Стойкость

 

Каких только молодцов не видел я в тюрьме. В экстремальных условиях каждый ведет себя соответственно своей истинной сущности. Пугающие односельчан бесшабашностью, слывущие отчаянными сорвиголовами, буянящие в клубах во время танцев сельские парни, попав в среду блатарей и "четвертников", сразу притухали, ходили тише воды, ниже травы. Были и саженные богатыри, трепетавшие, как осиновый лист, перед "ворами". А выслуживание перед начальником тюрьмы, офицерами, надзирателями встречалось сплошь и рядом. Безусловно, в таких условиях нужны и отвага, и храбрость, и стоящее на ступеньку выше этих качеств мужество. Но я бы поставил на еще более высокую ступень стойкость.

Еще никогда и никому не удавалось исправить человека наказанием и истязанием, сделать его лучше, наоборот, результат оказывался прямо противоположным. То же самое пыталась сделать пенитенционарная система, но такими уж создала нас природа, что нажимом от нас ничего не добьешься. Потому и держали непокорных в изоляции очень долго. Из царских узников XIX века наиболее известен Манчары, просидевший в тюрьмах в общей сложности около тридцати лет и умерший в ссылке. Кто же были его предшественниками в XVII, XVIII веках? Советская действительность породила сотни, тысячи зеков. Уточнить, сколько было их, новых Манчары, тоже предстоит историкам.

Никак не могу умолчать о встрече с еще одним человеком. При знакомстве с историей жизни Оконешникова Данила Максимовича сама собой всплывает строчка сродни шекспировской: "Нет жизни страшнее и обиднее..."

Будто мало было Чурапче страшного голода, почти весь район заставили сняться с места и отправили в изгнание.

 

Данила, оставшегося сиротой, взяли на войну из Кобяйского района.

28 февраля 1944 года рота Данила поднялась в атаку по направлению к деревне Войница Житомирской области. Заняв один хутор, углубились в лес. Но на опушке немец встретил их шквальным огнем такой силы, что вынуждены были залечь, окопаться. В сумерках поступил приказ отступать, выходить по одному. Данил с русским по фамилии Борисов замешкались из-за тяжело раненого товарища, отстали от своей роты. Вот тогда и началась страшная эпопея его жизни.

Два невезучих, несчастных солдата вернулись в свою часть только 12 марта — через 13 дней после неудачного наступления. И сразу же попали в безжалостные руки военных контрразведчиков, в "СМЕРШ". Читаем запись военного прокурора: "12.111.1944 года были задержаны. Оба они были истощены до состояния бессилия и имеют серьезные обморожения, самостоятельно передвигаться не могут... Из-под стражи освободить и направить для лечения в медсанбат с запрещением эвакуации на определенный срок".

Данил рассказывал, как жестоко обошлись в ними в "СМЕРШе": где были в течение 12 дней? Значит, были в плену у немцев, выдали военный секрет и вернулись с разведзаданием от них. Мучили почти неделю: били, не давали есть, начали гнить без лечения обмороженные ноги. Доведенные до отчаяния, они были вынуждены подписать все, что им подсовывали.

19 марта дивизионный врач пишет справку: "Осмотром установлено, что у обоих подследственных имеются обморожения стоп III степени с ясно выраженными демаркационными линиями выше голеностопных суставов. Поверхности стоп покрыты гнойными пузырями и некротическими участками. Кожа на всех поверхностях пораженных участков носит серый цвет, резко отечна.

Заключение: В обоих случаях необходима ампутация обеих стоп выше голеностопных суставов".

В военном госпитале Данилу ампутировали обе ноги. В августе 1944 года вернулся на родину с костылями вместо ног. Не проходит и года, как 26 июня 1945 года его опять арестовывают и бросают на этот раз во внутреннюю тюрьму МГБ в Якутске. Начинаются новые допросы.

25 октября этого же года трибунал Забайкальского военного округа признает Оконешникова Д.М. виновным по статье 58-1 "б" УК РСФСР в самом тяжком преступле-

 

нии — в измене Родине и приговаривает его к расстрелу с конфискацией всего имущества. В камере смертников Данил ждал своего последнего часа до 19 декабря.

Лежа в землянке "фашистов", я все выспрашивал Данила, с каким чувством, настроением он ждал, когда его поведут на расстрел, о чем думал все это время.

— Когда читали приговор — это, действительно, был страшный момент, — рассказывал он. — Потом в камере как-то успокаиваешься: еще есть время, целых два месяца. Но чем ближе срок, тем ужаснее: совсем пропадает сон, все прислушиваешься — не за тобой ли идут. К расстреливаемым входили ночью, читали приговор и тут же уводили на казнь. Из камеры рядом однажды ночью увели на расстрел какого-то якута. Жутко было слушать, как кричал несчастный, пытаясь объяснить своим палачам, что он невиновен, как ввалились в камеру гурьбой, вытащили сопротивлявшегося человека. Ко мне тоже явились в полночь и прочитали о замене высшей меры наказания десятью годами заключения. Боже, как я тогда обрадовался, будто заново родился!

"Каторга, какая благодать!" Как точно сказал Пастернак. Тем, кто уже заглянул в глаза смерти, каторга оказывалась синонимом жизни!

К 1952 году Данил сидел седьмой год, пройдя все семь, может, и восемь кругов дантова ада. Поистине адские, невыносимые условия тюрем и лагерей военных и послевоенных лет выдержал якутский парнишка, лишенный обеих ног! Удивительнее всего, перенес через все это, нимало не расплескав, не растеряв свой человеческий, по-якутски мягкий и ненавязчивый образ. Вот это настоящая стойкость, настоящая воля!

Поразительна была его неподдельная жизнерадостность: улыбка никогда не покидала его лица, всегда говорил только о хорошем. Ни разу не слышал, чтобы он проклинал свою судьбу, стенал, плакался. Никто бы не осудил, вздумай он даже кричать, рыдать от тоски и горя, ведь трудно было найти другого такого обездоленного людьми, обиженного судьбой. Видавшие виды русские мужики, украинцы и белорусы только молча покачивали головой, поражаясь его характеру. Впервые об Оконешникове я услышал от Кривальцевича Самуила, прибывшего в общую тюрьму из первой колонии.

— Там, в первой колонии, жить можно, — сказал он и тут же, повернувшись ко мне: — В первой колонии есть один якут, без обеих ног.

 

Видимо, именно это бросилось ему в глаза как национальное отличие первой колонии.

Очень боюсь голода. К нему привыкнуть нельзя. Семнадцать лет, что я проголодал за свою жизнь, оставили в сердце незаживающий рубец. И сейчас нет-нет да и обуяет страх — вдруг да вернутся голод военной поры, голод тюрьмы, голод засушливых лет, молюсь богу, чтобы это не повторилось. Поэтому особенно удивляюсь, каким образом Данил сумел так перестроить свой организм, чтобы ему хватало скудного тюремного пайка. Несмотря на худобу и увечность, он ничуть не был истощен и немощен. Даже на своих костылях и безобразных тяжелых протезах умудрялся выглядеть опрятным, подтянутым, обходился без посторонней помощи.

Получая посылки, мы всегда делились с Данилом. Угощение он принимал без особой радости и желания. Кажется, ему не хотелось нарушать свой режим питания, выработанный за лагерные года.

— Я не получаю передач ни от кого...

— Ну что ты, мы же не требуем от тебя оплаты и не в долг даем.

— Нет, я не это имел в виду. Просто привык к лагерной порции, мне этого достаточно. Вы же меня постоянно кормить передачами не будете. Так что не стоит выбиваться из обычной лагерной нормы. До сих пор сидел на одних пайках.

А лагерная "гарантийка" состояла их 450 г хлеба, 7 г сахара, 80 г каши, 182 г рыбы, 21 г мяса, 500 г овощей, 9 г растительного масла, 6 г муки в сутки. Сколько из этой нормы доходило до зеков после тюремного начальства, надзирателей и поваров — неизвестно. Каждый считал чуть ли не своим долгом запустить туда руку. В нашем бараке, пожалуй, сытым был только длинный, чрезвычайно худой повар по прозвищу Царь (кажется, фамилия у него была Царев), судя по отрыжке, от которой каждый раз чуть не сташнивало Ганю Кузьмина.

Не мог 18-летний якутский парнишка, попав на фронт, стать предателем Советского Союза. Еще ни одна война в истории человечества не обходилась без пленных. Плен под страхом смерти грозил каждому. Тут я согласен со Львом Разгоном: "Как мне рассказывали эти люди, единственное существенное обвинение, которое им предъявляли не видевшие войны следователи и прокуроры, заключалось в одном: почему не застрелились? В закон ввели дикарское, самурайское правило: убить себя, живым не

 

попасть в плен... Но это противоестественно самой человеческой природе и не приемлемо для здоровых, нормальных людей".

Оконешников Данил был освобожден 28 сентября 1954 года, сразу же после смерти Сталина, "по неизлечимому недугу. Диагноз: отсутствие обеих нижних конечностей".

А 3 декабря 1957 года военная коллегия Верховного суда СССР вынесло решение: "Приговор военного трибунала Забайкальского фронта от 25 октября 1945 года и определение военной коллегии Верховного суда СССР от 11 декабря 1945 года в отношении Оконешникова Данила Михайловича по вновь открывшимся обстоятельствам отменить и дело прекратить за отсутствием состава преступления". Это "отсутствие состава преступления" стоило Данилу двух месяцев ожидания исполнения смертного приговора, девяти лет тюрьмы и обеих ног. Как еще можно было издеваться над человеком?!

После освобождения какое-то время работал помощником бухгалтера в колхозе имени Жданова. Всегда спасавшая Данила выдержка подвела на воле: опять попал в тюрьму — теперь уже за хулиганство: нецензурно ругался и размахивал костылем.

А в тюрьме другого такого оптимиста и стоика я не встречал. Был тихий и спокойнейший белорус Андрей Семка, получивший 25 лет за предательство. Афоня говорил: "Он каждое утро просыпается с улыбкой, видать, нервы у него крепкие, да и человек отменный". Но с ним я ни разу не говорил, не знаю, что было у того на душе...