Старики якутские

 

Сколько бы ни было тебе лет, даже в преклонные годы, с потерей близких людей старшего возраста у человека возникает чувство сиротства. Может, из-за детской привязанности к родным старикам.

Дед мой Легентий, за немногословность и медлительность прозванный Хамнабат Хара (Неподвижным Черным) Легентием, — глава, патриарх всего нашего рода — как он любил слушать других, как оживлялся при виде гостя! Двоюродный дед Гаврила души не чаял в детях, даже совсем уже дряхлым, засыпая на полуслове, пытался петь нам олонхо. Дядя по отцу Хоту Уйбан (Северный Иван) был прекрасным сказителем и рассказчиком. Многодетный бедняк, он никогда не сидел сложа руки, постоянно что-то

 

делал, мастерил и одновременно говорил-говорил... Мы гурьбой бегали за ним, как привязанные. А мой самый любимый дядя Тарагай Гаврила (Лысый Гаврила), сам удивительный олонхосут, мечтал выучить меня своему искусству... Я вырос в такой среде, где очень ценилось художественное слово. Потому в старых людях привык видеть в первую очередь моих любимых стариков, ждать от них доброго, поучительного рассказа, жизненной мудрости и человеческой прочности, устойчивости.

Увидев в тюрьме столько стариков, я, как ни грустно в этом признаваться, обрадовался. В нашем бараке "жили" Гуляев Григорий Спиридонович из Омолойского наслега Ленинского района, получивший 25 лет лишения свободы и 5 лет лишения прав по ч. 2 ст. 58-10, Оконешников Алексей Тимофеевич из Едейцев Намского района, осужденный по ч. 1 ст. 58-10 и ч. 1 ст. 59-7 на 10 лет тюрьмы и 5 лет лишения прав, Терехов Афанасий Саввич из Кобяй-ского района, которого осудили по ч. 2 ст. 58-10 на 25 лет тюрьмы и 5 лет лишения прав. Вот в разговорах с этими стариками коротал я долгие дни.

Если б предполагал, что когда-нибудь, освободившись, смогу написать о них, воспользовался бы возможностью общаться с ними совсем по-другому. Но подобная мысль даже в голову не приходила, да и не могла прийти, потому что никто не мог поручиться хотя бы за завтрашний день. Будущее никак не зависело от тебя самого. Если б не крах коммунистического режима, вряд ли дали бы возможность написать. И старики мои были бы забыты, словно никогда не жили и не мучились рядом с нами.

Искусные сказители, хранители вековой мудрости народа, старики мои якутские, как я тоскую по вас всей душой, всем своим естеством. Одно только ваше присутствие в нашем неустойчивом веке рождало чувство основательности, защищенности и уверенности во всем. Без вас Якутия моя напоминает здание с раскрытыми настежь перед студеным пронизывающим дыханием современности дверьми, остов юрты с обвалившейся обмазкой или дом с щелистыми стенами.

Хоть и не выделялись старики, встреченные в тюрьме, особыми знаниями или выдающимся умом, все же на душе становилось уютно и тепло от одного соседства с ними. Пусть даже в тюрьме, но я, подобно Сэсэну Аржакову, чувствовал, что стою на своей земле. Позже, на свободе, я вновь и вновь возвращался мысленно к тому неуловимо теплому чувству. Что же это было, и чем так тянули к себе

 

эти немолодые люди? И решил, что все же именно своей мягкостью и пресловутой якутской деликатностью, внутренней тактичностью, снискавшему нам славу людей, не способных поднять лежащую корову. Не знаю, какими они были на свободе, у себя дома, но в тюрьме, где будущее рисуется только в мрачных тонах, где в каждом накипают темные силы и страсти, они, казалось, становились все спокойнее, безмятежнее. Бесконечно благодарен им за ту светлость души, глубину и разумность речей, придававших нам силы и желание быть и оставаться человеком.

Удивляюсь, как им удавалось сохранить нетронутым целостность натуры, истинно народную мудрость и чистоту чувств. Значит, даже тюрьме и всемогущим органам МГБ было не под силу поколебать, уничтожить накопленные, подтвержденные многовековым опытом знания, обычаи народные. Видимо, концентрация такого консервативного неизменного разума и морали рождает психологический уклад нации, отличающий один народ от другого. Верность якутских стариков вековым традициям и обычаям своего народа (да и как иначе, если это было их натурой, естественным внутренним состоянием) и притягивала меня — вот где лежал секрет моей неизбывной тяги к ним.

К сожалению, сегодня якутский народ уже не тот — ни нравственным обликом, ни психологическим, ни душевным складом. Растерял мягкость и широту, деликатность и невозмутимость. Сегодняшние старики, мои ровесники, от силы могут помнить коллективизацию, создание совхозов, самые старшие — гражданскую войну. И то в отражении официальной пропаганды. Вся история народа до этого периода стерта из людской памяти. Рассказы современных стариков о советской власти как о спасительнице вымиравшего, жившего под страшным гнетом царской кабалы народа, об отеческой заботе коммунистической партии, только благодаря которой мы стали на путь стремительного развития, их утверждения о невозможности жизни без колхозов и совхозов — всего лишь результат многолетнего внушения.

Неужели тех тихих, вдумчивых, степенных якутских мудрецов заменим мы — с нашим по-большевистски дерзким, грубым и невыдержанным характером, взрывающиеся по малейшему поводу и не знающие компромиссов? Меня это весьма печалит.

66-летний Гуляев Григорий Спиридонович был самым старшим среди нас. Сам он обычно округлял свой возраст, говорил, что ему под семьдесят. Это был энергичный, свет-

 

лый обликом, еще крепкий телом и очень общительный старик. Глядя на его быстрое, ловкое тело, бойкие манеры, слушая образный язык, завораживающий каждого, можно было сразу догадаться, каким он был в молодости. Он всегда первым узнавал все лагерные новости. В это же время в первой колонии появился еще один старый человек — Красильников Василий Иннокентьевич из Чурапчи, постоянно деловито проносившийся по колонии с какими-то бумагами, делами, вечно озабоченный, словно все еще продолжал выполнять хлопотливые обязанности председателя сельсовета. А ведь он в колонии не задержался — добился-таки освобождения. Неординарные представители двух районов, каждый по-своему яркий, переглядывались с интересом и взаимной симпатией. Помню, Гуляев как-то спросил у меня: кто это такой? О, если им да дать в свое время образование! Если бы он жили в наше свободное время.

Григорий Спиридонович, не имея ни одного класса образования, работал в колхозе бригадиром овощеводов. Не могу сказать, как обстояли дела у него в бригаде, а вот в собственном хозяйстве у него был полный порядок и достаток. Я ни разу не видел, чтобы еще до ареста кого-нибудь заранее готовилось постановление о конфискации его имущества. А вот в 1949 году МГБ, опасаясь, как бы Гуляев не рассовал свое имущество по укромным уголкам, решило загодя наложить на его добро свои лапы — составило список, в который были включены: 9 коров, 1 лошадь, 1 баран, 8 тысяч рублей в сберкассе, шубы с подкладками из лисы и белки, костюм, ружья. Конечно, сегодня это не выглядит внушительно, но если вспомнить, что действие происходило в послевоенные годы, когда везде царили разруха и опустение... Григорий Спиридонович рассказывал мне шепотом:

— Когда пришли с арестом, я положил на стул 16 тысяч рублей, а жена уселась на них. Когда делали обыск, к счастью, ее не догадались поднять. Сынок, ну как я мог бороться против советской власти? Просто зависть кого-то одолела, что слишком хорошо жить стал, испугались, что могу разбогатеть.

Видимо, резонное было предположение. В нем я увидел человека, предприимчивого от природы, не умеющего жить бедно, прозябать. Сейчас я думаю: если б жил он в наше доброе время, когда предприимчивость, работа ума не возбраняется, а поощряется, как бы он развернулся, какой бы пример показал, какую пользу своему народу принес собственным умением наращивать капитал!..

 

— Отец мой какое-то время был князем Омолойского наслега в Нюрбе. Перед смертью он держал около двадцати голов крупного рогатого скота. Отец постоянно ездил в Бодайбо, торговал там.

Конечно же, в документах следствия не преминули указать, что "отец — крупный феодал, сын крупного феодала". Отделившись от отца, получил от него 5 голов скота плюс к десяти — приданому жены и зажил своим хозяйством. Еще сеял хлеб. Но в глазах советской власти родившийся раньше времени предприниматель, державший четырех работников, оказался кулаком: в 1929 году у Гуляева уже насчитывалось 52 головы скота: 12 коров, 5 лошадей, 2 быка, 12 кобыл... В год засеивал 4—5 гектаров земли, приобрел одну конной тяги мельницу.

— Раскулачили, отобрали мельницу. Скот за два года извели налогами.

Григорию Спиридоновичу позже вернули право голоса. В 1937 году вступил в колхоз. "Я еще раз говорю, что никакой я не враг советской власти. Те, кто утверждает обратное, — лгут", — твердил он на следствии, так и не признал своей вины, что его все равно не спасло от тюрьмы.

А вина его, по показаниям свидетелей, заключалась в следующем. В разное время говорил:

— В царское время брали один налог — 2 рубля 50 копеек. А сейчас советская власть высасывает все до последнего и еще утверждает, что прежняя власть была эксплуататорской.

— Теперь колхозный скот золотой стал. Если падет хоть один — будут считать, что ты топором на правительство замахнулся.

— Это не наш скот, а собственность правительства. Оно больше заботится о скотине, чем о человеке.

— Надоели ежегодные налоги. Нынче налог уж совсем непомерный, колхозникам не под силу. Будут сдирать с колхозников все, пока не отберут последнюю корову.

— Говорят, что выборы — демократические, но проводятся они так, как скажут руководители.

— Колхозники совсем обеднели, им осталось только умереть с голоду.

— Руководители советского правительства в скором времени намереваются править всем миром.

— Отношения между Америкой и Советским Союзом плохие. Америка нападет на нас войной. А все из-за того, что Советский Союз не выплатил долг Америке.

Все это высказывал в беседах с людьми, как утвержда-

 

ют свидетели. Жители Нюрбы, да и всех районов Якутии, пережившие годы войны и засухи, подумайте сами, насколько правдивы и лживы подобные высказывания.

Мне кажется, в этом деле превалировал коммунистический принцип всеобщего равенства. Свидетели обвиняли Гуляева в том, что "он до сих пор держит батрака", "носит звание колхозника, но работает в личном хозяйстве", "ежегодно ездит в Алдан, продает там мясо, привозит оттуда товары, которых здесь нет, спекулирует ими", "тайно убил и съел своего белого коня", "в 80 верстах прячет двух лошадей". Одним словом, стал хозяйствовать, жить лучше других, выделился из общей массы.

Конечно же, этому родившемуся слишком поздно или слишком рано предпринимателю не могла нравиться система, отрицающая естественное стремление человека жить лучше и богаче. Ничего, за 25 лет тюрьма перевоспитает — решили большевики. Жестоко, бесчеловечно...

Если б Григорий Спиридонович родился в другое время, получил образование, я думаю, вот был бы один из ярких представителей якутского народа — носителей здоровой энергии народа, тяги к счастливой и богатой жизни. Он мне обычно говорил:

— Всю жизнь я работал, чтобы хорошо жить, стремился к богатству, делал деньги. И могу на старости лет сказать с гордостью и с полным правом, что знаю, как делать деньги, богатеть.

Больше ни от кого я подобных слов не слышал.

— Если б вышел из тюрьмы, и теперь бы нашел способ делать деньги.

— Как это? — спрашивал я недоверчиво.

Старик прошептал мне на ухо, словно открывая большой секрет:

— В верховьях реки рубил бы дома и сплавлял бы вниз, продавал в Якутске. Город растет, нуждающихся в жилье много. На этом можно большие деньги сделать.

Я, может, и не поверил бы, пустозвонов да хвастунов хватало везде. Но лучшим подтверждением правдивости его слов было то, что Гуляев даже в неволе оставался оборотистым дельцом.

В колонии многие увлекались чифирем вместо спиртного. Заказывали с воли плиточный чай, делили плитку на осьмушки и заваривали в кружке целую осьмушку (50 г). Получался крепкий чернущий напиток. Действовал, как наркотик. Как-то старик Соколов (разговор о нем еще впереди) из Табаги уговорил попробовать, так сердце чуть

 

из груди не выскочило, всю ночь глаз не сомкнул. Видимо, надо было иметь к нему большую привычку, чтоб привязаться, как блатные. В первой колонии была развернута подпольная продажа чая для чифиря, как сейчас торговля наркотиками, разве только масштабами поменьше. На воле чай свободно продавался в каждом магазине. Проносили в колонию его расконвоированные. При этом нужна была "невнимательность" надзирателей. Затем чай попадал в руки богатого торговца. Он делил его на порции и продавал "чифиристам" втридорога. Чтоб торговля не прерывалась, нужно было подмазать тут и там, оплачивать услуги каждого звена, подкупить надзирателей. Одним словом, та же, только несколько упрощенная схема тайной торговли наркотиками.

Видимо, в этом обороте Гуляев занимал не последнее место: чай покупался на его деньги, надзиратели брали деньги "в долг" у него. Старик даже в тюрьме делал деньги.

Следом за нами Гуляеву Г.С. решением Президиума Верховного суда РСФСР срок был сокращен до пяти лет, но в 1954 году он был освобожден по состоянию здоровья.

Если Гуляев мог свободно объясняться по-русски, то Терехов Афанасий Саввич ни слова не знал. Я помню худого старого якута с испуганным лицом, всегда старавшегося быть как можно незаметнее. Впервые меня с ним познакомил Ганя Кузьмин, отрекомендовав как старика, "попавшего за рассказ о собственном сне".

Афанасий Терехов был ровесником Гуляева. Происхождение у него тоже было не бедняцкое: "дед крупный зажиточный князь". Но дед промотал свое состояние еще при жизни, так что Афанасию ничего не досталось. Потому, наверное, МГБ на этот раз конфискацию не произвело, даже при обыске ничего не изъяли.

А попал он в поле зрения органов МГБ вот почему.

В 1922 году Афанасий Терехов был мобилизован в банду атамана Сметанина, появившуюся в Кобяе. (Кем был на самом деле этот человек, громко называемый атаманом? Говорим бандиты, а за что они боролись? Хотелось бы все это уточнить. Пора узнать изнанку, суть дела, а не огульно охаивать и навешивать ярлыки, как раньше, - архивы-то открыты).

По словам свидетеля, Афанасий Терехов пытался вместе с бандитами завоевать Вилюй, потерпев при этом поражение, вернулся с серебряным поясом. А по собственному рассказу, еле убежал от бандитов, весь исхлестанный ремнями.

 

Суммировав все это, битому ремнями бандиту в 1950 году дали 25 лет. Его спрашивали:

— Почему отказался в годы войны от работы в колхозе?

— Болел туберкулезом, у меня справка есть.

— Агитировал других колхозников не работать.

— Нет, неправда.

— Однажды сказал: чем пойду работать конюхом, лучше застрелюсь.

— Просил другую работу.

— Что ты говорил колхозникам во время временных побед немцев?

— Ни с кем своим мнением не делился.

— А что думал?

— Ничего не думал.

— Значит, тебе было все равно, кто победит?

— Да.

— Почему так думал?

— Я человек маленький, необразованный, занят черным трудом. А политикой никогда не интересовался.

Грехи Афанасия Терехова на этом не закончились. В 1948 году во время сенокоса он говорил, что при царской власти жили хорошо, всего было вдоволь, а как настала советская власть, народ обеднел до крайности, работа в колхозе не дает никакого дохода, прикрываясь колхозами, районное начальство объедает население, людям достаются одни объедки. Что бы делали в годы войны без Америки, если б не ее консервы в железных банках? — кушать было бы нечего. А то и вовсе ему приснилось, что Америка завоевала Якутию, старый солдат вспомнил молодость, вступил в американскую армию и собирается отправляться куда-то воевать. Во сне можно даже летать, можно умирать не единожды — нет, при коммунистическом режиме видеть сны тоже было преступлением. Не стоило рассказывать. Но о чем тогда говорить с людьми на работе?

К счастью, умер Сталин, опять-таки к счастью, что ли (хотя грех и говорить так), здоровье у Афанасия Саввича Терехова оказалось слабым, и он был освобожден осенью 1954 года.

Алексей Тимофеевич Оконешников из Намцев тоже был арестован в 1950 году в одно время с Тереховым. Преступление его заключалось в том, что дней десять служил конюхом в банде атамана Семенова (опять атаман, откуда и когда взяли его якуты?), был кулаком. Опять-таки хорошо отозвался о жизни при царе: тогда якутам жилось лучше, раньше улусный голова Рыкунов один устраивал ысыах,

 

до отказу угощал всех жителей Хомустаха, Едейцев. А теперь не можем накормить как следует 20 гостей из колхоза им.Жданова. Имел неосторожность высказывать свои мысли: в Рождество в других странах не работают, а нам не дают отдохнуть; не получаем урожай, потому что не верим в бога, в других странах верующим бог дарует богатый урожай; в 1949 году, к 70-летию Сталина: "если б его не было, мы жили бы свободно, не надо бы никакого торжественного собрания"; Ойунский, Аммосов ни в чем не виноваты, были арестованы за то, что говорили правду. Говорил в основном в нетрезвом состоянии на ысыахах.

Еще до него за неосторожность в выражениях был арестован и осужден на 25 лет его младший брат Василий. Слова: "Мой брат ничего плохого якутскому народу не делал, наоборот, всегда стремился принести ему пользу", — тоже обогатили и без того нескудный список преступлений больного туберкулезом и слабого сердцем "врага народа" Алексея Тимофеевича. Он, как и другие старики, вышел из колонии в 1954 году и был позже реабилитирован.

Рядом с этими старыми людьми, олицетворяющими для меня настоящий якутский национальный характер, хочу поставить их ровесника, веселого, открытого человека, даже в тюрьме не изменившего своему характеру. Это русский Соколов Михаил Федорович из Табаги.

Малообразованный учетчик из бригады колхозных трактористов, участник гражданской войны, борьбы против Колчака, битв под Сталинградом и Ленинградом, кавалер многих орденов и медалей тоже был осужден за антисоветскую агитацию в 1948 году, получил 7 лет лишения свободы и 3 года лишения всех прав. (Невиданная гуманность — 7 лет вместо 10, видимо, учли его военные заслуги).

Недоумевая, за что могли упечь в колонию такого заслуженного перед советской властью человека, проливавшего за нее кровь, жертвовавшего своей жизнью, я прямо спросил у него об этом. Михаил Федорович одинаково хорошо говорил и по-русски, и по-якутски, относился к нам сердечно, как к своим близким людям. В отличие от стариков-якутов, он никогда не скрывал своих мыслей, не шептался и не прятался по углам. Но все это у него выходило так весело, так непринужденно и легко, что никто не воспринимал всерьез. А на свободе после нескольких глотков спиртного слишком уж развязывался язык.

"Мы проливали кровь на войне, нам орденов не давали. А он сидел в тылу, пил нашу кровь и получал ордена". Это о великом вожде всех народов.

 

"Мы воевали с немцами, били друг друга, а за что? Он крестьянин, я крестьянин, он рабочий и я рабочий. Зря мы убивали друг друга".

"Во время войны все было от американцев. А сейчас — нет".

Это по возвращению с фронта, обычно в подпитии. А уж о собственном худом житье, неприязни к колхозу говорил он от души:

"Я — колхозник, меня в армии называли колхозником — серп и молот, то есть "смерть и голод". "Что за жизнь? Работаем, работаем — и все на дядю, а сами сидим голодными", "Законы издают такие же дураки, как и вы" (сборщику налогов). О секретаре парторганизации: "Все этим толстопузым отдаем, а самим даже тряпку не завести". Про Сталина: "Не люблю его за то, что у народа пьет кровь". А еще, это уж в явном и изрядном подпитии: "Бей большевиков, спасай Россию!" "В Германии есть все потому, что страна индивидуальная, у нас ничего нет потому, что у нас коллективизация".

Все это подшито в дело, мол, в 1948 году Соколов в селе Табага занимался злостной антисоветской агитацией.

Михаил Федорович относился ко мне .по-отечески. Однажды чуть не уморил, угостив чифирем. Помню, шли в обнимку по колонии с громкой песней "Расступись, богачи, беднота гуляет", но потом эта "беднота" чуть ноги не протянула. Так сильно кружилась голова разве только в интернате, когда напивался слишком много воды, чтобы хоть как-то обмануть постоянное, сводящее с ума чувство голода.

Не получалось обмануть жизнь: заменить еду пустой водой, а свободу — наркотиком.

Михаил Федорович тоже был освобожден и реабилитирован после смерти Сталина.

Во всех этих стариках было нечто общее. Это — их консерватизм. Это — их тяга к свободной, богатой жизни; нежелание соглашаться с утверждением, что быть богатым — плохо, что разбогатеть можно только путем эксплуатации другого, что все должны быть равны, что до революции народ бедствовал и только теперь познал свободу, равенство. Это — их неприязнь к колхозам, разорившим народ. Это — их интуитивная догадка или логический вывод, что в других странах нет такого, и не может быть. Это — их стремление, преодолевая все преграды, чинимые властью, жить хорошо. Во всем этом преобладало не простое упрямство, а здравый смысл. Это было убедительнее всякой искусственной теории.

 

Старики, сидевшие в колонии со мной, должны были быть изгнаны с исторической арены как чуждые элементы, "кулаки", богачи, отпрыски феодалов. Но ведь они-то и были настоящим народом. Как без них, без народа, коммунисты намеревались построить новую жизнь? Но большевики не останавливались ни перед чем: они были вооружены "научной" программой физического уничтожения всех Гуляевых, Тереховых, Оконешниковых, Соколовых с их старой, отжившей и вредной психологией и воспитания новой породы людей. И более 70 лет с невиданным упорством, не считаясь с жертвами, пытались реализовать ее.

Как пришли в 1917 году к власти большевики, чуть ли не самым большим достоинством человека стало считаться его бедняцкое происхождение. А если твоим родителям удалось чего-то добиться в жизни, обеспечить семью и детей — ты становился изгоем. Разве не противоестественно гордиться тем, что отец или дед не смогли распорядиться своей жизнью, жили крайне бедно, скудно? Подумайте сами, кто мог жить бедно, нищенствовать? Как обстояло у этого человека дело с деловитостью, трудолюбием, жизненной энергией? Какие гены можно было унаследовать от такого родителя? По всей логике вещей молодые люди, стартующие в жизнь с платформы, подготовленной родителями, должны были гордиться их достижениями, их умением рационально и умело распоряжаться имуществом, энергией и напором. Так и делается во всех цивилизованных государствах. Вот двигатель прогресса, как показывает тысячелетний исторический опыт.

Колхозы уничтожили самую трудолюбивую, опытную, грамотную часть крестьянства, чем нанесли непоправимый удар по сельскому хозяйству страны. Вместе с ней исчезли и историческая память народа о вольготной и сытной жизни, генетическая энергия, богатый опыт ведения хозяйства — был перебит хребет народа, переломан позвоночник. А много может сделать лежачий инвалид? Что говорить о немногочисленном якутском народе, если даже у великого русского народа сложилась весьма тревожная обстановка? Не зря бьют тревогу великие патриоты России Солженицын и Астафьев.

(Может, читатели заподозрят меня в богатом или бандитском происхождении. Но нет в моем роду ни феодалов, ни богачей. Зато много борцов за советскую власть. Никто из моих родичей не примкнул к так называемым белобандитам. Даже следователь Березовский, тщательно покопавшись в моей родословной, огорченно произнес при мне: "Как это нет ничего, ни единой зацепки?").