Ограбление барака

 

В тот вечер, как только отзвучал отбой, наш "инвалидный" барак начал готовиться к отходу ко сну. Я уже лег. Староста перетряхивал постель, что-то бормоча про себя. Он вообще постоянно ворчал неизвестно на кого. Я иногда пытался прислушиваться, но ничего, кроме: "Вот они какие... Как бы не так... Они хорошие, мы плохие..." никогда не мог разобрать. Наверху Афоня шуршал своими бумагами — опять что-то писал. Старик Федоров давно уже улегся, накрылся одеялом. Колбай произнес свою вечернюю молитву.

Что-то шептал, разговаривая сам с собой, лежащий неподалеку в одиночестве Егор Винокуров.

Старики потихоньку шебуршились. Надрывно кашлял чахоточный хохол. Повар Царев еще не вернулся с работы, еще не прозвучала его обычная предсонная молитва "У попа была собака..."

В углу барака, за печкой, лежал ослабший от болезни русский с охрипшим горлом. Вдруг в том углу барака началась какая-то возня. Раздался истошный вопль охрипшего русского: "Спасите! Спасите!" Сперва никто и не шевельнулся. Крики не прекращались: "Спасите, убивают! Помогите!" Только тогда барак нехотя отреагировал. Я приподнялся, сказал своему соседу: "Что там, староста, идите посмотрите". Старик направился в сторону криков. Вскоре вернулся, ворча: "Иди, старый х..., пока сам цел. Я им, молокососам, старым х... стал. Что они мне могут сделать?" Между тем открылась входная дверь, среди барака оказались пять-шесть парней.

— Всем встать! Приготовить деньги! — раздались крики. У всех в руках самодельные ножи, заточки, надвинуты на самые глаза кепки и шапки.

— Убийцы пришли! — испуганно воскликнул старик Терехов.

— Кто там лежит? Поднимите всех! — из темноты тамбура дали приказ.

И начался шмон по всем нарам. Среди стариков не оказалось никого, кто бы мог оказать им отпор, сколько было денег — все отобрали.

Подошли к нам с Афоней. А что было брать у Афони? - в досаде "наградили" сильным ударом рукояткой ножа по спине. Еще долго боль в спине напоминала нам об этом случае.

— Что вы, ребята, мы не работаем, откуда у нас деньги,

 

— сказал я, в ответ тоже получил удар железкой по спине. Заставили меня встать, толкнули к уже обысканным. Демьян Шпулинг из барака напротив, зачем-то заглянувший к нам, тоже подвергся обыску. Только тут я заметил, что командовал из темноты тот самый пустозвон еврей, выступавший командиром в давешней сваре с "суками".

Ограбление длилось довольно долго, почти полчаса. Грабители не тронули одного Винокурова Егора, никто и не подошел к его нарам.

Оказалось, после нас они отправились в барак 58-ста-тейников, но со здоровыми сильными людьми этот номер у них не прошел. Когда молодчики без всяких слов начали шариться по тумбам, белорусы возмутились — чего они тут шарятся? Миша Иванов молча наблюдал сверху.

— Чего смотришь? Фотографировать хочешь? — грабители пристали к нему с угрозой.

— А почему я не должен смотреть? — не испугался Миша.

— Что они делают? Кто они такие? — со всех сторон барака раздались недовольные голоса, начали подниматься "четвертинки". Грабители-неудачники вынуждены были ретироваться.

Ограбление барака инвалидов было непонятно глупым поступком. В то время в первой колонии никакого голода не было, истощенных не наблюдалось, лагерного питания хватало. По трезвому размышлению никто бы не пошел на ограбление целого барака ради каких-то грошей, что явно влекло за собой обвинение в лагерном бандитизме и 25-летний срок. Видимо, кому-то угодно было подстрекать этих глупых юнцов, накачав их брагой и науськивая: "Вы урки, блатные, вольны делать, что заблагорассудится, никто вам не указ". Грабители все были молодыми "шестерками". Демьян Шпулинг долго еще вскипал, как только вспоминал свою покорность перед такой шпаной.

— Вилялим (так он произносил мое имя), мы с тобой могли запросто их шугануть, но куда денешься из этого забора?

Действительно, настоящий немец, прошедший через огонь и воду, не раз глядевший в лицо смерти, не боялся подобной шантрапы, бахвалившейся разве только перед инвалидами, но против него стояла стеной вся громада российского законодательства. К тому же всегда существовала опасность, что "воры" найдут способ отомстить.

"Воры" и сами поняли, что сглупили. То ли испугались, что за такую ерунду могут добавить срок, то ли "па-

 

ханы" распорядились, но через несколько дней после грабежа один из тех самых ночных гостей сунул мне в руку комок смятых бумажек: видимо, это надо было расценить как просьбу никуда не жаловаться, поскольку они деньги вернули. Я не стал пересчитывать, вручил старосте. Интересоваться, что он сделал с ними, тоже не стал: наверняка раздал ограбленным. Но денег там было явно только малая толика, лишь для отвода глаз.

Тут я хотел бы остановиться на одном: на ощущениях абсолютно беззащитного человека под острием угрожающего ножа. Да, жутко было стоять среди бандитов, готовых вот-вот накинуться на тебя, все внутри застывает в напряжении, каждая клетка тела, каждая жилка словно предчувствует, как в тебя войдет холодное острие, нервы натянуты до предела. Не сомневаюсь: стоило одному не выдержать при виде крови, остальные тоже, как бешеные, бросились бы кромсать жертву. Никому не пожелаю оказаться с голыми руками перед озверевшим вооруженным бандитом. Чем стоять бессловесным и покорным животным, во сто крат слаще умереть сопротивляясь.

Вот почему считаю большой ошибкой советской власти, скорей всего — умышленной, отнятие у граждан права на самозащиту. В наше время запрещалось держать для самообороны ружье, пистолет, даже нож. А ведь преступники всегда были вооружены. Складывалось неравное положение: с одной стороны, дисциплинированный, законопослушный гражданин с голыми руками, и хорошо вооруженный убийца — с другой. Почему нельзя уравнять это? Нормальный, не выходящий за рамки закона и порядка человек никогда не пойдет убивать или грабить только потому, что у него в руках оказалось оружие, оно ему нужно для защиты семьи, своего имущества, чести и достоинства. К тому же оно придало бы ему чувство уверенности в своих силах, мужества, что, в свою очередь, поубавило бы уверенность преступников в безнаказанности.

Если вдуматься, эти атрибуты свободного демократического общества никак не подходили для тоталитарных, рабовладельческих режимов. Коммунистический режим раньше всех понял, каким ошибочным и беззаконным путем идет. Поэтому больше всего боялся собственного народа. Не зря утверждается, что монстр-Сталин вел постоянную беспощадную войну со своим народом, столько жертв не было ни на одной войне. Так называемый советский человек обязан был беспрекословно выполнять любое распоряжение вышестоящего начальства, ему не было

 

дано никакого права на защиту себя самого, на гражданскую честь и достоинство. Все заменялось пустыми лозунгами. В уголовное право вошло понятие "превышение необходимой обороны" — значит, перед тем, как оказать отпор нападавшему бандиту, ты должен сперва подумать, какие твои действия будут сочтены допустимыми.

Из тюремных наблюдений, из собственного опыта я вынес одно твердое убеждение: "воры", "суки", "урки", "блатные", "цветные", как бы они ни назывались, как бы между собой ни разделялись, — нелюди, по собственному желанию и убеждению отрешившиеся от нормального человеческого общества, от всего человеческого, выбравшие тюрьму средой своего обитания. Они не только бесполезны обществу, но и вредны. Они прекрасные психологи и педагоги, у них целая школа для молодых ребят, только попавших в тюрьму. Поэтому, как бы ни короток был их век, "воры" и "блатные" никогда не переводятся.

Особенно много стало "воров" при коммунистическом режиме. Первым условием их размножения стало обострение болезни воровства во всем российском обществе, а вторым — пособничество самих законов. Чего можно было ожидать от такой гуманности, когда разорвавший фотографию вождя человек обвинялся в терроризме, получал 25 лет, а тот, на чьей совести несколько жизней, — максимум 10.

"Воров", для кого тюрьма заменяла родной дом, от совершения преступления сдерживал только страх за свою жизнь. Наедине, лицом к лицу, почти все "воры" трусоваты. Только в окружении своих "шестерок" и подхалимов они становятся бесстрашными и набрасываются на жертву, как стая голодных волков. "Ты умрешь сегодня, а я - завтра" — вот и вся их мораль.

Тюремная романтика, "воровские законы", их благородство — все это ложь.