Занятия с Афоней по философии

Прошел первый шок, когда было не до еды, и мы начали бы голодать, если б не сухари Миши Иванова. Не знаю, подсказал ли ему кто или сам додумался, но эти сухари щедрого студента выручили нас здорово. Не только нас, но и всю камеру. Особенно кстати пришлись они белорусу Новику Тимофею. Жалко было смотреть на этого бледного, истощенного, не блиставшего практической сметкой, в отличие от других белорусов, парня. Денег на воле он, видимо, не нажил, а передач ему никто не носил. Тюремная баланда да черный хлеб — разве это еда для молодого здорового парня? А на Мишиных сухарях он буквально за несколько дней поправился неузнаваемо. Вместе с тем изменился и характер...

Белорусы, вынесшие на своих плечах все тяготы долгих лет войны, тюрем и ссылок, в большинстве своем были людьми по-крестьянски с хитрецой, но в то же время наивные. Таких людей называют "себе на уме". Но вот Тима Новик, человек новой социалистической формации, видимо, отличался от своих сородичей. Миша даже подозревал, что у него "не все дома".

Наевшись сухарей, Тима часто сидел, бессмысленно выпучив глаза. В такие моменты он был похож на какое-то тупое существо, безразличное ко всему, кроме съестного, лишенное способности мыслить. Глядя на него, я содрогался от мысли, что через десять лет, к концу срока, я тоже, может, буду представлять из себя нечто подобное.

Нет-нет, только не это... Изо всех сил пытался отогнать эти гнусные мысли.

Вот так, медленной вереницей, тянулись безрадостные, ничего не обещающие впереди серые тюремные дни и ночи. Мы не слишком тяготились многолюдностью и теснотой камеры, поскольку никогда и не жили вольготно. В школе — интернат, в институте — студенческое общежитие: заведения, где советская власть подгоняла всех под один стандарт, превращала в однородную массу.

Но недолго дали нам наслаждаться обществом друг друга. Однажды приказали Мише "собираться с вещами" и увели куда-то. На прощание крепко обнялись, поцеловались. Мы с Афоней пытались гадать, старались думать только о лучшем: вдруг да решили пересмотреть дело, увели на доследование. В тюрьме хватались за любые крохи надежды, пусть даже ложной.

Больше всего страдаешь в камере от безделья, так недолго и отупеть совершенно. Представляю, каково было Афоне, с его страстью к сочинительству, не иметь ни бумаги, ни карандаша. А меня даже больше чувства голода угнетала невозможность взять в руки книгу, прочитать что-то, заниматься.

Страшные годы войны я пережил только благодаря тому, что попал в интернат Кытанахской школы, где кое-как, но все же кормили. Как мы тогда мерзли и голодали! Словно тараканы облепляли со всех сторон оборванные, голодные дети печку-голландку и говорили-говорили... о еде, как до войны дома варили такое жирное мясо или жарили оладьи. У меня была одна хитрость прятаться от этих "аппетитных" разговоров, выжимающих голодную слюну, — это художественная литература. С каким самозабвением читал я тогда "Отверженных" Гюго! А поглощение русской литературы началось с "Арабских сказок". Не знаю, чем объяснить, но школьная библиотека глухого Кытанахского наслега была богатой на удивление. В годы расцвета тоталитарной системы большинство из этих книг сожгли как "вредные".

Перед самым арестом, помню, сдавал экзамен по историческому материализму. Изучал этот предмет с большим желанием, вдохновленный похвалой нашего преподавателя диалектического материализма И.М. Романова, назвавшего меня студентом с философским складом ума. А исторический материализм преподавал бывший министр просвещения С.С.Сюльский. Он и принимал экзамен. Я-то считал, что подготовился к экзамену очень хорошо и се-

рьезно. Да и вообще это был последний год моей учебы в институте, год под лозунгом "Последний рывок перед финишем". Занимался дни и ночи напролет. Так что "тройка" по этому предмету удивила не только меня самого, но и всех однокурсников. Некоторые, не поверив, даже потребовали предъявить зачетную книжку. Может, Сюльскому не понравился мой "башаринский" настрой или он знал о предстоящем аресте? Этого рослого человека с угреватым лицом я раньше не знал. Впервые увидел только в тот день, когда он появился в аудитории со словами: "Вместо известного философа, читавшего до этого у вас лекции, теперь буду читать я, личность неизвестная...", — прозвучавшими несколько фальшиво.

Как-то я вспомнил эту злополучную "тройку" и пожаловался Афоне на несправедливость Сюльского. А тот, мающийся от безделья, поймал меня на слове и пристал: "Позанимайся со мной по философии, а то на воле я, признаться, кроме своей писанины ничем не интересовался, мало что читал". — "Ну что ж, — согласился я, — если тебя удовлетворят занятия с "троечником"... Так начались наши с Афоней занятия по марксистско-ленинской философии без всяких конспектов и литературы, по памяти. Может, это покажется сегодня кому-то чрезмерным бахвальством, но мы, тогдашние студенты, на всю жизнь запомнили такие понятия, как исторический и диалектический материализм, их категории, определение классов Ленина, пять видов формаций Маркса, четыре признака нации, данные Сталиным. В итоге многолетнего изучения многие наизусть знали отрывки о диалектическом и историческом материализме из третьей главы учебника по истории партии. Я лично знал одного такого студента.

Мы же не знали, что "научный коммунизм", который мы с таким рвением изучали, и наукой-то назвать нельзя...