Освобождение

 

В номере 7 улицы Чепалова нас встретила моя сестричка Ел я.

Увидев людей в кирзовых сапогах, еле волочащих натертые с непривычки ноги, в худой грязной одежде, в картузах, чтобы скрыть наголо остриженные головы, она бросилась навстречу, одновременно обнимала и плакала от радости.

Тесный, темный, пропахший сыростью наш дом был все тот же — добрый, приветливый. Кроме Ели, готовившейся к экзаменам, никого не было. Когда улеглась первая радость встречи, она, накрыв нам стол, куда-то умчалась. Вскоре появилась на пороге с взволнованной Машей Бучугасовой. Я с завистью наблюдал за первой встречей влюбленных, моей Яны почему-то не было. Но скрыл горечь разочарования: если б могла, сестренка обязательно отыскала бы мою любимую, значит, не нашла. Яна пришла на следующий день...

Еще запомнилось, как мы с Афоней обрадовались, получив от Р.П.Максимовой из Сунтар телеграмму на якутском языке с теплыми словами приветствия. Да и вообще, вся прогрессивная часть людей радовалась вместе с нами.

Афоня с Машей вскоре поженились. А я уехал в Кытанах к своим, на их свадьбе меня не было. Яна потом говорила: "Если б ты тогда не уехал к себе в район, остался на свадьбу, мы б с тобой тоже поженились". И избежал бы я, может, многих ошибок, которые еще предстояло совершить в жизни. А жизнь пошла бы по прямой, как у Афони с Машей. Поженившись, они уехали в Усть-Татту, прожили укромно несколько лет плодотворной, полной счастья жизни. Но мне все же кажется, Вольтер был прав, когда сказал: "те, которые утверждают, что все хорошо, говорят глупость, — следует говорить, что все к лучшему в этом лучшем из возможных миров".

На селе, хоть и прошло девять лет после войны, практически ничего не изменилось. Та же нехватка жилья, еды,

 

одежды. Колхозники не имели возможности накосить сена немногочисленным (одной или двум) личным коровам, без которых семье было никак не прожить. Опять раздвоение: на колхозной работе постоянно приходилось думать, где бы урвать немного для личного хозяйства, начнешь косить где-нибудь тайком для себя — совесть и страх заедят.

Еще не было рака, погубившего потом почти всех стариков Кытанахского наслега, — все родичи были живы и здоровы. На радостях, что меня оправдали, устроили праздник в нашем летнике Чаран. Запомнилась горячая речь отца Ели — Дьоскуос Уйбана.

Каждый поделился, чем мог, несмотря на бедность, одели меня общими усилиями.

Односельчане тоже искренне порадовались моему освобождению. Помню слова Петра Собакина — одного из почтенных старцев наслега, сына Ааса.

— Молодой человек должен знать и счастье, и удачу, очень хорошо, что тебя освободили.

Так и должно было быть: все прекрасно знали, что я прошел по "делу Башарина". А Башарин Г.П. по своему происхождению был близок к кытанахским, они считали

 

его родственником, своим парнем. Когда-то в нашем сайылыке жил большой род Башариных. Наиболее известен из них Илья Башарин (отец поэта Виктора Башарина), славившийся острым умом, проницательностью и бойким языком. На фотографии 1913 года, где запечатлена в честь 300-летия дома Романовых вся якутская знать, Илья Башарин стоит в самом центре. Чурапчинцы любили рассказывать, как этот самый Илья Башарин своей находчивостью и смелостью спас от верной смерти людей, которых убегавшие из Чурапчи белые должны были расстрелять. Неграмотным белым солдатам он прочитал якобы штабной указ об освобождении всех арестованных. Видимо, в память этому подвигу репрессия его не коснулась.

У нас никто не сомневался, что сыланские и кытанахские Башарины исходят из одного корня. Говорят, доброе дерево приносит добрые плоды.

Победа Башарина была победой их земляка, значит, и их победой. Победа Башарина значила воскресенье Кулаковского и других личностей, ставших залогом возрождения культуры народа, ее развития. И жители якутского села не могли не почувствовать этого своими чуткими сердцами. Может, причина их особой радости нашему освобождению лежала в этом.