Карантин

 

В БСЭ я нашел такое объяснение: "Этап — пункт для ночлега и дневки на пути следования арестантской партии, а также высылавшихся по этапу на Родину в царской России; термин "этап" появился в начале XIX века. Этапом называется также расстояние между двумя пунктами — этапами и арестантская партия с сопровождавшим ее конвоем... Этапное препровождение арестантов и этапы существовали до февраля 1917 года".

А Жак Росси объясняет так: "Этап — транспорт, перемещение заключенных под конвоем... В одном этапе бывает до нескольких тысяч человек, перебрасываемых на расстояние до нескольких тысяч километров". Это уже о советском понятии этапа.

Этапа, от которого так решительно открещивалась БСЭ, и который на своей шкуре испытал Жак Росси, мы ожидали томительно долго. Ясно было, что десять лет срока отсидеть на одном месте все равно не дадут, да и в приговоре так не говорилось. И все равно момент этот настал неожиданно в одну из зимних ночей. Надзиратель, с грохотом отперев дверь камеры, скомандовал: - Все с вещами!

Белорусы засуетились оживленно, радуясь, что пойдут в этап все вместе. А мне было как-то все равно. Какие сборы у арестанта, оделся — вот он и готов.

 

В кромешной зимней темноте, под непрерывный мат вооруженных автоматами конвоиров нас затолкали впритык в крытые брезентом грузовики. Куда нас везут, далеко ли что нас там ждет — никто не знал. Конвоиры, в чьих руках сейчас находились наши ничего не значащие жизни, крепко держат "секрет", ни словечка о том не обронят. А как же иначе вести себя людям, причастным к "великой тайне" советского государства? Эх, этапы, этапы арестантские — путешествие в незнаемое...

В тюрьме всякого наслышался об этапах. Для операции такого масштаба, в сравнении с чем великое переселение народов казалось вовсе не великим, использовалась железная дорога. Плотно набив вагоны для перевозки скота материалом иного содержания, за считанные часы перебрасывали с запада на восток целые народы. Никому дела не было до того, что по дороге подыхали, не выдержав тысячи километров давки, унижения, голода и пытки жаждой, десятки тысяч детей, женщин и стариков. Зеки пели:

Мы ехали долго и молча,

Вдруг поезд как вкопанный стал.

Кругом лес да болота –

Здесь будем мы строить канал.

Но все же железнодорожные этапы были ничто по сравнению с водными.

Запомнился Ванино порт

И вид парохода угрюмый.

По трапу нас гнали на борт

В холодные, мрачные трюмы.

Вот и прозвучала в устах начальника конвоя "молитва": "Внимание заключенные! В пути следования не разговаривать, не вставать! За неподчинение конвой стреляет без предупреждения. Понятно?" Что уж тут не понять, тем более, впереди и сзади сидели солдаты, готовые в любой момент открыть огонь.

И тронулась наша колонна к выходу из города. Я так и не понял, много нас или мало. Те из белорусов, кому не впервой была эта дорога, шепотом объявили, что везут нас в первую колонию — в пересылку. Действительно, скоро нас выгрузили из машин, велели строиться, пересчитали поголовно и загнали в тесную камеру-изолятор. Это значило — проходить карантин.

В камере стоял жуткий холод. Мы, не раздеваясь, притулились на деревянных нарах, согревая друг друга теплом

 

тела. Не помню, долго ли спал, но проснулся от холода и страшной боли в голове. Мелькнул страх, что заболел. Нутром чуял, что нельзя, ну никак нельзя болеть, слабеть, тем более — на этапе. С трудом оторвал голову от досок — все спали как убитые, и вроде как дымом пахнуло. "Угар" — пронеслось в голове. В интернате угорал не раз, так что ошибиться не мог. Растолкал Сорокина и Николая Кривальцевича, лежавших по обе стороны от меня. Иван Николаевич с трудом разлепил глаза, схватился за голову, застонал. А Кривальцевич уже терял сознание. Я поднял обоих, подтащил за подмышки к кормушке. Начали просыпаться другие заключенные. Мы жадно ловили ртом воздух через швы в кормушке.

— Угорели! Откройте дверь! — начали дубасить в дверь. Мои вроде немного оклемались, поднялись на ноги. Долго еще дубасили в обитую железом дверь, пока не подошел надзиратель.

— Че вам надо? — откинулась кормушка, мелькнуло его широкое лицо. Бросилась в глаза глубокая ямка — шрам на щеке.

— Угорели, люди теряют сознание, приоткрой дверь, — попросил как можно убедительнее и сердечнее.

— Сейчас, — лицо тут же исчезло. Надзиратель, видимо, привык к разного рода уловкам и хитростям арестантов, решил не реагировать на очередную попытку обмануть его бдительность. Но мы подняли такой шум, что прибежали сразу несколько надзирателей. С обеих сторон стоял такой густой мат, что стены содрогались. Не отставал и надзиратель, видать, хорошо выучили его зеки.

— Врача зовите! Заболели мы! — требовала камера.

— Ишь, чего захотели, бл...! Здесь вам не курорт! — звучал ответ.

Когда иссяк поток отборного мата, все же привели какого-то женоподобного типа в грязном халате. Через дверь мы, каждый по-своему, пытались объяснить ему, что угорели. Особенно поразила наивность доводов здоровенного русского водителя. Плачущим голосом он "стращал" санитара, ибо это был вовсе не врач, а простой санитар:

— Как вам не стыдно содержать нас в таких ужасных условиях, ведь приедут жены, увидят. Что они подумают? Что людям расскажут?

Санитар в пропитанном потом халате ничего не ответил, только покачал головой, дивясь глупости водителя, и пробормотал еле слышно:

— Бедные, увидите ли вы еще когда-нибудь своих жен.

Так и не открыл надзиратель кормушку, велел потерпеть до выхода в зону.

Вот так встретила нас первая колония.