Правда и ложь

Допросы в МГБ велись ночами. Так было легче сломать подследственного, принудить к показаниям. "Отбой!" - звучало во внутренней тюрьме в 23 часа. Только успеет человек лечь, только начнет засыпать, как гремят засовы, его выводят на допрос и держат там до утра. Вернувшись в камеру, только сомкнешь глаза, как в 6 часов уже — "Подъем!" Надзиратели зорко следили, чтобы подследственный не спал днем. Через неделю измученный бессонницей, ошалевший от ругани и угроз человек становится невменяемым, равнодушным ко всему, даже к собственной судьбе. И думает лишь об одном: соснуть бы хоть малость, забыться, и неважно, за что дадут такую возможность. Вот этого-то и добивались следователи. В этом, видимо, и было предназначение внутренней тюрьмы. Только много позже я узнал, что чекисты не были первооткрывателями: таким бескровным и простым, но совершенно безотказным методом пытки пользовались еще иезуиты во времена инквизиции против еретиков, выбивая из обезумевших от бессонницы, впавших в прострацию людей любые признания в самых смертных грехах.

Медицина утверждает, что если человеку не давать спать в течение пяти-шести суток, то он выходит из нормального состояния и становится почти невменяемым. Тогда лишними становятся по отношению к нему побои и пытки. Все это мы познали на себе. Именно этот метод выработали органы МГБ за свою многолетнюю деятельность.

Репрессированный в 1952 году чех-коммунист Артур Лондон писал: "Это самая страшная пытка — когда не дают спать. Я много раз был в тюрьме — при Первой республике, потом во Франции в первой оккупации. В Париже меня допрашивала Особая антитеррористическая бригада, известная своими зверствами. Я прошел нацистские концлагеря, притом самые худшие — Нойе Бремме, Маутхаузен. Но оскорбления, угрозы, побои и жажда — все это детские игры по сравнению с лишением сна, с этой планомерной адской пыткой, которая опустошает мозг человека, превращая его в животное, подчиняющееся лишь инстинкту самосохранения" ("Иностранная литература", № 4, 1989). Вот так, до Чехословакии, до всех стран народной демократии дотягивалась карающая рука сталинских палачей.

В протоколы допросов вносилась лишь незначительная часть ночных развлечений следователей, всего этого искусственного переливания из пустого в порожнее. Лишь то, что было выгодно органам. А сколько слов и сил тратились с 23 часов вечера до 6 утра на бесполезные просьбы и не имеющие основания доказательства. Я хочу довести до читателей все то, что не внесено было в протоколы, оказывалось не нужным или не угодным следователю. Тогда понятно станет, как стряпались дела тогдашние.

В наше дело в обвинение был включен пункт о колхозе: "будучи враждебно настроены к Советской власти... высказывали клевету на условия жизни колхозников в Якутской АССР".

Долго еще после войны колхозы республики не могли подняться на ноги. Одна засуха за другой, а за ними — голод. Сейчас ясно, что организация колхозов в Якутии была ошибкой. Это явилось искажением ленинского плана кооперации, прямым его нарушением. Искусственность попыток заставить все сельское хозяйство страны жить и развиваться по единому стереотипу совершенно очевидна. Ну как сравнишь нашу таежную Якутию с черноземами Украины? Как навязать им одну и ту же систему хозяйствования? Ошибочность такой политики полностью доказывает отставание сельского хозяйства нашей республики.

И голод, и нищета на якутской земле напрямую связаны с организацией колхозов. Наступила жизнь, полная лишений и нужды. Особенно страшная засуха, а значит, и голод охватили мой родной Чурапчинский район. И без того бедственное, несчастное положение земляков моих усугубило жестокое и бесчеловечное решение правительства республики: осенью 1942 года принято было решение переселить на север 41 из 81 колхоза Чурапчинского района. В результате за считанные дни была подорвана экономика района, скошены поголовье скота и людские ресурсы: из восемнадцати тысяч человек осталось только семь тысяч. Все произошло в стиле сталинского административно-командного руководства.

Очевидцем переселения на север я был сам. А семидесятичетырехлетний житель колхоза "Кысыл итиэх" ("Красное воспитание") Кытанахского наслега Д.Д.Гуляев вспоминает об этом так: "...Старики и женщины слезами молили подождать хотя бы полуночи... Но никто их даже слушать не стал... К часам трем после обеда колонна уже двинулась. Людям так хотелось продлить расставание с родной землей, хотя бы переночевать напоследок на своей земле, что, пройдя 8 километров, решили остановиться в местечке Иэсэрдэх, что на границе своего крохотного колхоза. На Даркылахский берег Лены дошли только на восьмые сутки. Среди "путешественников" пешком шли и 80-летние старики Игнатий Седалищев и Анастасия Михайловна Гуляева. Старуха вела за собой быка, запряженного в сани, на которых лежала ее 50-летняя слепая и неходячая дочь... В безоблачные стылые ночи, когда наступали заморозки, плач замерзших детей, стенания бессильных матерей и немощных стариков сливались в один тяжкий стон..."

Наш колхоз "Юная смена" со 114 жителями располагался неподалеку от этих колхозов и был таким же бедным и маленьким: всего две бригады и одна ферма. Насчитывалось 35 хозяйств, 161 голова крупного рогатого скота, в том числе 40 дойных коров, и 55 лошадей. Имелись молотилка, дисковая сеялка, сепаратор, пара веялок, четыре конные косилки, столько же конных граблей, двадцать саней и упряжки на двадцать лошадей.

Молодые ушли на войну, слабые и хворые вымерли от голода, и в конце концов в колхозном центре, на аласе Чэймэн, все оставшиеся поселились в четырех юртах, а остальные забросили. В самой лучшей юрте устроилось руководство, в другой, хорошей юрте — бригадиры, счет-

чики и их приближенные, в третьей, средней юрте — мы, простые, нищие колхозники, а в последней — доживающие свои последние дни.

В средней юрте нас, "кандидатов в покойники", было много: несколько семей. Начальство ело пышные оладьи из муки "тридцатки" со сливочным маслом. Мы питались молочным обратом, изредка — мясом палого скота. В последней же и этого не было. Там умирал бывший "ударник" - колхозник Дмитрий Мигалкин. Это на него, вконец ослабевшего, кричал бригадир, заставляя выйти на работу. Помнится, в тот же день "лентяй", "ослушавшийся" бригадира, скончался. Там же обезумевшая женщина сварила кашу из отравы для саранчи, приняв ее за муку, и, наевшись, свалилась в предсмертных судорогах. Там же голодной смертью умерла молодая жена ушедшего на войну солдата... Насколько я знаю, в "Юной смене" голод унес тридцать человек.

Помню, как в уже студенческие годы пошел я с дядей в кино, на "Кубанских казаков". Дядя мой, Иван Спиридонович Яковлев, тогдашний председатель правления колхоза, на обратном пути все покачивал головой: "Неужели есть где-то такая жизнь? Не может быть..." Я смертельно обиделся за авторов фильма: "Раз сняли кино, значит, есть на самом деле такие колхозы. Как вы можете не верить?.." Спорить со мной он не стал, только горько усмехнулся.

Сытые, гладкие колхозники, блаженная жизнь...

Трудно было соотносить газетные публикации с действительностью. Как мы старательно пытались найти в окружающем подтверждения правдивости официальной пропаганды. Как же иначе, ведь нам, будущим учителям, предстояло воспитывать учеников на примере личной убежденности, идейности. Как заставить детей верить в то, во что сам не веришь? Поэтому мысли мои нет-нет да и возвращались к этому вопросу.

Но следователю Филиппову не было дела до путаницы в моей голове, он все твердил: "...будучи враждебно настроенным..." Однажды с видом человека, нашедшего неопровержимую улику, например, пистолет подозреваемого в убийстве, вытащил из папки блокнотный листок и объявил: "Сейчас мы будем уличать (он часто употреблял слова "изобличать", "разоблачать", "уличать", по всей видимости, не зная, какое из них в каком случае использовать точно) тебя фактами". Оказывается, на этом листочке летом 1951 года, на каникулах в родном селе, я записал, что "колхозникам все еще живется очень плохо, трудно".

Разумеется, Филиппова нимало не волновали условия жизни колхозников. Я твердил, что написал правду, в этом нет никакой клеветы, да и блокнот свой никому не показывал. На все мои доводы был один ответ: "Будучи враждебно настроенным, ты клеветал на условия жизни колхозников".

А ведь понятия о правде и лжи, добре и зле, белом и черном существуют на земле с момента зарождения человечества.

Якуты всегда отличались простотой, честностью и прямотой. "Дитя Тыгына" (Тыгын — прародитель якутов) — так с любовью и уважением отзывались люди на родине моей о людях честных, хороших. Я с детства воспитывался в таком духе. Лучший пионер в школе, лучший комсомолец в педучилище — как я мог лгать, обманывать?

Так почему следователи МГБ требуют от меня неправды о колхозах? Честно говоря, я совсем запутался. Ведь от меня добивались откровенной лжи. Говорить правду оказалось преступным.