Поручиков адъютант

 

Как только умер Сталин, нас, "фашистов", перевели из нашей сырой затхлой землянки в гораздо более светлый и чистый деревянный барак, предназначенный для уголовников. И постепенно из "фашистов" мы превратились в "политических", или "болтунов".

 

Деревянный тамбур делил барак на два просторных помещения с плотными рядами двухэтажных нар. Нас разделили на две группы. Мы с Афоней попали в "инвалидную" половину, а Мишу отделили от нас и определили к немецким полицаям в рабочий барак.

Среди больных и стариков молодыми оказались только мы двое. Старики... старики... Якуты, русские, белорусы, немцы, евреи, украинцы, поляки и другие — никто никого не понимал, каждый упрямо тянул свое. Но все же была у нас всех одна общая черта — человеческий облик. Никто никого не обижал, не пытался воспользоваться слабостью и неумением другого. Может, потому, что после Сталина стали разрешать посылки, передачи, кое у кого появились деньги, и мы не голодали.

Соседом Афони Федорова по верхней полке четырехместных нар оказался старый казах — мулла Сулькеев Колбай, а я внизу, рядом со мной — якут Николай Федоров.

Впереди на нижних нарах спал староста барака — русский старик лет семидесяти с длинной седой бородой. Кажется, тоже угораздило ляпнуть что-то нелестное в адрес советской власти. Ни с кем ни в какие разговоры не вступал, только постоянно бормотал себе под нос — без устали ругал власть, коммунистов, надзирателей, обитателей барака, молодежь... Казалось, старик зол на весь мир, даже на висящее в небе солнце. Может, долгие годы в тюрьме превратили его в угрюмого ворчуна или вообще характером уродился таков, но разговаривать с ним было невозможно. Первое время я еще пытался сдружиться с ним, но вскоре отстал. Не помню, чтоб он как-то проявлял себя в роли старосты.

Со старым муллой тоже нелегко было общаться: казах очень плохо владел русским языком. Мы с Афоней вместе насилу выяснили, как он оказался здесь. Все та же причина: выступил против советской власти. Этот старик с таким удивительным именем, переводившимся одинаково что с казахского языка, что с якутского: Богатое Озеро — был так неосторожен, что вслух выразил свое мнение о Сталине и колхозах. Слово "дьаман" ("плохо") обошлось ему дорого.

По архивным данным, Сулькеев Колбай родился в 1891 году в Баянаульском районе Павлодарской области Казахстана. 28 октября 1948 года был осужден по пункту 1 части 10 статьи 58 УК РСФСР на 10 лет тюрьмы и 5 лет лишения прав. В 1954 году освобожден по состоянию здоровья.

 

Судя по всему, Колбай был глубоко верующим человеком и очень предан своему Аллаху: трижды в день — утром, днем и вечером — он становился на колени лицом на восток и усердно молился всемогущему Богу. Чего он просил, что бормотал — неизвестно, никто и не пытался ни выяснить, ни помешать. Все так привыкли к этому, что подобная картина стала неотъемлемой частью барачной жизни.

Часто к Кол баю заходили казахи из других бараков, в их обращении к нему так и сквозило уважение к своему мулле. Запомнился Исмаилов Жембалта. Видимо, не зря при рождении его нарекли таким боевым именем (жембалта означало оружие, что-то наподобие пальмы). Его бородка, торчащая вперед, горящий взгляд черных глаз, уверенные, властные манеры при небольшом росте мне почему-то напоминали турецких султанов с картин в восточных сказках. В то же время это был типичный образ среднеазиатского бандита — басмача, так часто описываемый в официальной пропаганде. Но когда я шутя назвал его басмачом, Жембалта, кажется, оскорбился, взглянул на меня таким свирепым взглядом, что больше я не осмеливался называть его так. Так и не удалось выяснить, за что попал сюда Жембалта. Он, как и все другие казахи, с трудом объяснялся по-русски. Да и вряд ли хотелось им делиться с едва знакомыми людьми.

Много позже, немало покопавшись в архивных документах, я выяснил, что в Казахстане репрессия тоже развернулась во всю мощь. В 1947 году военным трибуналом Туркестанского военного округа были осуждены по части 1 "б" статьи 58 "за подрыв и ослабление внешней опасности СССР" трое жителей аула № 8 Каратальского аул-совета Турайского района Исмаилов Жембалта, Имамбаев Инирбай и Юсупов Капыш. Всем троим давно уже перевалило тогда за пятьдесят. Освобождены они были в 1954 году.

Мы с Афоней любили болтать с казахами каждый на своем языке — кто что поймет, языки-то у нас родственные. Да и казахам это нравилось.

Никогда не принимал участия ни в каких разговорах мой сосед по нарам Николай Федоров. Он все молчал и лежал тихо на своем месте, накрывшись рваной телогрейкой. Мы с Афоней давали ему не меньше восьмидесяти лет. Да он на столько и выглядел: маленький, худой, сгорбленный, весь заросший, давно переставший следить за собой, встававший с нар только поесть и тут же заваливав-

 

шийся обратно. Если даже обращались к нему, он реагировал заторможенно, мямлил что-то неясно, нечленораздельно. Хоть и лежал я с ним рядом почти год, так и не выяснил, кто таков, да особо и не старался. И теперь только локти кусаю, какую интересную судьбу упустил...

Оказалось, тому выжившему из ума, опустившемуся, как мне казалось, старику тогда было всего 65 лет, ровно столько, сколько мне сегодня. И он был одним из первых немногочисленных якутских офицеров, награжденных шашкой и пистолетом!

Николай Федоров родился в 1887 году в Игидейском наслеге Таттинского улуса в семье бедняка. Неизвестно, каким образом он оказался в 1921 году на речке Бургачан, впадающей в Охотское море. Хотя до революции, в связи со строительством телеграфа по подряду Кулаковского и извозом грузов по Охотскому тракту, проходящему через Татту, дорога здесь была много оживленнее, чем даже Иркутский тракт, и якуты начали переселяться все больше на восток.

Когда отряд русских офицеров двинулся со стороны востока с целью свержения советской власти, Николай Федоров примкнул к ним. Отряды белых стояли в Оймяконе полтора месяца, собирались с силами, готовились к операции. Отряд Шулепова отправился в Абый освобождать северные районы. Николай Федоров надел самодельные погоны унтер-офицера и отправился вместе с ними в качестве адъютанта поручика Деревянова.

Это теперь мне так любопытна его судьба, а тогда я вряд ли захотел даже лежать рядом с таким контрой, как старый Николай Федоров, наверняка поменялся бы местами с Афоней. К тому же Афоне и самому не нравилось лежать наверху. А у него, всегда такого выдержанного и вдумчивого, может, и получился бы разговор со стариком. Хотя какое это могло иметь значение — ведь даже после тюрьмы долгое время нельзя было писать о подобном.

В 1922 году коммунист Хаенко, следовавший через Абый в Якутск, попался, на свою голову, занявшим Абый (в те годы Абый и все северные поселки никак не могли считаться крупными точками) и маявшимся от безделья белым. Деревянов, наскоро вынесши решение, выстроил шесть человек (что-то многовато для одного, нет, чтобы, подобно чекистам, обойтись одним тихим выстрелом в затылок) для приведения в исполнение смертного приговора по его команде. Стрелял в Хаенко и Николай Федоров. Затем труп расстрелянного сожгли.

 

Весной же белые направились в Аллаиху для дальнейшего разгрома советской власти. До них дошли сведения, что в Среднеколымске коммунист Котенко вместе с попом Синявиным собирают партизанский отряд из чукчей. Решили направить туда человека для подрывной работы. Агент успешно справился со своей задачей, более того, сговорившись с силачом-чукчей Тарковым, они во время учения по стрельбе из американского винчестера напали на Котенко с Синявиным, скрутили их, отняли оружие и отправили в штаб Деревянова. Деревянов навстречу им отправил своего адъютанта. Встретив арестованных километров за двести от Аллаихи, Николай Федоров привез их своему поручику. О чем говорили три русских человека, три непримиримых классовых врага, встретившиеся в далекой снежной тундре лицом к лицу? Никто не знает. Вряд ли что-то понял и необразованный Николай Федоров. Поручик приказал ему вывести пленных, но так и не дал им выйти за порог. В упор расстрелял сзади сперва Котенко, потом Синявина. Затем трупы распорядился сжечь. Что за странное пристрастие к сожжению? Хотел таким образом не оставить даже следа от своих врагов? Или это был его метод устрашения населения? Поручик допустил большую ошибку: надо было ему все сделать втихомолку, спрятать все концы так, чтоб ни одна живая душа не могла найти. Именно так поступали чекисты. А своими "погребальными" кострами он посеял среди народа "огненные семена", выражаясь устами Нкжюса Сумасшедшего...

В 1922 году до белых, все еще стоявших в Аллаихе, дошла весть о занятии Булуна красными. Деревянов тогда отправляет Федорова в Казачье, дав ему под командование 18 человек. Получив возможность командовать, необразованный Николай Федоров показал удивительные способности и правильное тактическое мышление: он отправил в Булун человека с дезинформацией о побеге белых из Казачья. Сам в это время переселил жителей Казачья. Когда посланный им человек привел из Булуна отряд красных численностью в 45 человек, Казачье словно вымерло. Едва красные вступили в пустое село, Федоров со своим отрядом угнал всех их оленей, запер оставшийся без транспорта отряд в Казачье, сам же расположился в 50-ти километрах. Через каждые два дня отправлял в разведку людей. Однажды, подкравшись под сенью высокого берега, они даже попытались напасть неожиданно на красных. Но хорошо вооруженные противники встретили их огнем пулеметов, не подпустили близко. Только после четырех меся-

 

цев жизни взаперти красным удалось прорваться в сторону Булуна. Белые кинулись в погоню, попытались устроить засаду на речке Омолой, но сорок пять красных бойцов сильным пулеметным и винтовочным огнем вмиг прорвали засаду почти вдвое многочисленного отряда Дере-вянова, отогнали их.

В 1923 году к Федорову с Колымы прибыл офицер по фамилии Раков, привез от белого командира Канина подарок за добрую службу и преданность: казацкую шашку и пистолет.

Известен каждый шаг, каждое движение тех, кого чекисты обозначили одним словом "бандиты". Могилам таких, как Хаенко, Котенко, поклоняются люди. О, если б так же были известны все извилины кровавого пути самих чекистов! Тогда мы знали бы, как и где убили Ойунского и других, мы нашли бы их золотые косточки, якутский народ знал бы, где им поклоняться...

Гражданская война — трагедия всего народа.

По природе своей якут спокоен, мягок, невозмутим. Тяжкая неизбывная борьба за существование, видимо, давно уже искоренила в нем память о древней воинской горячей крови. В те давние времена ботуров, может, мы и были иных нравов. Меня поражает, что даже такие русские слова, как "честь", "гордость", не переводятся на якутский язык. Неужели у нас не было таких понятий? Или они забыты?

Но гражданская война поколебала сами устои жизни мягконравных якутов, всегда стремящихся быть как можно незаметнее, скромнее. Ее эхо дошло и до нашего поколения.

Красные обвиняют в развязывании гражданской войны белых, белые утверждают обратное. На самом же деле эта война была закономерным продолжением революции, вытекающим из самой марксистско-ленинской теории: революция отнимает власть и богатства у капиталистов и богатых. Но добровольно уступать все это капиталисты не собирались. А такое противостояние неизбежно приводит к гражданской войне. Якутский народ был вовлечен в водоворот братоубийственной войны против своей воли.

Война есть война, как говорят французы. Жестокостей и зверств хватало и с той, и с другой стороны. Народ смотрел на это с содроганием и омерзением, никогда не считал такое праведным. Я воздерживаюсь от обвинений тех, кто был участником гражданской войны, к чему склонна сегодняшняя русская демократическая интеллигенция. Смотрю на эту войну как на огромную трагедию всех народов России, моего родного якутского народа.

 

И к судьбе Николая Федорова у меня такое же отношение. Участие в гражданской войне разрушило всю его жизнь, перевернуло его судьбу. Ярый враг советской власти, бандит, уголовный элемент, по словам чекистов, он всю жизнь находился под страхом смерти. Не решаясь показаться в родной Татте, толком не прижившись и на берегу Северного Ледовитого, постепенно превратился в горького пьяницу, в 65 лет выглядел как 80-летний дряхлый старик. Когда напивался, вспоминал всю свою горькую неудавшуюся жизнь, кричал, ругался, плакал. С каждым годом все больше и открытее. "Я бандит, а этот большевик. Поэтому он меня ненавидит. Да и я тоже не люблю большевиков", "Вот ты раньше был председателем совета. А я — бандитом. И что теперь? Кто из нас теперь лучше? Оба безработные". Или же даже договаривался до того, что "мои друзья Аммосов, Ойунский тоже были противниками советской власти". За это его арестовали в 1951 году в Тикси, привезли в Якутск, приговорили к 25 годам тюрьмы и 5 годам лишения прав.

Потом (наверняка посмертно) Федоров Николай Ефимович был реабилитирован.