, выстроили «лесенкой», как на параде, – вспахивают, дескать, осеннюю зябь. Меня заставили рядом с плугом бежать, солому под лемехи швырять, чтобы картина покрасочней была. На моём стане ещё раз всю бригаду засняли. А в конечном счёте вышло, будто не я, а один казах у нас в бригадирах ходил. Он же и награду получил, а мне, кроме насмешек, ничего не досталось. Директор совхоза потом оправдывался, просил, чтобы я и дальше бригадирствовал. Мол, сам знаешь: не принято по телевизору немецкие фамилии называть...»

А Яков не согласился. Он с женой давно планировал переехать в Ставропольский край, куда уже переселились многие немцы-односельчане.

Лихтенвальды хотели, чтобы пятеро детей обязательно изучали родной язык. Рассчитывали реализовать эту цель в Ставрополье, но ошиблись. В их здешнем селе дети учили французский, в соседнем – английский. Ездили с этим вопросом в район, там им сказали прямо: «Хотите, чтобы ваши дети учились по-немецки – езжайте в свою фашистскую Германию».

Было это в 1965 г., через 9 лет после снятия представителей депортированных народов с учёта спецпоселения. Нетрудно представить, каково приходилось немцам во времена комендантского «органичения» их прав. Как встарь закрепощённых людей, их лишили всего, не считая пресловутого «права на труд». Да ещё – «приобщения к культуре великого народа» за счёт «добровольной социалистической ассимиляции».

Осветив тогдашнее полукрепостное положение российских немцев, я хочу ответить на напрашивающийся вопрос: известны ли случаи бегства подневольных из-под комендантского ярма? Да, такое бывало, несмотря на запредельное наказание – 20 лет каторги!

Я знаю немца, который рискнул тогда уехать на родную Украину. Это хорошо знакомый читателям Александр Мунтаниол. Его повесть «Heimatlos und vogelfrei» («Без родины и вне закона»), в которой рассказывается об этой одиссее, напечатана в альманахе «Хайматбух» за 1995/1996 гг. Я же попытаюсь воспроизвести его историю по воспоминаниям, присланным мне в 1992 г.

Александр не захотел тащить свою семью на Урал – это означало бы превращение жены-украинки и сына в ссыльных каторжан. В октябре 1946 г. он вернулся домой, в Запорожскую область. Паспорта он не имел и вынужден был работать в колхозе. Приехали две девушки-немки, но пожить в своём селе им не довелось: их арестовали и отправили на 20-летнюю каторгу. Александра тоже искали, но с помощью друзей он получил паспорт, где были вписаны другая фамилия и национальность. После этого он уехал в Волынскую область. В городе Ковеле ему удалось устроиться учителем. Со времени побега на Украину прошло уже 7 лет, умер Сталин, и Александр считал, что его «дело» закрыто.

Но в ноябре 1954 г. беглеца «взяли» прямо с урока. Слух об аресте учителя истории облетел весь город. Между тем судить его по Указу 1948 года не было никаких правовых оснований – ведь он уехал с места поселения ещё до появления этого акта.

Прокурор Юрченко хотел провести закрытый судебный процесс, поскольку указанный репрессивный акт, как и многие другие, в печати не публиковался. Однако в воздухе уже повеяло хрущёвской «оттепелью», и суд состоялся открытый. В результате многие люди, оказавшиеся в зале, впервые услышали, что российские немцы томятся в бессрочной ссылке и каждый из них считается преступником. Правда, Александра обвинили не в побеге, а лишь в подделке документов, за что можно было получить до пяти лет. Далее передадим слово самому подсудимому:

«Хотя суд затянулся, публика не расходилась. Закончив чтение обвинительного заключения, судья Чалый спросил меня, признаю ли я себя виновным. Я твёрдо ответил:

— Да! Я действительно виноват, что родился в этой стране немцем. Но ещё больше повинны в этом мои родители.

В зале раздался шум.

— Мы не за нацию Вас судим! – попытался спасти положение судья.

— Позвольте, но разве я, не будучи немцем, оказался бы на этой скамье подсудимых?

Наступила пауза. Я подозвал к себе сына-шестиклассника и на весь зал сказал:

— Извини меня, Юра, но ради твоего благополучия я вынужден здесь, в присутствии Высокого суда, отречься от тебя. Если я этого не сделаю и тебя запишут немцем, то ты всю жизнь будешь скитаться по лагерям и ссылкам, как все мы!

Судья взревел диким голосом:

— Прекратите! Убрать детей из зала суда!

Что-то промямлил адвокат. Прокурор Лазаренко просил для меня наказания, но с учётом обстоятельств считал, что оно не должно быть связано с лишением свободы. Суд удалился на совещание.

В зале зашумели, ко мне подходили люди, пожимали руку, выражали сочувствие, желали свободы и торжества справедливости, громко возмущались по поводу этого судилища.

Наконец, судья зачитал приговор, по которому я был осуждён на год принудительных работ с вычетом 25 % заработка.

Я был свободен. На следующий день у моей квартиры собралась вся школа. Ученики поздравляли меня с победой и просили поскорее вернуться на работу. Сын прокурора Юрченко, который учился у меня в 9-м классе, пришёл один, крепко пожал мне руку, поздравил и пожелал успехов в борьбе за защиту моих прав».

После суда Александру Мунтаниолу пришлось ещё немало повоевать, чтобы добиться разрешения проживать на Украине и работать учителем.

Не менее драматично сложились судьбы других непокорных немцев, не пожелавших жить под унизительным гнётом спецкомендатуры. Напав на их след, «органы» расправлялись с ними безжалостно.

В Москве, на одном из съездов российских немцев, я разговорился с Фридрихом Штромом, уроженцем Крыма, сосланным в 1941 г. в Северо-Казахстанскую область.

В 1945 г. его, 15-летнего подростка, и больную мать вызвал к себе в Верхнюю Тавду старший брат, который находился там в «трудармии». Год спустя, как и положено совершеннолетнему немцу, Фридрих был поставлен на спецучёт. Тогда же он закончил школу ФЗО и стал работать плотником на судостроительной верфи.

Всё было бы сносно, не будь спецкоменданта Баранцева, который постоянно оскорблял своих «подопечных», не чураясь даже рукоприкладства. Гауптвахта, оставшаяся с «трудармейских» времён, пустовала редко. С затаённой мыслью избавиться от этого самодура Фридрих летом 1948 года (т.е. до издания «крепостного» Указа) поехал в отпуск к тёте. Она была замужем за русским и потому смогла остаться в родном Крыму.

Ф. Штром устроился на работу и нашёл жильё в бывшем немецком селе Фёдоровка, неподалёку от Симферополя. По своей наивности он решил, что о нём на Урале забыли и все опасности остались позади. Если бы так! На него, будто на опасного преступника, объявили всесоюзный розыск. В феврале 1949 г. Фридрих был арестован по обвинению в нарушении Указа, о котором он даже не слышал.

Сам начальник севастопольской тюрьмы, в которую его посадили, дал прочитать ему этот Указ и обратил внимание на незаконность обвинения. Однако, несмотря ни на что, местное ОСО («тройка») приговорило Ф. Штрома к 20-ти годам каторжных работ.

В Новосибирске, при посадке каторжников в эшелон, направлявшийся на восток, Фридрих познакомился со своей ровесницей, армянкой Ксенией Ратаньян, тоже осуждённой по Указу 1948 года. Её депортировали из Крыма вместе с родителями летом 1944 г., когда вслед за немцами и татарами с полуострова были изгнаны болгары, греки, армяне и представители некоторых других народов. В 1947 г. Ксения вернулась в родные края, а ещё через 2 года была арестована при тех же обстоятельствах, что и Фридрих.

К счастью, они оказались на Колыме в соседних лагерях. Поэтому им иногда удавалось увидеть друг друга в конвойных колоннах, приветственно взмахнуть рукой, а при большой удаче даже незаметно передать письмо. Тем и жили, поддерживая один в другом надежду на будущее. Это был не пресловутый почтовый роман, а глубоко осознанное чувство, рассчитанное на бесконечно долгие годы ожидания. Но умер ненавистный тиран, и вскоре оба каторжника обрели свободу. Они поженились и прожили в добром здравии прошедшие с той поры 40 с лишним лет. Как видно, счастливый конец бывает не только в сказках.

Знакомый читателям Владимир Зандер вспоминает о том, как охотились «органы» на «дезертиров» со спецпоселения в красноярских вузах. Таким образом, «исчез», к примеру, его товарищ из соседнего института Олег Кригер.

В 1954 г. спецпереселенцы, отправленные на каторгу за «побеги», были амнистированы. Упразднялись и сами каторжные работы, введённые по предложению Берии в 1943 г. А 5 июля 1954 г. появился первый государственный акт, несколько смягчавший режим спецпоселения, – Постановление Совмина СССР № 1439-689. Оно предписывало, в частности, «отменить применение штрафа и ареста, как административных мер наказания к спецпоселенцам, за нарушение режима в местах поселения». Однако из текста не следует, что при этом имелись в виду и пресловутые «самовольные отлучки» (побеги). К тому же Постановление не распространялось на ряд категорий спецпоселенцев, перечень которых приводился в приложении, не опубликованном до сих пор.

Последствий этого Постановления немцы-спецпоселенцы практически не заметили, хотя все должны были поставить подпись, что ознакомились с ним. Как можно было, скажем, воспринять всерьёз содержавшийся в нём пункт, что впредь мы будем отмечаться в комендатурах всего раз в год? Ведь в действительности всё здесь осталось по-старому. Лично я воспринял этот документ как указание на то, что даже смерть Сталина не внесла существенных изменений в наше положение.

Так полагали также служители МВД и органов госбезопасности, которые и впредь руководствовались Указом от 26 ноября 1948 г. Для них этот государственный акт служил гарантией вечной «кормушки» и одновременно установкой на всемерное укрепление системы полицейского надзора за навечно депортированными народами. Иерархия соответствующей карательной службы копировала структуру МВД-МГБ сверху до самого низового уровня, где восседал комендант спецкомендатуры. Этот службист опирался, в свою очередь, на спецпоселенческую «общественность» – назначенных им старших по «десятидворкам» и негласных осведомителей.

О том, как происходила вербовка на неблаговидную роль осведомителя, упоминает в своём рассказе знакомая читателю Ольга Леонгард-Рябова. Она находилась в «трудармии» в Куйбышевской области и там же была навечно «приписана» к спецкомендатуре. В 1949 г. её целый год преследовал полковник Щербаков, принуждая «стучать» на спецпереселенцев, которые без разрешения коменданта отлучались из посёлка. «Где Вайлерт, почему её третий день нет дома?» – спрашивал он, к примеру. – «Не знаю. Хоть стреляйте – я ни о ком докладывать не буду!» В конце концов он отправил её на сутки в карцер, а потом, наконец, отстал.

На примере жизни отдельных людей, воспоминания которых специально не отбирались, можно составить пусть не полную, но правдивую картину послевоенной духовной трагедии нашего народа. Немцам, пережившим геноцид «трудармейских» лагерей, сибирской и казахстанской ссылки, высочайше дозволили начать с нуля после ограбления 1941 года, выкатывая из ямы в гору тяжеленный камень материального благополучия. Им разрешили иметь семью, но их дети и внуки должны были с гарантией стать манкуртами, не знающими немецкого языка и обычаев своего рода-племени. Для этого всё немецкое было объявлено презренным в такой степени, что дети сами отрекались от него, а родителям оставалось только сочувствовать им. Народ, рассеянный по азиатской части страны, начисто лишили национального образования. Административными мерами немцам закрыли доступ в высшую школу, преградили дорогу к интеллектуальному труду. Государству нужна была серая безликая масса отпущенных на «волю» рабов, которые бы воспроизводили себя под пристальным надзором «плантаторов» из спецкомендатур МВД.

Весна 1953 года очистила землю от второго кровавого тирана, за которым тянется едва ли не больше погубленных жизней, чем их принесла 4-летняя, невиданная по жестокости Отечественная война. Российские немцы – только одна из сталинских жертв, пропущенных через мясорубку 3-х последовательных этапов геноцида: депортацию, концлагеря и спецпоселение.

Фигура вождя мирового пролетариата, величайшего полководца всех времён и народов, верного друга и учителя советских людей и прочая и прочая была настолько одиозной, а чёрные дела, творимые согласно его «научным» теориям в застенках НКВД-МВД, столь бесчеловечными, что его ближайшие соратники сочли наилучшим выходом для себя отречься от вчерашнего полубога, свалив на него заодно и совместные кровавые деяния. Демонстрируя «восстановление социалистической законности», власти выпустили из переполненных лагерей и тюрем многих уголовников и даже некоторых «политических». Почти через 3 года после кончины «усатого» дошёл, наконец, черёд и до репрессированных народов.

13 декабря 1955 г. вышел Указ Президиума ВС СССР «О снятии органичений в правовом положении с немцев и членов их семей, находящихся на спецпоселении», о чём нам сообщили под роспись в комендатуре. Текст Указа невелик и заслуживает того, чтобы привести его полностью:

«Учитывая, что существующие ограничения в правовом положении спецпоселенцев-немцев и членов их семей, выселенных в разные районы страны, в дальнейшем не вызываются необходимостью, Президиум Верховного Совета СССР постановляет:

 1. Снять с учёта спецпоселения и освободить из-под административного надзора органов МВД немцев и членов их семей, выселенных на спецпоселение в период Великой Отечественной войны, а также немцев – граждан СССР, которые после репатриации из Германии были направлены на спецпоселение.

2. Установить, что снятие с немцев ограничений по спецпоселению не влечёт за собой возвращение имущества, конфискованного при выселении, и что они не имеют права возвращаться в места, откуда они были выселены».

Конечно, узнав об Указе 1955 года, мы вздохнули с облегчением: отпала, наконец, необходимость по каждому поводу унижаться перед комендантом. Но очень скоро все поняли, что в нашей немецкой судьбе по сути дела изменилось очень немногое. Указ не отменял главных положений репрессивного акта от 28 августа 1941 г., согласно которому немцы были огульно обвинены в предательстве и депортированы в восточные районы страны. Напротив, содержавшееся в новом документе указание на то, что ограничения в правовом положении спецпоселенцев «в дальнейшем не вызываются необходимостью», задним числом оправдывало принятые сталинским режимом карательные меры.

В Указе впервые официально признавалось, что имущество немцев конфисковано и не подлежит возврату, а также то, что они были выселены, а не «переселены», как утверждалось в лживых партийно-государственных актах 1941 года. Главный же смысл Указа состоял в том, чтобы снятие определённых правовых ограничений не повлекло за собой возвращения немцев в места, откуда они были депортированы. Подобную цель преследовали и дальнейшие правители страны, включая «перестроечных» и «демократических», воздвигая всё новые вымышленные преграды на пути к восстановлению автономии на Волге.

Оставив без изменения основные последствия сталинско-бериевских репрессий против «опальных» народов, не сняв с российских немцев обвинения в массовом пособничестве фашистским захватчикам, в очередной раз санкционировав ликвидацию их государственности и тотальное распыление среди русскоязычного населения, хрущёвские власти оставили открытым путь к реализации главной сталинской цели – этническому уничтожению нашего народа.

За неполные 15 лет, прошедшие с 28 августа 1941 года по 13 декабря 1955 года, наш народ понёс неисчислимые людские и моральные потери. Только в эти годы он недосчитался почти полумиллиона человеческих жизней – мужчин, женщин, детей. Каждого третьего от своей общей численности. Особенно много было загублено мужчин – бывших и несостоявшихся мужей и глав семей. Немало их вдов и таких же несостоявшихся жён первыми проторили дорогу к «добровольной», «социалистической» ассимиляции, вступив в смешанные браки и принеся в жертву свою национальную принадлежность.

Невосполнимы утраты нравственные. За колючей проволокой и вышками «трудармейских» лагерей, за цепью конвоиров с овчарками на поводке, за стеной многолетнего недоверия, клеветы и унижений навсегда осталась вера людей в социальную справедливость, в законность и правопорядок, в гуманность того общества, где они родились и прожили всю свою жизнь. На место отличавшего наших немцев патриотизма и интернационализма в их сердца вселили равнодушие, пессимизм, а ещё больше – всесильный Великий Страх.

Десятилетия бесправия и издевательств безвозвратно поглотили веками сохранявшиеся ценности материальной и духовной культуры, унаследованные от предшествующих поколений европейские традиции, народные обычаи и обряды. Громаден урон, который нанёс сталинско-бериевский режим немецкому литературному и бытовому языку, главному индикатору культурного состояния и благополучия народа.

В 1939 г. немецкий язык назвали в СССР родным 88,4 % немецкого населения, в 1959-м, вскоре после снятия режима спецпоселения, – 75 %, а в 1989-м – только 48,8 % (снижение почти на 1 % ежегодно). Реально же этот процесс развивается ещё быстрее, поскольку передача языка и других культурных ценностей от одного поколению к другому происходит скачкообразно. Можно поэтому утверждать, что немецкий язык, а вместе с ним и народ практически исчезнут с лица российской земли уже в начале будущего столетия – одновременно с уходом старшего поколения, которое одно лишь ещё умеет говорить на немецких диалектах. Что касается литературного языка, то он по существу умер в стране вместе с уничтоженной во время войны немецкой интеллигенцией.

Предпринятый нами небольшой анализ последствий геноцида против российских немцев, физического и морального уничтожения одного из «опальных» народов бывшего СССР показывает, что планомерно осуществлённые государственные акции и их последствия – депортация, лишение прав и имущества, заключение в концлагеря мужчин и женщин, сиротство и беспризорность детей в местах ссылки, режим спецпоселения, ликвидация духовной и нравственной основы народа – интеллигенции, умерщвление языка, вековых народных традиций и национального самосознания – привели к деградации общей культуры народа, к его очевидному и безысходному кризису.

Осознание данного факта, последовавшие куцые, если не издевательские полумеры, равнодушное бездействие постсталинских режимов при решении «немецкого вопроса», а главное – понимание того, что государство и общество не желают и не способны восстановить попранную справедливость, не могли не ввергнуть российских немцев в состояние глубочайшей национальной депрессии.

Подчиняясь естественному инстинкту самосохранения, немецкий народ бывшего СССР начал и продолжает искать выход из грозящей ему окончательной гибели, растворения в чужой культуре, полного исчезновения. Как всегда в подобных ситуациях, нашлись люди, наиболее остро почувствовавшие назревшую необходимость и готовые ценой своего благополучия, а то и свободы сделать первый шаг. В данном случае – к преодолению почти неприступных барьеров, преграждающих путь на историческую родину, в Германию.

Для этого у российских немцев, согласитесь, были и имеются достаточно серьёзные основания. Но как же трудно разорвать привычные, многолетние сердечные узы!