На картошке

 

Весной 1953 года обитателей политических бараков вывели на посадку картофеля в подсобное хозяйство самой колонии. Это была легкая работа. Никто нас не торопил, конвоиры с собаками время от времени лениво бросали: "Не сидеть, работать!" Белорусы и хохлы, привыкшие уважительно относиться к картошке (питались-то в основном картошкой да салом; тогда я впервые узнал, что бульба — значит картошка; до того знаком был лишь с одним Бульбой — Тарасом), вставали и делали вид, что работают. А те, кто помоложе да приучен был коллективизацией работать спустя рукава — не на себя ведь, даже не реагировали.

Семенная картошка была совершенно гнилая, целые горсти гнили бросали в лунки. Неприятно, но все же лучше, чем лежать в смрадном бараке. Тут чистый воздух, простор. Да какой добросовестности приходилось ждать от заключенного? Каждый из нас думал подобно солженицынскому Ивану Денисовичу: "Работа — она как палка, конца в ней два: для людей делаешь — качество дай, для дурака делаешь - дай показуху". Пока не видели караульные и кривобедрая женщина-агроном, закапывали целыми ведрами в землю. Я про себя со злорадством подумал: "Посмотрим, что тут вырастет осенью". И добавил: "Хоть бы ничего не выросло". Думаю, того же мнения были и все остальные.

"Везет же окаянной советской власти!" — вместе с воскликнувшим в сердцах Яковом Лукичом осенью все вытаращили глаза: так буйно разрослась картошка на этом поле!

Позабыв про весеннее свое злорадство, мы тут же бросились разжигать костры, варить полные ведра с картошкой. Заключенные дорвались до дармовой немереной еды.

Я опять вспомнил голод, годы учебы в педучилище. Около нашего училища был санаторий-диспансер, построенный в бытность Субурусского наркомздравом (что он был начальником в НКВД, позже арестовавшем его самого, я могу еще понять, а вот какое отношение к здравоохранению мог иметь неграмотный партизан?). Работники санатория сажали картошку. Мы, учащиеся, знавшие по рассказам вернувшихся из армии, как на фронте спасала от голода картошка, выкопанная ночами тайком на полях, подражая им, в темноте ползали по огородам, воровали картошку и ели ее сырой.

Но тут каждое движение прошедших через всякое людей было сноровисто, умело: быстренько сварили полные

 

ведра картошки, очищать не стали, а помешали деревянной палкой — тонкая кожура молодой картошки слетела сама собой, тут же сели кушать.

— Я люблю, братцы, такое! — довольные донельзя кричали во все горло. — Бульбу и казацкую вольницу!

— Не хватает только сальца соленого!

— Эх, если б сальца, больше ничего и не надо!

В тот день бригадир почему-то на работу не вышел, вместо него назначили Мишу Иванова. Видимо, посчитали, что он образован и достаточно боек. В бригаде численностью около пятидесяти человек якутов было всего семь. Русские, хохлы, белорусы — все имели по 25 лет срока, мы - по 10. Они прошли через всю Европу сквозь огонь войны, обошли не один-два лагеря. А мы войны не видели, из Якутии никуда не выезжали, один только Лыскаев Василий дошел до Булуна.

Наевшись, все разделись, разлеглись позагорать на солнышке. Работа была забыта.

Не знаю, может, ему задали какую-то норму или просто взыграла коммунистическая кровь, Миша велел всем встать, начать работу. Можно было догадаться, какой он получит ответ:

— Иди ты на ...! — прозвучало незамедлительно. Миша начал играть на совести, как на воле. С другого края поля поднялся двухметровый Васька Совпель:

— Иди, кошкодав, голову оторву!

Этот то ли "оуновец", то ли "власовец" Васька Совпель прибыл к нам недавно. При первом же взгляде на этого огромного человека со свирепым взглядом глаз, прятавшихся под густыми нависшими бровями, головой достававшего низкий потолок барака, все как будто стали ниже и тише, решили, что против такого верзилы не стоит даже заикаться. К тому же его любимой присказкой было: "Кошкодавы, голову оторву!" Его сразу же приблизил к себе Ткаченко Василий, видимо, рассчитывая страх людей перед этим великаном использовать как щит, щедро под-ч кармливал из частых обильных передач.

Миша оказался парень не из робкого десятка, ничуть не испугался саженного "власовца": два противника сошлись на чистом участке посреди картофельного поля. Тот все еще, видимо, рассчитывал, что Миша не выдержит вида надвигающейся на него громады. Раздосадованный отсутствием даже намека страха на его лице, широко размахнувшись, ударил изо всех сил. Миша, ловко увернувшись от удара, как пнет противника в ногу!

 

Началась яростная схватка на чистом поле (так и хочется сказать: "на богатырском чистом поле"). Конвойные тоже не спешили прерывать такое интересное развлечение, с явным оживлением и интересом наблюдали со стороны в предвкушении расправы над этим "оленем", "чучемегой", "дикарем".

Издали могло показаться, что взрослый дерется с ребенком. Может, в древности иудеям и филистимлянам в таком же виде предстала схватка Давида с Голиафом.

Совпелю не удалось "оторвать голову кошкодаву", парень дрался на равных. Более того, верзила начал уставать, все чаще спотыкался, несколько раз чуть не оказался повергнутым. Оказалось, он совсем не умеет драться, так широко размахивается, что Мише никакого труда не составляло увертываться от его сокрушительных ударов и находить время на весьма ощутимые пинки в ноги. До лица ему было не достать.

Сперва мы изрядно поволновались за своего, но поняв, что Совпелю его не одолеть, успокоились. Броситься на помощь было нельзя — та сторона только этого и ждала, чтобы дать волю чесавшимся рукам, втоптать в грязь. Исход драки все больше склонялся в сторону Миши, верзила начал дышать все чаще, явно выбивался из сил. Конвойные решили не доводить дело до позора, остановили драку выстрелами в воздух.

Мы, радостные, бросились к Мише, начали осматривать его, но с ним все было в порядке. Хвалим и ругаем одновременно, зачем он лезет к такому громиле, а если б убил?.. А я про себя думаю: "Какого черта лезет он в бригадиры, пусть бы лежали". Спрашиваю у Василия Лыглаева: "Слушай, а если б он начал убивать Мишу, что бы мы делали?" Василий в ответ: "Как что, попытались бы спасти". — "А вдруг поднялись бы все, ведь явно у всех руки чесались?" - "Дрались бы". — "Но как бы мы одолели этаких здоровяков?" — "Я бы все в яйца целился — самое чувствительное место". Оказывается, он уже обдумал план драки.

Те же, как обычно, тут же отвернулись от разочаровавшего их человека, начали измываться: даром что надутый — пшик один. Подтолкнуть падающего — закон тюрьмы.

Вечером в бараке, ободренный смелостью Миши, я "тяну" Совпеля вперемежку с матом: "Ты избил Мишу. Смотри, мы тебе покажем". Пристаю с твердым намерением драться, если он вздумает, надеясь, раз он не одолел Мишу, то вряд ли и я поддамся.

 

Но он не то, чтобы оскорбиться, даже с места не привстал, видимо, побоялся, что дикари убьют еще. "А разве Миша ваш меня не избил?" — сказал он и, завернув штанины, продемонстрировал огромные синяки на бледных ногах.

В тюрьме я подметил, как быстро ломается человек. Это случилось и с Васькой Совпелем: стоило один раз быть побитым, больше ни на кого не посмел поднять глаз.

Драки Миши всегда заканчивались таким образом. Однажды чуть не погиб, схватившись со старшим Прищычем. Сорокалетний, чуть ниже его ростом, но ловкий и сильный человек схватил его за кашне, обмотанное вокруг шеи, и чуть не задушил. Почти потерявшего сознание Мишу отбили другие. "Оленя арканом поймал", — смеялись потом над ним белорусы. Этот Прищыч, судя по всему, был человек бывалый, попадавший в разные переделки: раскулаченный в советское время, охотно пошел служить к немцам. Почти все белорусы сетовали на свою горькую судьбину, только братья Прищычи помалкивали с видом людей, получивших по заслугам, — успели, видать, выместить злобу на советскую власть.