"Блатари"

 

Камера у нас была большая, на крепких "гробах" располагались одиннадцать человек: Иван Сорокин, Слепой, Николай и Самуил Кривальцевичи, братья Прищычи, Тимофей Новик, Мотылицкий, Серафим Хамицевич, Василий Ткаченко и я.

Несколько месяцев жизни вместе сблизили нас, я постепенно начал считать их за своих. А что думали про меня соседи, не могу сказать. Военные невзгоды, немецкий плен, рабство в Европе, лагерная жизнь да непосильный труд на приисках Якутии научили их прятать истинные мысли и чувства так глубоко, что мне, деревенскому простачку, было не разобраться. Зато я был перед ними прозрачен, как стеклышко.

В постоянном страхе за свою жизнь, когда каждый прожитый день кажется последним, чувство самосохранения настолько обостряется, что восприятие жизни опускается почти до уровня животных инстинктов, и притупляются такие чувства, как совесть, честность. Прожить бы день -вот и хорошо. Наше до поры до времени благополучное и мирное, насколько это возможно в тюрьме, сосуществование успокаивало, усыпляло. Никто не был прочь провести

 

вот в таком затишье весь срок, переждать, не высовываясь до лучших времен. На собственной шкуре испытавшие этап опытные соседи предпочли бы, чтобы про них забыли вообще. Ведь этап — это всегда риск попасть в кабалу к блатным, жизнь в сырых холодных приисковых бараках, тяжкий труд в глуби подземных шахт, разрывающий душу и плоть нескончаемый визг тачек... И опять жажда жизни, обнажающее в тебе такое, о чем даже не подозревал до сих пор...

Мне же унылая, однообразная жизнь наскучила до невозможности. Хотелось выть, кататься по земле, так рвалась душа, все мое естество на волю. До внутренней дрожи манили просторы родных аласов. Колина песня теперь уже не казалась пошлой и надуманной:

А сердце просится в простор полей...

Книга, это гениальное изобретение человечества! До самой смерти буду испытывать перед ней благоговейный трепет.

В голодные годы войны в стылых интернатских комнатах ты была моим спасением. И здесь опять твоя волшебная сила раздвигала сырые стены, увлекала душу в желанные дали и просторы!

В общей тюрьме через каждые десять дней раздавали книги. Любая книга ходила из рук в руки, читалась от корки до корки. Из белорусов охотником до книг оказался лишь Николай Кривальцевич.

Тюремная библиотека была очень бедной, почти весь ее "арсенал" состоял из произведений классиков соцреализма. Наши воспитатели таким образом пытались привить заключенным дух социализма, даже не подозревая, какую мощную антикоммунистическую агитацию они вели. Что касается меня, то сущность социалистического реализма я постиг лишь в тюрьме. Как разительно отличалась действительность от описываемого в книгах! Уму непостижимо, как могли столь беззастенчиво врать в общем-то не лишенные таланта и ума люди — советские писатели. Из прочитанных в тюрьме книг более всех поразил мое воображение "Агасфер" Эжена Сю.

Однажды холодным вечером к нам в камеру втолкнули новичка — сутулящегося мужчину средних лет, как оказалось при знакомстве, крымского татарина. Его, как и белорусов, везли обратно в Крым для расследования какого-то дела.

Даже не пытаясь приблизиться к белорусам, он сразу

 

подсел ко мне, взял из рук учебник по вождению, покрутил и сказал, что работал на воле шофером. Широченные лапищи — с въевшимся в каждую пору и морщинку мазутом, глубокими незаживающими ранками — были руками настоящего рабочего человека. Я обрадовался: вот кто разъяснит этот никак не дававшийся мне учебник. Понятно, почему он отнесся ко мне с такой симпатией — в нас текла одна тюркская кровь.

Как-то татарин (по внешнему виду он мало чем отличался от русских) сцепился с Тимофеем Новиком. Как отъелся на Мишиных сухарях да угощениях более денежных земляков, куда-то подевался тот робкий забитый Тимофей. Его пренебрежение нами росло пропорционально росту телесной массы. Причиной ссоры послужила его заносчивость. Их быстро разняли, до драки не довели. Немного остыв, татарин шепнул мне: "Был бы один белорус этот, я бы ему показал", — и стиснул огромные кулаки. Засидеться ему у нас не дали, однажды вечером вызвали с вещами.

Ивана Магаданского тоже увезли на юг, откуда и был пригнан сюда по этапу. Потом должны были вернуть обратно в Якутию или Магадан. Тысячи, десятки тысяч километров туда и обратно, туда и обратно. Если даже отбросить все мытарства заключенных, одних только расходов на конвой и транспорт сколько нужно! Такую нелепость могла придумать только большевистская Россия.

Следующим был блатной. Вот когда я убедился, какие же прекрасные знатоки человеческой психологии эти "блатари", то бишь "воры". Худой русак с быстрыми, бегающими глазками на костлявом истаявшем лице, едва переступив порог камеры, тут же присел на корточки и быстро, но внимательно и цепко оглядел всех. С ним словно что-то чужое вломилось к нам.

Наша камера тоже должна была бы внушить страх человеку со стороны: тут сидели немолодые, навидавшиеся всякого немецкие полицаи, на которых висело по 25 лет! Да и наши со Слепым и Сорокиным десятки выглядели солидно.

Но не прошло и трех дней, блатной уже успел раскусить каждого и сделать свой выбор. Начались какие-то перешептывания, перегляды. Тимофея Новика словно подменили. Не отходил от урки и бывший красный пулеметчик, попавший в плен к немцам, болтливый Самуил Кривальцевич. Заискивающе поглядывал на них Мотылицкий. Я не знал, чем объяснить такую резкую перемену. Может,

 

в слишком тяжелых и бесконечных испытаниях воля и характер измочаливаются в тряпочку? Наша дружная, до этого дышавшая в унисон камера прямо на глазах начала разваливаться на два лагеря. Теперь уже все имело свое тайное значение: кто возьмет первым свою порцию из кормушки, заговорит первым с книгоношей, что-то передаст от имени камеры надзирателю. Потом дошла бы очередь до расположения нар, выноса параши, конфискации передач с воли и одежды получше у "неугодных".

Поразительно, как один-единственный "блатарь" за такое короткое время сумел посеять недоверие и неприязнь друг к другу. Значит, сплоченная шайка из трех-четырех человек запросто могла бы хозяйничать в камере, превратив неорганизованную часть в рабов. Вот в чем сила блатных: пользуясь исключительным чутьем и знанием человеческой психологии, очень ловко вбивают клинья между людьми, сплачивая вокруг себя подхалимов и угодников. Все тот же принцип: "разделяй и властвуй".

Потом я не раз ловил себя на крамольной мысли: жизнь крохотной ячейки людей, полностью изолированных от общества, мало чем отличается от жизни на воле. Ну скажите, чем отличается партия коммунистов, держащая в железном кулаке весь Советский Союз, от подобной шайки? Разве только размахом, масштабами и более изощренным умом. А так — такой же "союз единомышленников". Я видел собственными глазами несколько рядов колючей проволоки, опоясавших весь Советский Союз вдоль границы, вспаханные полосы земли, вооруженных пограничников. И в этой огромной, наглухо закрытой, изолированной от всего остального мира зоне правила свой зловещий бал единственная партия коммунистов.

Если б не увели скоро случайно ли, специально ли подсаженного урку, неизвестно, чем бы обернулась его все возраставшая власть. Когда за ним захлопнулась дверь, все вздохнули облегченно. Белорусы в смятении переглянулись, будто очнувшись от гипноза, недоумевая, что же это такое было с ними. Опять наша жизнь потекла по наезженной колее.

Иван Николаевич Сорокин обронил единственное слово:

— Шакалы!

Я решил, что это относится к урке. А может, он имел в виду еще кое-кого? Запомнил еще одного пахана, увиденного опять-таки в нашу знаменитую "щелочку в мир". На этот раз в уборную вывели целую группу зеков. Среди них

 

выделялся моложавый крупный мужчина с русой бородкой. И не думая воспользоваться уборной, он стоял, эффектно подбоченясь, и курил с надзирателем. Этакий бравый молодец, что стать, что экипировка — хоть картину с него пиши. Догадываясь, что за ним следят сотни глаз, еще больше куражился.

— Это убийца Русанов, — узнал его опять-таки Николай Кривальцевич. — Посмотрите, как любуется собой, как красуется. Даже в уборную не заходит. А вернется в камеру, тут же испражнится в парашу, развоняется на всю камеру. Ублюдок!

Николаю пришлось сидеть в одной камере с Русановым. Считавший себя паханом, Русанов решил подмять под себя всю камеру. Но убийце с десятилетним сроком не захотел подчиниться немецкий полицай с четвертной Николай Кривальцевич. Все же в конце концов из камеры пришлось убираться ему.

Однажды в бане мы попали через перегородку с русановскими. Было слышно каждое слово. Старший из Прищычей попросил у них курева.

— А, белорусы, — сразу определил по говору Русанов.

— Да-да.

— Там у вас Николай Кривальцевич?

— Никола у нас.

— Убейте его, суку. Я дам табак.

От неожиданности Андрей Прищыч чуть не прикусил язык. Николай шепнул своим:

— Молчите.

И пока их не впустили в мыльную, целых полчаса каких только угроз и ругательств в адрес Николая Кривальцевича мы не наслушались. Николай запретил что-либо отвечать:

— Пусть воет, что хочет, пес.

Вся смертная вина его была в том, что не захотел безропотно отдавать урке купленные продукты (на 50 рублей в месяц). И, кажется, выразил недовольство запахом испражнений "авторитета".

Вот какие законы были у "честных воров".