Полковник Немлихер

 

То ли решили, что меня раскалывать — дело долгое, то ли еще по каким соображениям, но повели однажды в кабинет к крупному, толстому полковнику с тремя большими звездами на погонах и с гулким, густым голосом — Немлихеру. Как потом узнал я, к начальнику следственного отдела.

Немлихер — редкая фамилия. Выйдя из тюрьмы, я прочитал книгу Б.Дьякова "Повесть о пережитом", вышедшую в период "оттепели". И поразила меня в ней знакомая фамилия. Речь шла о молодом бесчеловечном следователе капитане Немлихере, развернувшем в Москве кипучую деятельность в 1937—1938 годах. Вполне возможно, что всласть издевавшийся над нами пожилой полковник и был тем самым капитаном, за полтора десятка лет доросшим до высокого чина, но почему-то (то ли где-то палку перегнул, то ли оплошал как-то) не поднявшимся выше должности начальника следственного отдела. А ведь министр МГБ Якутской АССР Речкалов тоже имел чин полковника...

На допросах Немлихер, не стесняясь никого из присутствующих (о нас не может быть и речи, поскольку для него нас вообще не существовало), постоянно ковырял толстыми волосатыми пальцами, смоченными одеколоном, то в раздутых ноздрях, то в ушах. Говорил он презрительно, издевательской иронией задевая достоинство и самолюбие арестованного.

— Якутский народ — очень хороший народ. Мы настолько его уважаем, что позволяем ему праздновать тридцатилетие своей автономии, — ехидно подмигивая, басил он. — Мы великодушны, сперва воспитываем, а непокорных строго караем. Ты уж лучше подписывай, нам дано право применять и другие средства, которые делают людей более сговорчивыми. Ты, Яковлев, не думай, что это угроза пустая, нет, мы действительно сделаем так. Близок будет локоть, да не укусишь, когда начнешь кровью срать, на карачках ползать...

Его допросы были особенно тягостными, давящими, как-то по-иезуитски коварными — куда там Филиппову и Березовскому до Немлихера.

— Невысказанное убеждение — не преступление. Но дело в том, что ты, Яковлев, будучи враждебно настроенным к русским, неоднократно высказывал свои антисоветские националистические соображения: так, например,

 

якобы Якутия была присоединена к русскому государству насильственным путем, вопреки желанию местного населения.

— Это я говорил не из ненависти к русскому народу, просто дискутировали на семинаре, обменивались мнениями, основываясь на работах Токарева, Окладникова, Ионовой...

— Брось ты выкручиваться, Яковлев, ведь почему-то другие студенты так не говорят. Наоборот, твои же друзья дали показания, обличающие тебя как врага.

— Они мне не друзья...

— Сейчас-то чего уж так не говорить, это понятно. Ну-ка, скажи ты, образованный современный парень, кому поверит суд? Чьи показания посчитают правдивыми? Твои попытки спасти шкуру? Или показания других студентов, их взгляд со стороны?

— Я никакой антисоветской националистической агитации не проводил, — твердил я. У меня не было другой возможности как-то защищаться.

— Факт остается фактом. "Факт — упрямая вещь", — говорят англичане.

Неумолимые логические сети полковника МГБ охватывали меня и опутывали... Действительно, если смотреть с точки зрения эмгебешников: мне, припертому к стенке неопровержимыми доказательствами, не остается ничего, кроме как отпираться, отказываться во что бы то ни стало. Ясное дело, кому в тюрьму-то захочется. И суд точно так же и решит. Я был молодым и все принимал за чистую монету, понятия не имея о тех коварных методах, с помощью которых работники МГБ стряпали свои дела.

Сейчас юристы и журналисты раскрыли эту простую, но беспощадную схему. Свою губительную роль в фальсификации, в привлечении людей к ответственности за каждое неосторожно оброненное слово сыграла статья 58-10 УК РСФСР. Ее можно было применить в любой момент против кого угодно: обычный разговор мог оказаться роковым основанием для ареста. Доноса одного недоброжелателя было достаточно, чтобы бросить за решетку любого человека. Работникам МГБ не составляло труда стряпать дела по этой статье. Как правило, донос одного подтверждали показаниями другого, из которого их выбивали любыми средствами: перед лицом опасности быть обвиненным в сокрытии вражеской агитации ничего зачастую не оставалось, кроме как сказать все требуемое и подписать необходимое следователю. Получить показания вторых и

 

третьих "свидетелей" было проще некуда: как отрицать показания предыдущих? Если и находились такие, кто не ломался и не закладывал никого, показания их к делу не подшивались и вовсе не заносились в протокол. С каждого, кто хоть раз вызывался на допрос, брали подписку о неразглашении "государственной тайны". Вот таким ма-каром фиксировали лишь необходимые для обвинения данные, искажали правду и привлекали за антисоветскую пропаганду.

Но все это понятно только теперь. А тогда казалось — нет спасения от сетей, расставленных Немлихером.

— Ты поддакивал националистическим выступлениям Иванова. Из националистических побуждений защищал вредную книжку Башарина. Ты восхвалял злейших врагов, буржуазных националистов Кулаковского, Софронова, Неустроева.

— Я поддерживал Иванова не как националиста, защищал произведения писателей и книги Башарина не как националистические, я другое говорил...

— Ты, Яковлев, не вертись, как... на сковородке, подписывай, — вскидывается Березовский.

— Я так не говорил, — сопротивление мое все слабее и слабее.

— Подпиши. Не заставляй нас прибегать к другим средствам,— нависая надо мной всей массой, басом гудит Немлихер.

Двое военных в звездчатых погонах стоят надо мной черными тенями, не дают вздохнуть.

— Я так не говорил, я русских никогда не ненавидел, — лепечу я, а рука подписывает уже их писанину. Так расписался я под собственным приговором.

Кажется, полковник преподал своим подчиненным наглядный урок образцового ведения допроса. По крайней мере, с тех пор допросы велись по этому образцу.

Но надо сказать, что работавшие с Немлихером отзывались о нем как о трусливом человеке. Ночью, после работы, он ни за что один не отправлялся домой, обязательно брал с собой сопровождающего. И молодые сотрудники провожали полковника до дому.

Наверняка имелись основания для таких предостережений. Немлихер понимал, что нажил себе множество врагов бесчинствами своими и что есть горящие желанием воздать ему сполна за все унижения. Говорят, из Якутска переехал он в Москву. Пошел ли он на повышение или выгнали с работы, не знаю. Скорей всего, перевелся на другую службу. Дошел до нас также слух, будто труп Немлихера с проломленным черепом найден под каким-то мостом. Если это правда, то неужели отлились ему слезы несчастных!?