Внутренняя тюрьма

 

Внутренние тюрьмы — не общие тюрьмы для заключенных, а как бы дополнительные, — видимо, имелись при органах МГБ в каждом городе. Якутск не был исключением из правил.

О, внутренняя тюрьма, сколько мучений и страданий доставила ты своим узникам, сколько слез видела ты, сколько жизней ты погубила!

Рассказывали мне, будто после смерти Сталина и суда над Берией эта тюрьма по требованию бывших репрессированных была сожжена, а пепелище уничтожено бульдозерами. Бог его знает. А может, просто "захиревшему" при Хрущеве хозяину внутренней тюрьмы, возглавившему всего лишь отдел Совмина, не под силу было иметь подобное учреждение? Сейчас на этом месте стоит то ли склад, то ли гараж какого-то предприятия.

Во внутренней тюрьме подвергались пыткам лучшие сыны народа, гордость Якутии -- Ойунский, Аржаков, Субурусский, Байкалов, Певзняк и многие другие. Здесь мучили их, издевались над ними такие, как Дорофеев, Беляев, Некрасов, Вилинов, Карелин, Ощепков, Андросов и им подобные. Здесь из сотен невинных выбивали "признания" в несодеянном. Нынешняя молодежь проходит мимо этого места, ни сном, ни духом не ведая о том ужасе, который царил там. Как будто здесь никогда не гуляли рукоятки пистолетов и мерзлые валенки по телам человеческим. Как будто здесь никогда с помощью "стоек", "конвейеров", оскорблений, побоев, пыток голодом, жаждой и бессонницей не стряпались ложные дела, по которым расстреливали людей.

Надо было сохранить внутреннюю тюрьму города Якутска. Превратить ее в музей. Чтобы все знали, кто и за что сидел, мучался, умирал, кто и как пытал, допрашивал, убивал. Подобное нельзя не знать, иначе оно повторится. Все покрывает пелена забвения. Словно никогда ничего и не было в помине. Нет, я не желаю бередить затянувшиеся раны на сердце, а хочу напомнить людям о тех годах, чтобы они не повторялись впредь.

Не знаю, когда была построена внутренняя тюрьма. Этого низкого незаметного здания не видно было из-за

 

высокого забора. Оно словно старалось как можно меньше бросаться в глаза, чтобы проходящие мимо не могли даже заподозрить, что за этими стенами творится что-то неладное. Пряталось оно в самом центре города, как страшная болезнь, исподволь разъедающая организм и таящаяся до поры до времени. Несмотря на свою наружную неказистость, внутренняя тюрьма была на редкость вместительной. Камер было около пятидесяти, но в них томилось множество людей. Окошки были забраны железными решетками и оснащены снаружи ставенками - "намордниками", дабы заключенные не могли видеть происходящего по ту сторону, во дворе, на улице. Длинный коридор был застлан мягкой дорожкой, съедающей шаги подкрадывающихся к дверям и заглядывающих в "глазок" надзирателей. Главная задача надзирающих заключалась в том, чтобы не давать спать обессиленным от бессонницы узникам. Непослушных проучивали карцером. Нары в камерах были сколочены намертво, чтобы их нельзя было сломать, и привинчены к стенам. Двери были обиты железом. Через "кормушку" подавали суп из фасоли, пшенную кашу, черный хлеб. В тюрьме разрешалось разговаривать только шепотом, в ней все подавляло человеческий дух.

Когда надзиратель привел меня от следователя Филиппова, в гробовой тишине камеры ноги мои подкосились от страха.

Как и тогда, в молодости, я спрашиваю себя сейчас: труслив я или нет. Наверное, этим вопросом задается каждый. Я обыкновенный человек. Боюсь того, чего надо бояться, и не боюсь того, чего не следует бояться, но и трусливости тоже нет. Что скрывать, я перетрухнул порядком, очутившись в камере смертников. Все случившееся явилось страшным ударом для вольного студента, думавшего лишь о скором получении диплома и даже не пытавшегося задуматься над происходящим в стране и вокруг себя. То ли от волнения, то ли от страха, а может, меня напоили чем-то, всю ночь я мучился животом. И тогда, в ту первую тюремную ночь, вдруг вспомнил о судьбе Платона Ойунского. Хоть имя человека, о котором скорбела вся Якутия, произносилось тайком, шепотом, слухи о его смерти просачивались как бы из-под земли: будто бы умер он в тюрьме от болезни живота. Я не знал, насколько слухи соответствуют правде. Но все же мелькнула в моей голове мысль: "Значит, Ойунского убили здесь. Значит, мне умереть так же". Из соседней камеры доносилось: "Братцы, помилосердствуйте! Братцы, помилосердствуйте! Братцы, помилосердствуйте!" Столько боли звучало в этом голосе, так быстро повторялось заклинание, что трудно было различить слова. Все это было просто невозможно.

Поистине страшной выдалась первая ночь во внутренней тюрьме МГБ.