- 204 -

Дезертиры

 

Были ли в Якутии в годы войны и после нее случаи открытого протеста против коммунистического режима?

На этот вопрос сегодня можно услышать два ответа, две гиперболизированных версии. По первой, чекистской, в годы войны в Якутии насчитывалось более двадцати организаций, созданных с целью борьбы против советской власти. И, если б не бдительность и зоркость чекистов, неизвестно, чем обернулось бы все это. Вторая версия — авторов статей, публикующихся в современной демократической прессе: все это выдумки чекистов, никакого сопротивления или протеста в Якутии не было. На фоне мнимой опасности еще более выпячивалась роль и значимость органов, из незначительных фактов ткались огромные дела, уничтожались десятки, сотни людей.

Я придерживаюсь иного мнения. У якутского народа, потерявшего в нескольких кругах репрессий лучших своих сыновей, а наиболее дееспособную часть мужского населения отправившего на войну, не было ни сил, ни возможностей оказать какое-нибудь сопротивление устоявшемуся коммунистическому режиму. Кому было организовывать эту борьбу — изголодавшимся женщинам, старикам да детям? "СОЯН" (Союз освобождения якутского народа"), "Дело Львова", "Дело Дуякова" были раздуты практически из ничего.

А вот со стороны приезжего люда, особенно в лагерях системы ГУЛАГа, где концентрировалось огромное число насильно пригнанных, видимо, на самом деле бывали когда стихийные, когда организованные вспышки протеста. Об этом свидетельствуют документы из архива КГБ, доступ к которым теперь открыт.

Были жестоко подавлены несколько бунтов в лагерях, начиная с Амбарчика. Вот наиболее известные.

В 1941 году основными поставщиками рабочей силы на Аллах-Юньские прииски "Золотой", "Евкинджа", "Светлый", "Сунча", "Тюлькан" были лагеря Ыныкчана и Хан-дыги.

В этом же году на "Евкиндже" и "Сунче" возникли банды Пунтуса из пяти и Орлова из восьми человек. 14 июня 1942 года, объединившись под руководством В.Н.Орлова,

 

- 205 -

они захватили прииск "Евкинджа". 19 июня — прииск "Светлый". Но тут рабочие прииска убили ударившегося в запой главаря банды. Другие члены обезглавленной банды из прииска "Тюлькан" направились к "Золотому", где устроили грабеж. Их поймали в сентябре 1942 года. По этому делу были расстреляны пять человек. По версии КГБ (что-то сомневаюсь в ее правдивости: мы ведь тоже были из антисоветской "башаринской" группы), эти люди не были никакими обыкновенными бандитами и грабителями, у них была четкая программа уничтожения советской власти, реставрации капиталистического строя, ликвидации колхозов, освобождения заключенных на приисках, чтобы сколотить из них отряды для нападения на Якутск.

С июля 1941 года до февраля 1942 года действовала большая банда пригнанного из Омской области Д.Ф.Коркина численностью в 30 человек, получившая в МГБ название "Усть-Натальинский добровольческий отряд". Они грабили дома жителей, чтобы добыть продукты и оружие. 4 марта, после перестрелки с опергруппой НКВД на речке Ледяная, вынуждены были сдаться. В 1943 году состоялся суд над этой возникшей на приисках "Джугджурзолота" бандой, четверо были расстреляны. Среди них не было ни одного местного жителя.

20 октября 1942 года, опять-таки по версии КГБ, восстали около тридцати томмотских эвенков, объединившихся под руководством Е.Н.Павлова в "Отряд свободы". К ним присоединились русские старатели прииска "Горелый".

Егору Николаевичу Павлову тогда было за пятьдесят. Он был образован, в свое время окончил ЯНВШ, работал председателем колхоза "Сталин" поселка Убоян, был арестован во времена Ежова, а освободившись, все больше обитал по речкам Чумпула, Вестях, Эппарах и тамошним приискам.

Павловский отряд нападал на адданские прииски "Шайтан", "Горелый", "Крутой", "Хатархай", на речках Чум-пула, Эппарах, Вестях воевал с отрядами чекистов. 5 февраля 1943 года отряд был разгромлен, сам Павлов расстрелян на месте. Перед судом предстали 21 человек, 7 из них приезжие, остальные — томмотские, адданские, токкинские эвенки.

Великая Отечественная стала великой, доселе не виданной бедой якутского народа. Об этом свидетельствуют длинные списки сгинувших на восточном и западном фронтах, которые хранятся в каждом наслеге, в каждом поселке. А ведь это была самая сильная, здоровая часть малень-

 

- 206 -

кого народа, его будущее. Никакая эпидемия черной оспы или другой какой страшной болезни, никакой голод не уносили разом столько.

До 1940 года якуты тихо и мирно жили по своим аласам. За прошедшие триста лет начали забывать про былую воинственность, междоусобную вражду и раздоры, разводили скот, сеяли хлеб. Ясачная система сбора налогов на нужды великого государства ни одному из порабощенных народов не оставляла достаточных средств или продуктов, чтобы не почувствовали себя сильными, независимыми. И жили народы, заботясь лишь о том, как прокормиться. Только гражданская война всколыхнула тихое их существование. Но по сравнению с затаившейся в недалеком будущем беды это было лишь детской забавой.

А в 1941 году тихому, робкому якуту, незаметно, незатейливо бытовавшему до сих пор, вдруг приказывают отправиться на войну в далекие, невиданные страны. Основная масса солдат была необразованной, не владела русским языком, понятия не имела ни о каких городах. Вот таких набирали повсеместно районные военкоматы, опустели юрты без мужчин. По утверждению историков, занимающихся этой темой, за годы войны в процентном отношении наиболее высока была смертность среди якутов, живших почти за десять тысяч километров от фронта. Теперь, по истечении полувека, особенно ясно видно, что полегла на полях сражений самая здоровая, лучшая часть нации — ее генофонд; что советское командование вместо точного и умелого стратегического руководства предпочитало брать количеством, отдавая за каждого вражеского солдата десятки наших. Разве не верная смерть ждала якутского солдата, не понимавшего ни одного русского слова, не знавшего ни что такое город, ни что такое улица, считавшего смертным грехом убийство человека?

Помню, каким вернулся с фронта наш зять Дьячковский Иван Николаевич — это была буквально половина того человека, которого мы проводили на войну. Его забросили в какой-то город (бедняга даже не смог запомнить его названия) дальше Минска. На вопрос, как же он смог выжить, отвечал: "Все повторял за другими. Вставал, когда вставали, шел, куда шли, садился там, где они садились". А как же нашел дорогу домой? "Услышал, как один русский несколько раз повторил "Иркутск, Иркутск", вот и глядел во все глаза, чтоб не потерять его из виду". Как тут не вспомнить рассказ Короленко "Без языка" о скитаниях и мучениях русского крестьянина, попавшего в Америку с непо-

 

- 207 -

нятным ему языком. А ведь это еще в мирные времена. Ивану Дьячковскому улыбнулось счастье благополучно вернуться на родину, еще долго проработать в колхозе. А сколько таких несчастных Иванов да Петров сгинули в таком шумном, но абсолютно немом для них водовороте войны, полегли костьми на чужих полях? Разве нельзя было с несравнимо большей эффективностью использовать неграмотных работяг на других работах фронта или тыла? И жертв было бы меньше, и пользы больше. Даже при царском режиме, столь поносимом большевиками, якутов на войну не брали.

И дезертиров тоже было бы меньше.

По всему Советскому Союзу за 1941 — 1944 годы дезертировало более 1 миллиона 200 тысяч человек. Кроме того, полмиллиона человек уклонились от службы в армии. А в Якутии за эти годы зафиксировали 226 дезертиров и 776 уклонившихся.

Из услышанных в детстве имен дезертиров больше запомнились фамилии Львова из Татты и Окоемова из Усть-Алдана (а может, из Чурапчи?).

Про Львова ходили слухи, будто он выпускник национальной военной школы, лейтенант, имел привычку оставлять на снегу издевательские надписи, адресованные милиционерам, гнавшимся за ним, настолько был быстр и резв на ноги, что мог запутать следы, прыгая по ямкам, оставшимся далеко от дороги после тебеневки лошадей, убегал от любой погони.

А на самом деле, как пишет его земляк журналист Д.Кустуров, Пантелеймон Петрович Львов был колхозным счетоводом, родился в 1913 году в Жексогонском наслеге. Почти полтора года скрывался, чтобы не забрали в армию. Его сдал, напоив, человек, подговоренный КГБ. Сперва Львова приговорили к расстрелу, затем заменили двадцатью годами тюрьмы.

А Окоемов дезертировал, будучи бухгалтером в нашем Кытанахе. На предвоенном ысыахе я видел, как свободно, без всякого напряжения, он одержал победу на состязаниях мужчин по бегу.

В тюрьме же услышал, что Окоемов трижды бежал из тюрьмы! Однажды его поймали на базаре. Торговавшего мясом Окоемова случайно увидел и донес на него знакомый. Новый Манчары!

Среди моих соседей по тюрьме были также два дезертира. Одного из них звали Василием Лыскаевым. Потом по документам установил, что Василий Прокопьевич Лыскаев родился в 1908 году в Булунском улусе.

 

- 208 -

Это был своего рода феномен. Очень хорошо помню тот момент, когда к нам в барак привели настоящего дикого таежного человека, этакого северного Маугли, с ног до головы одетого в шкуры. В руках он держал набитую чем-то кожаную котомку. Присев на нее, он быстро оглядел всех узкими зоркими глазами. Хоть рисуй с него чучуну — снежного человека. Да он и был таким — долгих семь лет скрывался в нетронутой дремучей тайге между Булуном и Оленьком, не общаясь ни с кем. Построил там несколько избушек, в которых жил попеременно, охотился.

Познакомившись поближе, подружившись, мы рассмотрели, что на нем действительно не было ни лоскутка фабричной ткани, даже белье свое он сшил ссученными из жил нитками прекрасно выделанной оленьей ровдуги.

И попался-то он своеобразно. У случайно встреченной экспедиции поинтересовался: "Как там война?" Те, заподозрив неладное в словах человека, спрашивавшего о войне спустя шесть лет после ее окончания, сообщили местным властям.

— Василий, как ты выдержал столько лет в одиночестве? — спрашивал я.

— В тайге как не жить, — отвечал современный Робинзон, удивляясь неразумности спрашивающего, его неспособности понять, как это в тайге можно скучать или изнывать от безделья, как в тюрьме.

— Поразительно, как это целых семь лет никто тебя не видел?

— Тайга большая, — объяснял Василий.

— Да врет он, как можно семь лет жить в совершенной изоляции, не обмениваясь ничем? — не верит кто-то.

— Наверное, родственники помогали.

Василий молчит. Зачем он будет говорить? Если узнают о чьей-то помощи, худо будет тому. Но все же отсутствие в одежде Василия хотя бы кусочка фабричной ткани, ни сантиметра современных ниток убеждает меня в правдивости его слов: если б поддерживал связь с родными, то хотя бы белье было человеческим.

— Василий, а как охотники зимой не замечали твоих следов?

— Зимой никогда не отходил далеко от избушки, опасаясь, что пересекутся наши следы. Продуктами запасался еще до снегов, — объяснял он. — Если чувствовал близость человека, переселялся в другую избушку.

Это переселение сопровождалось своеобразным ритуа-

 

- 209 -

лом. Сперва специально вызывал пургу и под ее прикрытием, заметая следы, перекочевывал на десятки километров в сторону. О вызове пурги говорил, как о самой обычной, само собой разумеющейся вещи, но делиться с нами, как это делается, не стал.

Да, истинным дитем природы был этот дезертир. Безоговорочно верил, что все вокруг нас живое, все имеет свою душу, почитал духов, жил с окружающей природой в одной плоскости, дышал в унисон. Потому и выжил семь лет один в безжалостном якутском климате. О жизни общества даже отдаленно не имел представления, по-русски не знал ни слова. Всегда знавший, что делать в глухой тайге, в тюрьме он напоминал заблудившегося утенка — все смотрел на нас в ожидании подсказки. Чем мог быть полезен такой человек воюющей армии? Разве только объяснять ему на пальцах, что делать, как Пятнице Робинзон.

Второй дезертир, Кюстях Егор, был родом из Усть-Майского района.

Меня, единственного здорового из барака инвалидов, вскоре начали выводить на работу. Однажды, вернувшись с работы, увидел, что прибыл новый этап. Мои возмущенные донельзя друзья тут же пожаловались, что какой-то незнакомец без спросу взял продукты из нашей тумбочки. Тюрьма к тому времени успела наложить свою печать и на меня. Время от времени беспричинная злоба, обида охватывали все мое существо: чем сидеть без вины, лучше сидеть за дело.

— Кто это? — спрашиваю у своих.

— Вон лежит, — указали на дородного, крупного якута, развалившегося на нарах и что-то бормотавшего бессвязно. Я в ярости подскочил к нему.

— Почему ты без спроса берешь чужое?

Тот ничего не ответил, только перестал бормотать и скосил на меня глаза.

— Если голоден, попроси по-человечески, поделимся, чем можем.

Мужчина молча сел.

— Больше никогда ничего не бери без спросу! — наказал я. Друзья поддакнули с обеих сторон. Разошлись без драки.

Правда, Егор больше никогда не дотрагивался до наших запасов.

Егор Винокуров — Кюстях Егор тоже шесть лет скрывался в лесу от войны.

Был он средних лет, и по внешнему облику можно бы

 

- 210 -

догадаться о его недюжинной силе. В годы войны сидел, кажется, по обвинению в воровстве. О его тюремных приключениях ходили целые легенды.

В нашей землянке в войну сидели урки, были полновластными хозяевами зоны. Отбирали передачи у заключенных, делили между собой. Даже приводили сюда женщин. Однажды в их недоступное для других вольготное житье ворвался Егор. Прямо на глазах у ошеломленных урок крепкий якут (из-за злоупотребления чифирем и многолетнего сидения в тюрьмах урки в большинстве своем были далеко не богатыри), ничуть не боясь их, начал поедать награбленные продукты (так же, как и в нашем случае). Наглость, видимо, теряется перед еще большей наглостью: урки, переглянувшись, молча наблюдали, что будет дальше. А тот, насытившись, вышел вон, ни разу не оглянувшись. Урки остались сидеть на своих местах — пахану понравился смельчак.

Поняв, что Егор по природе своей мягок и добр, я часто нападал на него, вызывая неизменный его восторг. Он с готовностью схватывался со мной. Я изо всех сил старался свалить его, он же играл со мной бережно, сдерживая силу, как с ребенком, напоминая моего зятя Чепалова Василия, в шутку боровшегося со мной маленьким.

Единственный раз Егор показал истинную свою силу. Через тамбур, разделяющий от нас барак здоровых "фашистов", как-то заявился белорус Тимофей Новик. Некогда тощий доходяга, отъевшись в колонии на чужих харчах, подобно страусу, не замечал никого ниже себя ростом. Ненароком, а может, специально, толкнул стоявшего на пути Егора. Не ожидавший такого, Егор спотыкнулся. Тимофей рассмеялся с издевкой, уверенный в своем превосходстве.

У Егора перекосилось в бешенстве лицо, глаза загорелись странным яростным огнем, схватив парня за грудки, он прижал его спиной к двухэтажным нарам. Новик болезненно простонал: "Пусти!" А Егор и не собирался ослаблять "ухват". Наблюдавшие эту сцену якуты все разом повисли на нем, еле оторвали от покрасневшего парня, который тут же улепетнул в свой барак. Егор какое-то время еще попыхтел, но потом опять превратился в себя обычного. Жуткая силища была в этом человеке, если он обошелся, как с тряпкой, с молодым, здоровым парнем выше его ростом.

Но, несмотря на силу и мощь, шестилетняя изоляция сказалась: явно наблюдался сдвиг в психике — постоян-

 

- 211 -

но что-то бормотал про себя, иногда начинал нести какую-то чушь. Физическая сила и нервная устойчивость — в этом соперничестве не отличавшийся силой Лыскаев оказался победителем.

— Егор, Егор, а ты убивал кого-нибудь, когда скрывался? — я пристаю к нему, услышав в стороне намеки на подобное.

— Всякое было, — уклончиво ответил он. А я про себя подумал: если на него вдруг может находить такая слепая, дикая ярость, то вполне мог и убить.