Болезнь Афони

 

Какая огромная зависимость между здоровьем человека и состоянием его нервной системы! Особенно страдал в неволе Афоня, с ранней юности пристрастившийся к сочинительству (а я считаю, у людей творческих нервная организация намного тоньше и ранимее). К тому же он никогда не отличался крепостью здоровья. Я уже писал, что ему по состоянию здоровья пришлось оставить учебу в Московском литературном институте, вернуться в Якутск и работать в книжном издательстве. Афоня с его мягкой, отзывчивой душой и нежным, сострадательным сердцем не был предназначен для такой жизни. "Я знаю, от чего умру — от сердца", — говорил он. Теперь-то я понимаю, талант и вдохновение даются только тем, кто способен пропускать все через собственное сердце. Если только ты способен воспринимать жизнь острее и больнее других людей, отдаваться тому, чем занимаешься, всецело, любить без остатка и оглядки, ненавидеть кого-то или что-то с такой же страстью, только тогда ты способен создать нечто значительное, трогающее сердца. Чем больше выходит из-под пера добрых и вечных вещей, тем больше жизни вытекает из человека, подобно тающей шагреневой коже Бальзака. Афоня Федоров был настоящим, глубоко и тонко чувствующим писателем.

К осени его перевели в тюремный лазарет.

Этой осенью должен был состояться XIX съезд партии после более чем десятилетнего перерыва. Последний съезд прошел в 1939 году. Все мы с огромной надеждой на улучшение тяжкой доли ожидали этого события. А уж материалы XVIII съезда мы выучили почти назубок за годы учебы в институте. Время наших прогулок с Афоней однажды

 

совпало, и нам удалось переброситься несколькими словами через дощатый забор. Распорядок в больнице был все-таки помягче, и там чаще получали вести с воли. От Афони услышал, что съезд состоялся, с основным докладом выступил почему-то Маленков, а не Сталин, что никаких перемен к лучшему не предвидится. Все наши надежды оказались напрасными. Афоня сообщил, что скоро освобождается один из однопалатников и что он хочет отдать ему на продажу свой костюм, чтоб выручить деньги на продукты. У него был почти не ношенный костюм из серого шевиота, наверняка оставшийся еще с московских времен. При аресте он зачем-то нарядился в самый лучший свой костюм. Может, думал произвести благоприятное впечатление на прожженных следователей. В тюрьме, естественно, не разрешили щеголять в костюме, велели сдать то ли в каптерку, то ли склад, откуда Афоня и собирался выпросить обратно. Поскольку мы с ним говорили на якутском, в камере сразу же начали выпытывать новости. В тюрьме каждая весточка с воли словно глоток свежего воздуха.

Я пересказал услышанное Ивану Николаевичу Сорокину, которому симпатизировал больше.

— Дождетесь от "лучшего друга заключенных", — усмехнулся Иван Николаевич. Он-то никакого значения никаким съездам не придавал. — Лучше ждите манифеста.

— Какого еще манифеста? — не понял я.

— При новом царе всегда объявляют манифест или амнистию.

Выходит, Сорокин намекал на возможную смерть Сталина. Говорить открытым текстом о смерти божества было равносильно самоубийству.

Ивану Николаевичу я передал также Афонины планы насчет костюма. Он посоветовал не доверять малознакомому человеку. На следующий же день я передал слова Сорокина Афоне, но тот только посмеялся. Нам еще трудно было отвыкнуть от нашей наивной школьной веры в честность человека, его чистоту. Сорокин только головой покачал, мол, до чего же вы, якуты, доверчивы и наивны. Конечно же, он оказался прав. Ни костюма, ни денег Афоня не дождался.

Нелегким, видно, было детство этого удивительного человека — Ивана Николаевича Сорокина. Хоть и не дали "кулацкому сыну" получить образование, закрыв перед ним все двери, отнять у него по-настоящему русскую широту Души, природный ум и человечность оказалось не под

 

силу. Он и внешне сразу же вызывал доверие. Уважали Ивана Николаевича все: самые отъявленные каторжники, русские, якуты, белорусы, немцы, украинцы... И не за недюжинную силу (таковым никогда не отличался), не за почтенный возраст (был среднего возраста), не за особую стать (ростом мы были одинаковы), а за то, что сумел сохранить, не растерять в тюрьмах да каторгах человеческий облик. Приведу лишь один пример.

У нас в камере появился новый арестант, этапированный из Магадана. Иван Магаданский (фамилию его память не сохранила) оказался мужчиной лет под пятьдесят, десятки из которых промыкался в самых страшных северных лагерях. Но даже это не отняло у него отменного здоровья, удивительного жизнелюбия и отзывчивости. Он ненадолго задержался у нас, скоро погнали дальше по этапу на запад.

Иван Магаданский и наш Иван быстро сдружились. Новичок из Магадана с первого взгляда сразу же выделил в камере Ивана Николаевича, почувствовав, видимо, родственную душу и сильную натуру.

Освободившись из тюрьмы, за годы ссылки Иван Магаданский заработал 16 тысяч рублей, что в те времена даже на воле считалось большими деньгами. Но в тюрьме не разрешалось тратить больше пятидесяти рублей в месяц. Так что воспользоваться своим богатством ему предстояло не скоро. Скорей всего, они стали бы добычей чекистов, мало ли что может случиться с бесправным арестантом. То ли из-за подобных мыслей, то ли не ожидая ничего хорошего от предстоящего повторного суда, узнав, в какой нищете и нужде живут жена и маленький ребенок Ивана Николаевича Сорокина, он выпросил у начальника тюрьмы разрешение выслать им тысячу рублей. Мы были поражены. Ведь они никогда раньше даже не были знакомы. Думаю, скромный, честнейший Иван Николаевич ни за что бы не стал просить денег ни у кого.

Вот и пойми людей... Сравните "пса", лживыми обещаниями выманившего у Афони единственный костюм, и Ивана Магаданского. Первый был мелким уголовником, осужденным на небольшой срок, зато второй считался отъявленным каторжанином, прошедшим через огонь, воду и медные трубы, особо опасным элементом, которого не исправили страшные испытания за долгие годы лагерей и этапов...