Несмываемое пятно

 

Ободренный искренней, бесхитростной радостью простых сельских тружеников, я посчитал, что теперь все будут так ко мне относиться. Как обмолвился раньше, и тут я по молодости да неопытности своей ничего не понял до конца. Не понял, что режим, продержавшийся еще сорок лет после своего отца-создателя Сталина, вовсе не намерен был прощать меня, что черная печать — клеймо, поставленное на мне органами, — не смоется, пока жив режим. Только теперь, у финиша своей жизни, перебрав всю прожитую жизнь, понял это. Все-таки запаздывает сознание маленького народа, как говорят якуты, отстающий в развитии достигает зрелости только в тридцать лет. А ведь прекрасно знал, как встретили меня после заключения люди, тесно связанные с режимом! Но отнес это не к режиму, а к их личному ко мне отношению.

Первым дал понять непримиримость представителей режима тогдашний директор пединститута В.Н.Еремеев.

Выйдя из тюрьмы, с чувством благодетеля родного института, доказавшего, что он не является гнездом национализма, смело вошел в кабинет директора. В кабинете бывшего директора С.Ф.Попова Еремеев оказался один. Состоялся такой разговор.

На мое приветствие Владимир Николаевич ответил вопросом:

— Каким образом освободился? — меня поразил явный подтекст: "Тебя не должны были освободить".

— Потому что невиновен, — говорю я.

— Как это? — директор все никак не мог поверить. — Отбыл, да? Отбыл? — заладил он.

— Не "отбыл", а "с прекращением дела за неимением состава преступления".

— Как же так? Разве не по отбытию наказания?

Меня разозлила эта директорская непонятливость или нежелание понять.

— Выпустили за неимением вины. Подчистую, — объясняю на тюремном жаргоне.

Собеседник мой явно огорчился. Я тоже огорчился, что директор встретил так холодно и подозрительно: уже привык, что в городе и деревне каждый спешил выразить ра-

 

дость. Тем не менее высказал свою просьбу. А она заключалась в следующем. Нам, детям бедных колхозников, только что вышедшим из тюрьмы, не имеющим средств к существованию, был дорог каждый рубль. Афоне Федорову, как молодому писателю, помогали Амма Аччыгыйа и другие. А мне такой поддержки неоткуда было ждать. Поэтому пришел к директору института, чтобы получить причитавшуюся мне до ареста зарплату лаборанта и стипендию. По закону освободившимся за неимением состава преступления полагалась двухмесячная зарплата.

— Про такой закон мне ничего не известно, — отрезал директор и торопливо вскочил в знак окончания разговора.

О, это было хуже пощечины! Не помню, как добрался до единственной своей крепости от всех невзгод — до дома тети. Полежав, успокоившись немного, решил обратиться за советом к знающим людям — адвокатам.

В конторе адвокатов дородный лысый человек охотно пришел мне на помощь. Объяснил очень просто и доходчиво.

— Без всяких сомнений, тебе должны выплатить двухмесячную зарплату лаборанта. В законе однозначно говорится об этом. А вот про стипендию там ничего нет. Номы должны руководствоваться общим духом закона: раз полагается зарплата, значит, стипендия тоже может быть выплачена. Но это должна решить сама администрация: если выплатит, никакого криминала в этом никто не усмотрит.

Написал справку. Позже узнал, что говорил с известным на всю Якутию адвокатом Георгием Николаевичем Скрябиным.

С письмом, полученным в коллегии адвокатов, опять явился к директору. Владимир Николаевич, насупив брови, долго изучал его, потом сказал, словно отрезал:

— Здесь насчет стипендии написано "администрация имеет право", а не "обязана". Так что платить не будем.

Таким образом, директор Еремеев выплатил мне лишь двухмесячную зарплату — что-то около двухсот рублей. А стипендию отобрал, хотя мог и выплатить.

Вот как я получил первый щелчок по носу от представителей режима.

Второй, не менее тяжелый разговор произошел в обкомоле.

Как люди реабилитированные, восстановленные во всех правах, мы с Афоней отправились в обкомол, находившийся тогда на месте национальной библиотеки, за ком-

 

сомольскими билетами. Секретарем сидел тогда хорошо нам знакомый молодой человек, занимавший к моменту нашего ареста пост секретаря комитета комсомола института. Так вот, тойон так и впился в нас немигающим взглядом. С тех уже пор смелость смотреть прямо в глаза партийному боссу считалась нескромным поступком сродни вызову. То ли осмелели, что секретарем оказался знакомый, то ли посчитали козырем-небиткой свою невиновность — но наше поведение не понравилось секретарю.

— Тут организация, ее уважать надо. Почему в картуза? — сделал он замечание.

А нам с Афоней и в голову не могла прийти мысль о демонстрации неуважения к обкомолу, просто стеснялись своих обритых наголо голов. Делать нечего, стащили картузы, оголили свидетельство пребывания в тюрьме.

Путного разговора не получилось — слишком неравное было положение: молодой, подающий режиму надежды человек в самом начале блестящей карьеры, с одной стороны, и люди, вышедшие из доверия режима, — с другой.

— В органах сказали, что вы больше не выйдете оттуда, - голосом, не сомневающимся в ошибочности нашего освобождения, объяснил комсомольский секретарь. — Поэтому я сам лично сжег ваши комсомольские билеты.

Весьма характерный вышел разговор.

Думаю, Афоня поступил совершенно правильно. Женившись на Маше, уехал в тихое село, занимался любимым делом — работал учителем, за несколько лет родил трех детей, оставил немало произведений. Очень умно и рационально распорядился отмеренной ему короткой жизнью...

А мне в первую очередь надо было доедать оставшиеся госэкзамены, обязательно получить диплом. Нельзя было допустить, чтобы даром пропали четыре года жизни, для чего понадобилась хоть какая-то работа в городе. Вот тогда коммунистический режим нанес свой третий удар. Как ни бегал — не мог найти работу.

— Хорошо, приходите на той неделе, — говорили в каждой организации, куда бы ни обратился. Чувствовал, что за спиной сразу бросались к телефону — наводить справки. На следующей неделе ждал неизменный категорический отказ. Откуда могли быть какие-то связи у сына неграмотного колхозника? Понял, что без чьей-то помощи в городе невозможно устроиться. Или без связи в партийных кругах. У меня не было ни того, ни другого. К тому же только что вышел из тюрьмы.

 

Опять в этот тяжелый момент жизни протянул руку помощи В.Ф.Афанасьев, тогда уже кандидат педагогических наук и директор института усовершенствования учителей. Он принял меня на работу в институт, где работали такие замечательные педагоги, как Н.В.Егоров, И.Н.Николаев и другие. Здесь я получил больше знаний о педагогике, чем за все четыре года в пединституте, побывал с инспекторской проверкой во многих школах, воочию увидел, кто как работает. Виктор Федорович тогда работал над докторской диссертацией. Я помогал ему. Он научил меня собирать материал для научной работы, писать научный труд.

Следующим летом добил госэкзамены, получил диплом о высшем образовании.

С тех пор сорок лет без малейшего перерыва проработал для своего народа, для родного края. Считаю труд потребностью каждого нормального человека, лучшим подарком природы. Так и относился к любой работе. Были периоды, когда работал от души, весь отдаваясь делу, но ни разу не слышал даже простых слов благодарности. Опять-таки относил подобное пренебрежение к личному ко мне отношению секретарей райкомов или обкома.

Но теперь-то понимаю, что не зависело ничего от отдельных людей, главной причиной был коммунистический режим, он диктовал все, вплоть до образа мышления. Репрессивный аппарат режима, вычислив заранее потенциального противника, поставил на мне несмываемое клеймо в том далеком 1952 году в знак того, что я, "как чужеродное тело, должен быть отторгнут из системы". Под этим знаком прошла вся моя жизнь. Моя и подобных мне людей.