ПЕТЕРБУРГ

Семейный бюджет. — Мы вступаем в "Товарищество квартирных собственников". — Своя квартира на Бассейной. — Октябрь 1917-го — забастовка служащих МИД России. — Единственное выполненное решение стачечного комитета. — Убийство Урицкого и первый арест отца. — Гороховая в Петрограде это то же, что Лубянка в Москве. — Вечерние курсы. — Второй арест отца. — Воображаемая прогулка по Невскому, или мое прощание с Петербургом, которого давно нет.

Как-то я уже упоминал, что мой отец капиталами не располагал и собственного недвижимого имущества не имел. Семейный бюджет поэтому строился исключительно на заработке отца — заработке, не располагавшем к роскоши, но дававшем возможность устойчиво держаться на уровне интеллигентной семьи среднего достатка. Нельзя было не считаться с служебными и деловыми связями главы семьи, с общественным положением, с родственными отношениями, знакомствами. Все это диктовало необходимость иметь  квартиру в 5—б комнат, состоящую из столовой, гостиной, спальни родителей, кабинета отца и моей комнаты. Стоимость квартир колебалась в очень широком диапазоне. Отец, когда служил в Думе, расходовал на жилье треть своего заработка, то есть примерно от 90 до 110 рублей. Такие, сравнительно дешевые квартиры, обычно находились в верхних этажах доходных домов, окнами выходили во дворы-колодцы, а сами дома были в некотором отдаленье от центра города.

Район Таврической улицы считался хорошим районом, хотя и не центральным. Там в особняке дома 37, принадлежавшем А. С. Обольянинову, мы снимали первый этаж с 1903 года до 1913-го — десять лет. В 1912 году Александр Степанович выдал замуж свою дочь и попросил отца не торопясь подыскать себе новое жилище. Предложил он свободную квартиру в его же доходном шестиэтажном доме, построенном рядом с особняком на углу Таврической и Тверской улиц. Это предложение устраивало нас во всех отношениях, кроме... платы — квартира стоила 230 рублей в месяц и была нам не по карману.

Прежде чем остановить выбор на квартире в доме 446 на Шпалерной улице, мы с отцом обошли несколько сдававшихся помещений. Найти их не представляло труда — владельцы, желающие сдать квартиры, наклеивали на стекла окон бумажки — «белые билетики». В квартире на Шпалерной мы прожили всего только год, и вот почему.

К концу первого десятилетия века в Петербурге возникла новая форма строительства домов — строительство кооперативное. Первый кооперативный дом был построен на Каменноостровском проспекте. Называлось это, правда, не кооперативом, а «Товариществом квартирных собственников». Первый опыт имел успех и вызвал создание новых товариществ. .Мой отец вступил в одно из четырех, возникших на участке города, образованном пересечением Бассейной улицы с Греческим проспектом. Мы оказались пайщиками «2-го товарищества» на Бассейной, 58.

Вступить в товарищество мог всякий желающий способный внести вступительный взнос, размер которого определялся количеством паев, то есть площадью будущей квартиры. Расчет был такой— пай равнялся 1 квадратной сажени или приближенно 4,5м². Отец сделал заявку на 71 пай, что составило в общем около 320 м². В эту площадь — огромную по теперешним масштабам — входило все: 10 жилых комнат разного размера (от 15 до 25 м²), большая

ванная комната, большая кухня, комната для прислуги рядом с кухней, передняя, коридоры и две уборные. Размахнувшись на такую большую квартиру, нам пришлось и вступительный взнос внести весьма значительный — 500 рублей. Количество паев, как я теперь понимаю, определялось сперва приближенно, и уточнялось позже, когда пайщики знакомились с планом будущего здания и выбирали то, что им подходит. Ведь в доме предполагалось устройство квартир и больших, и небольших с расчетом на все вкусы и на все карманы.

Само собой разумеется, как во всякой организации «на паях», общее собрание пайщиков избирало из своей среды правление, которое и руководило всеми работами — проектными и строительными. Вступительные взносы (около сотни пайщиков в среднем по 250 рублей) составляли сумму, позволявшую выполнить рабочий проект и начать рыть котлован. Затем «товарищество» брало ссуду в банке. На выплату ее давался длительный срок, и в погашение ссуды пайщики ежемесячно вносили как бы квартирную плату.

Как я уже упоминал, пайщики имели возможность видеть свою будущую квартиру на плане, но он показывал только капитальные стены. Будущему владельцу предоставлялось право самому наметить все перегородки, какими ему вздумается расчленить пространство между капитальными стенами. Это было очень удобно — моя мать, например, не любила проходных комнат и расчертила план так, что каждая комната имела выход в коридор.

Переехали мы в нашу новую и собственную квартиру только летом 1916 года. К моменту революции наши паи, конечно, не были оплачены, а великая октябрьская катастрофа помимо прочего аннулировала все договорные отношения уничтожив кредитные учреждения, всякие «обществами «товарищества», а тем более «товарищества квартирных Собственников». Не смею утверждать категорически кажется, что с нас вообще перестали брать

квартирную плату, как это и было предусмотрено теоретиками системы. Впрочем, и сами деньги теряли свою ценность с тою же стремительностью, с какою увеличивалась их номинальная стоимость. Уже временное правительство вынуждено было выпускать новые деньги — большие бумажки тысячерублевого достоинства, прозванные «думскими», так как на них было изображено здание Государственной Думы. Появились и знаменитые «керенки» в 20 и 40 рублей. Все это имело хождение некоторое время, до тех пор, пока не появились первые советские «дензнаки».

Служба отца в архиве продолжалась и при временном правительстве, до самого октябрьского переворота. После него служащие министерства иностранных дел объявили стачку, не желая сотрудничать с новой властью. Был образован стачечный комитет, собиравшийся то у одного, то у другого из сослуживцев по министерству, в том числе и у нас на Бассейной. Приходило человек 10—12. На ходе событий стачка чиновников ни в какой мере не отразилась. Да и бастующие никаких существенных решений не приняли. Сейчас, по всей вероятности, не осталось даже никаких документальных следов этого протеста — совещания стачечного комитета вряд ли протоколировались. Просуществовав недолгое время, он распался, а участников его судьба разбросала в разные стороны. Единственное практическое решение, которое было вынесено стачечным комитетом и осуществлено, это предложение моему отцу вернуться на свой пост в архиве, так как были основания опасаться, что. архив может погибнуть из-за отсутствия опытного и знающего человека, заинтересованного в сохранности исторических документов.                                  

В новой должности заведующего 3-м отделением Госархива отец проработал до 30 августа 1918 года. В этот день был убит председатель петроградского ЧК Моисей Соломонович Урицкий. Убийство произошло в подъезде министерства иностранных дел. Кабинет отца находился во втором

этаже в непосредственной близости от лестничной площадки, и отец слышал выстрел и вышел из кабинета, чтобы узнать в чем дело. Несмотря на то, что пытавшийся спастись бегством убийца был схвачен в скорости где-то на Миллионной, были арестованы почти все, кто находился поблизости от места происшествия. Арестовали и отца, и работавшего вместе с ним Юрия Александровича Нелидова, отца моего друга Ивана.

В первый год после свержения монархии и установления нового порядка, аресты еще не затронули наше ближайшее окружение, не стали еще явлением заурядным и привычным. Однако, прождав отца напрасно до позднего вечера, мы с матерью правильно оценили случившееся, и я наутро побежал к Нелидовым — они жили в пяти минутах от нас, где узнал, что Юрий Александрович тоже домой со службы не воротился. Никаких сомнений не оставалось, и мы с Иваном, наскоро собрав какую-то еду и самые необходимые вещи, отправились на поиски своих отцов. Искать, естественно, надо было по тюрьмам. Начали с Петропавловской крепости, которая в то время не была еще музеем. Потеряв довольно много времени на то, чтобы получить справку, что отцов наших в крепости нет, мы с тем же результатом повторили всю процедуру на Шпалерной, где был дом предварительного заключения. По чьему-то благоразумному совету мы отправились на Гороховую — в главную инстанцию^[1] (Гороховая для Петрограда то же самое, что Лубянка для Москвы). Адрес оказался правильным — мы получили справку, что наши отцы находятся в Дерябинских казармах в самом конце Большого проспекта Васильевского острова. Туда мы на протяжении месяца и возили передачи по два раза неделю. Через месяц все кончилось — узники были опущены. Случись подобное не в 1918-м, а в 30-е годы, сомнительно, что финал был бы столь же благополучным.

После того, как «Гороховая» установила непричастность отца к убийству Урицкого, он продолжал работать, но уже не в архиве. Больше он никогда не возвращался к своему любимому архивному делу.

Осенью 1918 года отец начал преподавать историю на вечерних курсах для взрослых. Они помещались в здании реального училища на Греческом проспекте в двух шагах от нашего дома. Отец никогда не проявлял стремления к преподавательской деятельности, думаю, у него просто не было того дара, который делают человека истинным педагогом. Его призвание было иным: по всем своим интересам и устремлениям он был прирожденным архивистом. Но увы...

К работе на вечерних курсах отца, насколько мне известно, склонили два человека— Александр Иванович Боргман — историк, талантливый лектор и опытный педагог, который жил в соседнем доме и встречался с отцом в Российском Императорском историческом обществе, и бывший сослуживец отца по Государственной думе Григорий Львович Белостоцкий — еврей, не имевший во внешности еврейских черт, среднего роста блондин, безукоризненно одетый, любезный, воспитанный и образованный.

Вечерние курсы привлекали и меня, но потом возник вопрос о моем поступлении просто в школу. Учебный год уже начался, но мне устроили очень поверхностные испытания по всем предметам, и я был зачислен в 5-й класс. В этом мне очень помог Григорий Львович.

Отец преподавал недолго — в начале лета 1919 года его снова арестовали, разумеется, безвинно, «за фамилию". А еще через два года, идя как-то по улице, я обратил внимание на людей, теснящихся около наклеенной на стену дома газеты. Подошел. В газете был поименный список расстрелянных по так называемому «делу Таганцева»² - около 90 человек. В этом списке, где фигурировал поэт Гумилев, был и Григорий Львович Белостоцкий.

...Очень не хочется расставаться в своих воспоминаниях с Петербургом, с Петроградом моего детства и отрочества. Поэтому, наверное, мне и пришла в голову мысль в последний раз перенестись воображением в родной город и совершить прогулку по Невскому проспекту и прилегающим к нему улицам, увидеть их в ретроспективе такими, какими они были до 1917 года. Словом, мысленно пройтись от Адмиралтейства к Знаменской площади.

Решаясь предпринять такой маршрут, я предвижу годности, ибо собираюсь опираться только на то, что сохранила память. Я не застрахован от ошибок, от наложения разновременных впечатлений одно на другое. Надеюсь, однако, что вероятные огрехи не будут поставлены мне в вину, и снисходительный читатель постарается их не заметить.

Начинаю свою прогулку от здания Адмиралтейства. Стою к нему спиной, а передо мной лучами расходятся три

городские магистрали: прямо — Гороховая улица, направо — Вознесенский проспект, налево — Невский. Все вместе они образуют четкую геометрическую фигуру, где Гороховая — биссектриса угла, образованного двумя проспектами.

Иду прямо, дохожу до Гороховой, сворачиваю налево, к Невскому. Вот и он — дом № 1. Любопытно отметить, кстати, что Петербург — единственный из известных мне городов, где нумерация домов начинается с правой стороны — первый справа дом на любой улице будет иметь первый номер.

угловой дом Невского — солидное здание с большими магазинами и широкими стеклами витрин, за ними богатая выкладка товаров. Особенно привлекал меня магазин «Дазиаро» (фамилия владельца — итальянца), где предлагались исключительно товары для художников, в какой бы технике они ни работали. Там было все — краски всех видов и назначений, кисти всех размеров, карандаши, холсты, подрамники, этюдники, мольберты и пр. и пр. Почти все упомянутые товары можно было найти в любом писчебумажном магазине, но от Дазиаро (правильнее — Дазиаро — ред.) ни один покупатель не уходил с пустыми руками.

На Большой Морской (мы скоро там окажемся) расположился Другой итальянец — «Аванцо» с богатейшим выбором тех же самых принадлежностей для живописи и рисования (в Москве у Аванцо тоже был магазин — на Кузнецком мосту).

Противоположный угол Невского, дом № 2, образован западным крылом огромного здания Главного штаба. Это название не совсем правильно, так как Главный штаб занимал лишь правую часть здания, если смотреть на него с Дворцовой площади. Слева от знаменитой арки находились министерство иностранных дел и министерство торговли и промышленности.

 Возвращаемся, однако, на нашу «трассу», по которой мы едва успели сделать несколько шагов (ловлю себя на том, что порой хочется пользоваться местоимением «мы», точно рядом со мной идет доброжелательный и доверчивый спутник). Идем дальше, заворачиваем на Малую Морскую и двигаемся по правой ее стороне. Миновав Гороховую, останавливаемся у двери с вывеской, сообщающей имена владельцев— «Штолль и Шмидт». Входим. Продолговатое высокое помещенье с такими же высокими шкафами во всю стену и длинным прилавком. Звук колокольчика извещает о приходе покупателя, и из недр появляется высокий человек в черном, похожий на пастора. Со сдержанной вежливостью он отпускает мне пачку «Фоско-какао» — это особый сорт, рекомендуемый врачами при малокровии. Такое какао — «изобретение» Штолля и Шмидта. Нигде в другом месте такого не купишь. Но это не бакалейный магазин, это аптека, вернее — аптекарский магазин (ибо здесь не изготавливают лекарства по рецептам врача).

На другой стороне улицы стояла разрушенная ныне гостиница «Англетер». У Маршака это название отлично рифмуется в стихах о Мистере Твистере.

Почти прямо против Малой Морской на четной стороне Невского был известный магазин Кноппа, торговавший всякими изысканными и дорогими вещами — маленький магазинчик для очень богатых. Думаю, что мои родители если и были покупателями у Кноппа, то редчайшими, и то в тех исключительных случаях, когда возникала необходимость сделать кому-нибудь красивый и достаточно ценный подарок.                            

Больше был знаком мне другой магазин  — «Александр», куда тетя Маша Свербеева, вдова дяди Сережи, погибшего при Цусиме, едучи за покупками, часто брала меня с собой. Торговый зал этого магазина находился во втором этаже. Там продавалось множество всяких предметов из камня, хрусталя, фарфора, металла, ценных пород де-

рева. Все изделия были отменного качества и ярко блестели, отражая электрический свет всеми своими гранями, шлифованными и полированными поверхностями. Во всем этом великолепии я, правда, не видел отдельных вещей — все воспринималось сверкающей массой.

Иногда поводом к поездкам с тетей Машей оказывались изъяны моей одежды. При моем появлении она осматривала меня критическим оком и, случалось, восклицала — «О Боже! Опять штаны на коленях разодраны! Одевайся! Поедем в английский магазин». Закладывалась карета, и пара темно-гнедых мчала нас на Невский. Английский магазин находился в доме, выходившем сразу на Большую Морскую, Невский и набережную Мойки. Занимал он весь 2-й этаж обычного жилого дома, где для магазина все квартиры

были соединены в одно целое. Магазин как бы «обнимал» прямоугольник внутреннего двора. Интересно, что кроме первосортных английских товаров там и продавцы были англичанами, не берусь утверждать, что все.

На углу Большой Морской (короткого ее отрезка, ведущего к Дворцовой площади) имелся картографический магазин. Там можно было приобрести, кроме всех прочих карт, и карты-трехверстки и даже одноверстки, то есть — три и одна верста в дюйме. Сейчас это кажется чудом.

С перекрестка, где мы сейчас находимся, очень соблазнительно пройтись по Большой Морской — одной из лучших улиц города. Дома здесь солидные, тротуары широкие, мостовая гладкая — торцовая, а уж о «сфере обслуживания» можно говорить только в восторженных тонах — опытные и умные иностранцы перенесли в Россию свой стиль торговли и сервиса.

Идем левой стороной улицы. В одном из первых же домов — знаменитый ресторан «Кюба», а напротив упомянутый уже «Аванцо». Не доходя до перекрестка с Гороховой обращает на себя внимание монументальный дом фирмы «Фаберже» с цокольным этажом, облицованным полированным красным гранитом. Цоколь красиво обработан короткими пузатыми столбами, значительно выступающими относительно плоскости стены — мощные ноги каменного чудовища. За большими витринами россыпь самоцветов и ювелирных вещей.

Дальше, на углу Гороховой прозаической «Скороход». Каждой весной здесь мне покупали сандалии, которые я затем истрепывал за лето. Я сказал— «прозаический» вовсе не для того, чтобы унизить отечественное производство. Магазин «Скорохода» ни в чем не уступал своим иностранным соседям.

Пройдя немного дальше, остановимся перед огромными окнами ресторана «Пивато». За окнами — аккуратно накрытые столы и столь же аккуратного вида официанты,

ожидающие клиентов. В дневные часы последних почти не было. За рестораном — здание «Общества поощрения художеств», имевшее здесь большой выставочный зал с верхним светом, стеклянный купол которого хорошо был виден со стороны Мойки.

Но вот мы и дошли до Исакиевской площади. На правом углу — гостиница «Астория», большое здание, построенное уже на моей памяти в начале 10-х годов. Возведенная по «последнему слову» и на «европейский лад» с максимальными удобствами для постояльцев, «Астория» просуществовала как гостиница недолго. Началась мировая война, и ее превратили в пристанище для офицеров, приезжавших в Петроград по служебным надобностям. Я был там как-то у дяди Льва Бобринского, остановившегося в «Астории» на несколько дней. Для действующей армии он уже был стар, и занимал какую-то должность в тылу.

Прямо напротив «Астории» на другом углу площади находилось германское посольство, увенчанное скульптурной группой — два коня и обнаженная фигура воина-тевтона. Здание не было сколько-нибудь примечательным — очень скупая архитектура с гладкими фасадами, узкие высокие окна, и даже кони на парапете не восполняли скудости форм.

Не знаю, стихийно ли или с соизволения городских властей, но германское посольство в первые дни войны подверглось погрому. «Патриотическая» толпа громила камнями, била стекла в окнах, разбивала о стены бутылки с чернилами, ухитрилась сбросить скульптуру с крыши, увлечь ее к набережной и даже утопить в Мойке.

В Москве подобные погромы приняли еще более широкий размах. Там громили снаружи и внутри магазины, владельцы которых носили немецкие фамилии. Толпа бесчинствовала никем не сдерживаемая. Говорят, из магазина музыкальных инструментов Циммермана вышвыривали на улицу рояли. Тогда же было разгромлено и издательство Кнебель, так много сделавшее для русского искусства.

Вернемся, однако, снова на Невский. Справа от нас Английский магазин, впереди — Синий мост. Переходим его и первый же дом — дворец Строганова, здание в духе елизаветинского барокко. В начале 20-х годов здесь организовали музей дворянского быта, так же как в «фонтанном доме» Шереметевых, как в доме графа Шувалова на Итальянской улице. В 1922—23 годах я успел побывать во всех трех. Не знаю в точности, когда были ликвидированы музеи, но через 10 лет там, уродуя интерьеры и приспосабливая их для своих нужд, во всю орудовали какие-то учреждения.

Рядом со строгановским домом, примкнув к нему вплотную, возвышалось построенное в начале века монументальное здание меховой фирмы «Мертенс». Красивый фасад вполне соответствовал красивым и дорогим мехам, которые здесь продавались. Внутри магазина я никогда не был.

Если мы, перейдя Синий мост, свернем налево на набережную Мойки, то, миновав известный ресторан «Донон», окажемся через несколько минут против здания «Придворной певческой капеллы». (Широкий мост через Мойку потому и получил название Певческого, что он прямо соединяет набережную у капеллы с Дворцовой площадью.)

Придворная певческая капелла состояла исключительно из мужского персонала. Хоровые партии высокого регистра исполняли мальчики — дисканты. Капелла обслуживала торжественные богослуженья, главным образом, в дворцовых церквах и в больших городских соборах. Мне однажды довелось видеть, как из вереницы придворных карет высаживались у Казанского собора хористы капеллы. Их было много, и все были одеты в одинакового покроя одежду. Описать эту униформу я не сумею, запомнился только черный цвет материи. У капеллы был свой не очень большой зал, где давались концерты. На одном из концертов я был.

Продолжим, однако, наш маршрут по левой стороне Невского. Здесь, между набережной Мойки и Большой Ко-

нюшенной улицей, зажатое угловыми домами этих улиц, находится здание Голландской церкви. Единственный обозримый фасад ее с хорошо архитектурно обработанным порталом из-за темной однотонной окраски совершенно терялся и почти ничем не отличался от своих соседей. Судить о назначении здания можно было только глядя на него с противоположной стороны проспекта — оттуда был виден невысокий купол, увенчанный крестом.

Если мы завернем за угол на Большую Конюшенную и пройдем по ней шагов 20—30, то окажемся перед магазином обрусевшего француза Марсеру. «Ширпотреба» здесь не было. Покупателям предлагался набор товаров исключительного разнообразия, изысканного вкуса и высокого качества. Последние два свойства заметно отражались на ценах — магазин считался «дорогим». Моя мать была завзятой чаевницей — чай пила крепчайший и горячий, чуть ли не кипяток. Для такого ценителя и чашка требовалась особенная, каковую мама нашла именно у Марсеру. Очень тонкого английского фарфора, чашка имела со всех сторон совершенно одинаковый глубокий, кровяно-красный цвет. Мало того, она и на изломе была красно-кирпичного цвета, что обнаружилось, когда чашка была разбита. Утрата эта была восстановлена у того же Марсеру.

Расскажу попутно небольшую, но трагическую историю, связанную с судьбой сына владельца этого магазина. Молодой человек ухаживал за нашей знакомой Ириной Федоровной Дубасовой, дочерью небезызвестного адмирала. Вопрос о браке у них был, по-видимому, уже решен, но им хотелось начать совместную жизнь в иных условиях — заграницей. Шел 1919 год. Никаких ОВИРов тогда не было, и уехать можно было только нелегально. Как им удалось преодолеть все препятствия — не знаю. Но финал предприятия стал известен из письма, полученного вскоре в Петрограде. В нем сообщалось— в момент, когда граница и даже сам финский берег были позади, и беглецы находились в шлюп-

ке, идущей из финского порта к стоявшему на рейде пароходу, с молодым Марсеру случился припадок падучей — в эпилептических конвульсиях он упал в воду и утонул на глазах своей невесты.

... Почти рядом с магазином Марсеру незадолго до первой мировой войны открыли ресторан «Медведь». Проходя мимо ресторана, можно было через стекло входной двери увидеть в вестибюле чучело большого медведя, стоящего на задних лапах, — эмблему предприятия. За «Медведем» стояли два однотипных здания Гвардейского экономического общества — точно такое же здание было возведено и в Москве (ныне «Военторг»). А в соседнем доме находился фотомагазин всемирно известной фирмы «Кодак», и по сейчас благополучно процветающей во всем мире, кроме СССР.

Повернув назад, мы увидим, что на другой стороне Невского к большому дому Мертенса притулился дом пониже, но постарше возрастом. Здесь был часовой магазин знаменитого Павла Буре, которого знала вся Россия и, вероятно, не только Россия. Часы фирмы Буре отличались высокой надежностью, а некоторые модели — и дешевизной. Можно с уверенностью сказать, что у всего интеллигентного трудящегося люда — у докторов, начальников станций, у главных кондукторов поездов, инженеров и т. д. непременно имелись часы Павла Буре в жилетном кармашке. Они выпускались на все вкусы и на все кошельки — скромные никелированные, такие же с откидной крышкой, серебряные, золотые и пр. и пр. Преобладали, однако, часы карманные. Наручные тогда только начинали входить в моду.

На углу Невского и Малой Конюшенной, где нам предстоит вскоре побывать, располагался конкурент Павла Буре — «Мозер». Небольшое расстояние между двумя магазинами давало повод рассказывать, будто главы соревнующихся фирм господин Буре и господин Мозер, выходя од-

повременно на крыльцо подышать воздухом, приветливым жестом выражали друг другу взаимную симпатию.

Если встать спиной к магазину Буре, то прямо напротив мы увидим строгий комплекс зданий, основой которого является лютеранская церковь Святого Петра — Петер-Кирке. Храм поставлен на значительном удалении вглубь от «красной линии», что позволяет хорошо его разглядеть и оценить монументальность постройки, автор которой архитектор Брюллов^[1] — зодчий опытный, но, как мне кажется, не выдающийся. Широкий разрыв застройки ограничен двумя однотипными домами. Нет сомнений в том, что Брюллову принадлежит не только проект самого храма, но и всей прилегающей территории. Эту задачу он выполнил, надо признать, очень удачно.

В этой группе построек нас сейчас интересуют лишь ее левое крыло — здание, выходящее торцом на Невский, в котором находилось представительство «Международного общества спальных вагонов».

Представим себе человека, получившего в градоначальстве заграничный паспорт — это было совсем не трудно. Следующий шаг — приобрести проездной билет. Сделать это было проще и удобнее всего именно здесь, на Невском, в конторе спальных вагонов, расположенной в первом этаже. Тут продавались билеты на любой поезд, идущий через границы Российской империи на запад в любом направлении.

В первую очередь, разумеется, продавались билеты в «международные» вагоны 1-го и 2-го классов. Эти роскошно оборудованные вагоны курсировали по всем странам Европы, беспрепятственно пересекая границы государств. Затруднение представляла лишь российская граница из-за разницы в ширине колеи — у нас рельсы укладывались примерно на 20 сантиметров шире европейских. Таким образом, людям, едущим, скажем, в Вену, приходилось перехо-

дить из одного поезда в другой на пограничной станции Волочиск. Замены вагонных «тележек» тогда не производилось.

«Международные» вагоны использовались и у нас, на наших железных дорогах в экспрессах или курьерских поездах, в основном, на главных магистралях. Эти вагоны сильно отличались от обычных не только по внутреннему устройству, но и по внешнему виду — они были вертикально обшиты узкими деревянными дощечками (отсюда название «вагонка»), окрашены в темно-коричневый цвет, на фоне которого блестели никелированные накладные буквы. Конечно, в «международных» вагонах могли ездить только богатые люди — «сервис» стоил денег! Однако международное транспортное предприятие обладало существенной гибкостью в ведении дел, и поэтому люди, не имевшие туго набитых кошельков, все же могли, подкопив немного деньжат, позволить себе прокатиться «по Европам». Вам предлагался круговой маршрут — возможность проехать через Австрию, Италию, Францию и Германию в вагоне 2-го класса дневных (не спальных) поездов. Причем годность билета не ограничивалась временем— в любом пункте можно было сойти с поезда, взять номер в гостинице, прожить сколько захочется, а потом ехать дальше. Ведь проезд уже оплачен, так не все ли равно в какой именно момент человек использует свое право проехать тот или иной отрезок пути! Если память мне не изменяет, стоимость такого кругового билета составляла перед войной 105 рублей.

... Правой стороной Невского после магазина Павла Буре мы выходим к Казанскому собору — бывшему собору, ныне оскверненному! Ибо трудно найти способ больнее и глубже оскорбить чувства обычного интеллигентного человека, не говоря уж о чувствах людей религиозных, превратив православный собор в атеистический музей!!! Не многим лучше, впрочем, поступили и с лютеранской Петер-Кирхе. Там оборудовали... плавательный бассейн! Какой изощренный цинизм!

Казанский собор знает каждый житель Петербурга. Им не может не восхищаться всякий, кому попала на глаза гравюра или просто фотография с изображением Казанского собора. Однако, проходя мимо собора, далеко не все замечали у западной стороны его полукруглую в плане чугунную ограду. Это удивительное по красоте произведение Воронихина поражает зрителя и простотой рисунка, и в то же время тонким изяществом — лаконичность и совершенство! Эту ограду можно сравнить со знаменитой решеткой Летнего сада. Сравнить и признать их равноценность!

Напротив Казанского собора в Невский упирается короткая и не очень широкая улица — Малая Конюшенная. Тут ежегодно шла веселая торговля на Вербной неделе — предпоследней перед праздником Пасхи. Как написать о вербном базаре? Боюсь, у меня не хватит на это красок. Скажу только, что в эти дни и особенно в Вербное воскресенье на Малой Конюшенной было многолюдно и шумно — раздавался громкий говор толпы, веселый смех, голоса продавцов, расхваливавших свой товар и зазывавших покупателей, крики шустрых мальчишек, писк всяких свистулек — глиняных и надувных... Даже в плохую погоду в толпе создавалось праздничное настроение, а уж в солнечные дни оживление возрастало во много раз.

От Малой Конюшенной ответвляется вправо небольшой переулок, выходящий на набережную Екатерининского канала. Канал неширок. Слева, в конце противоположной набережной на месте, где был убит Александр II, построена церковь «Спаса на крови», внесшая своими формами резкий диссонанс в спокойную линию домов типичной для Петербурга архитектуры. Историю этого сооружения и его художественную оценку дал в своих воспоминаниях Александр Бенуа. Он рассказал, как в обход конкурса и его жюри, пользуясь связями с духовенством и низшими дворцовыми служащими, проник к Императору со своим проектом архитектор Парланд, и его чудовищное произведение,

поднесенное в очень эффектной раскраске, получило высочайшее одобрение. «Это жалкое подражание Василию Блаженному поражает своим уродством, являясь пятном в ансамбле петербургского пейзажа»^[1], пишет Бенуа. Удачно получилось, что я в свое время сделал эту выписку, и теперь в подкрепление своего собственного мнения о храме «На крови» могу сослаться на авторитет Александра Бенуа, на его тонкий вкус и точность оценок.

... Повернем направо — к Невскому. На углу большое здание Компании «Зингер», обращенное фасадом к Казанскому собору. Конечно, и оно не в петербургском стиле, но так вжилось в общую застройку, что его вид стал привычен, и даже трудно представить Невский без этого сооружения с башнеобразным угловым куполом, увенчанным земным шаром. Стоит ли говорить о том, что вся Россия пользовалась швейными машинами Зингера!

Перейдя мост через канал, продолжим наш путь. На четной стороне Невского здесь развернули свое дело два англичанина — «Блигкен и Робинсон». Большое торговое помещение изобиловало образцами кондитерского производства. Сужу об этом по тому, что удавалось разглядеть за стеклами витрин — внутрь заходить не довелось так же, как и в другие кондитерские — в нашем доме к сластям относились равнодушно, особенно — к изысканным. Даже у меня не было к ним детской жадности. В тех не особо частых случаях, когда предвиделся приход гостей, мама покупала земляничный торт — специальность кондитерской «Терно» на Литейном проспекте. Там же покупались тянучки, иногда — пирожные (торт стоил рубль, пирожное — 5 копеек).

Возвращаемся, однако, на Невский — перед нами Михайловская улица. По ней два шага до площади того же названия. На площади театр, разумеется, Михайловский. Все эти наименования обязаны Михайловскому дворцу, построенному некогда для великого князя Михаила Павловича,

младшего сына Павла I. Сейчас все названия, конечно, переиначены...

Михайловская улица задержит наше внимание несколько дольше, так как является одним из узловых пунктов Невского, вокруг которого сосредоточились многие элементы, характерные и необходимые для города XX века — торговля, общественные организации, зрелища, искусство.

На Михайловской, например, расположена «Европейская» — пожалуй, самая респектабельная в городе гостиница. Если сравнивать гостиницы двух столиц, то в Москве приравнять к «Европейской» по стилю можно только «Националь». В «Европейской» останавливались преимущественно солидные люди. Так мне кажется, возможно, потому, что там, в свои редкие наезды в Петербург снимал номер мой дед Дмитрий Дмитриевич Свербеев.

Большое здание «Европейской» торцом выходит на Невский, образуя левый угол Михайловской улицы. В первом этаже этого торца находилось фешенебельное, знакомое всему Петербургу кафе «Конради». Его владелец папа-Конради не стяжал, правда, всемирной известности подобно своему старшему сыну, чье имя в двадцатых годах повторялось на всех континентах, ибо Конради-сын убил в Швейцарии советского представителя Воровского^[1] А второй сын Конради в 1925—28 годах сидел одновременно со мной в Бутырской тюрьме. Ему дали трехлетний срок, но не за деяние брата, а за попытку нелегального перехода через границу Финляндии.

У подъезда «Европейской» всегда стояли в ожидании седоков извозчики. Среди прочих здесь была стоянка и аристократов извозного промысла — лихачей. Летом «на дутиках», зимой на ладных саночках с полостью, отороченной мехом, возница — в поддевке тонкого сукна или в зимней одежде мехом внутрь и крытой добротным синим материалом. Такой молодец не всякого повезет, да и не всякий к нему подойдет — сробеет, если в кармане не густо.

На правом углу Михайловской улицы напротив кафе Конради был большой магазин фирмы «Треугольник» — техническая резина всевозможных назначений. Тут продавались пневматические шины для автомобилей всех марок, для велосипедов и тех же извозчицких «дутиков», а также шины не надувные из сплошной резины для колес всех городских экипажей. «Треугольник» продавал все, что производила резиновая промышленность — шланги и трубки любой длины и диаметра, непромокаемую одежду и обувь, водолазные костюмы со всеми к ним принадлежностями. Последние рекламировались своеобразно — по обеим сторонам входной двери в магазин стояло два изваяния, изображавших водолазов в полном снаряжении.

В угловом доме, торцом выходящем на Михайловскую площадь, помещалось Дворянское Собрание с большим и красивым колонным залом, идентичным московскому. Впрочем, и в Туле мне довелось бывать в зале бывшего Благородного Собрания, в интерьере которого повторялся тот же архитектурный мотив, только в несколько уменьшенном варианте.

Представьте себе десятилетнего мальчика, впервые увидевшего всю эту красоту! Не утверждаю, что в тот момент я воспринимал ее с той же восторженной эмоциональностью, какая овладевает моими воспоминаниями сейчас. Но впечатления и тогда были настолько сильными, что не стерлись из памяти за прошедшие с тех пор 75 лет.

В зале Дворянского Собрания в концертный сезон 1913—14 годов гастролировал вундеркинд из Италии — восьмилетний дирижер Вилли Ферреро. Его выступления вызвали сильные волнения в петербургском обществе, расколов его на два враждебных лагеря — энтузиастов и скептиков. Первые превозносили маленького музыканта, не подвергая сомнению его гениальность. Скептики же выискивали признаки обмана, ловко подстроенного фокуса. На концерты, впрочем, охотно шли и те и другие.

Моей матери, наверно, захотелось иметь собственное мнение на этот счет, и она взяла два билета — для себя и для меня. В результате я впервые оказался и в зале Дворянского Собрания, и в симфоническом концерте.

Однако, мое приобщение к музыке осуществилось не столько посредством слуха, сколько при помощи зрения, ибо к тому, чтобы слушать музыку и получать от этого удовольствие, я совсем не был подготовлен. Знакомство мое с симфонической музыкой состоялось позже, когда я узнал имена композиторов и научился различать творения одного от творений другого. Само собой разумеется, что процесс познавания длился долго, не завершился до сих пор и остался на уровне заинтересованного любительства. Стоит ли говорить, что тогда, сидя на концерте Ферреро, я был совершеннейшим дикарем.

Передо мной развертывалось невиданное до тех пор действо! Никогда не бывал я в таком большом, блистающем огнями зале, никогда не видел такой массы нарядно одетых людей, не внимал звукам стольких голосов сразу. Они сливались в общий гул, а над всем доминировали звуки, несшиеся с эстрады — музыканты настраивали и опробовали инструменты. Эта музыка, когда каждый оркестрант, независимо от других, мог проиграть наиболее сложные пассажи своей партии, получила название «кошачьего концерта». Рассказывали, кстати, что во время визита эмира Бухарского к русскому Царю в программу было включено посещение оперы. На вопрос — что ему больше всего там понравилось, эмир ответил — то, что играли в самом начале, до поднятия занавеса... Сознаюсь, что я и сам частично разделяю вкус Бухарского правителя, ибо считаю, что даже отличнейшая музыка не будет восприниматься как должно, если ей не будет предшествовать «кошачий концерт».

Возвращаюсь к волнующему моменту, когда все звуки внезапно смолкли и на эстраду вышел юный гастролер: мальчик небольшого роста с хорошеньким кругленьким ли-

чиком и большой шапкой темных волос. Весь его облик напоминал «маленького лорда Фаунтлероя», каким герой этой английской книжки для детей был изображен на рисунке. Сходство с иллюстрацией было разительным. На Ферреро была черная бархатная курточка с большим белым отложным воротником, короткие до колен черные же штанишки, на ногах — черные чулки и лакированные туфельки с блестящими пряжками — все, как на картинке.

Маленький лорд прошел через эстраду к своему месту за дирижерским пультом, поднялся на возвышение и взял в руку лежавшую на пюпитре дирижерскую палочку. До этого момента он был просто миловидным мальчиком, но теперь, с первым же взмахом руки он подчинил своей воле несколько десятков взрослых мужчин, среди которых были «дяди» и с животиками, и с лысинами.

Дирижировал Ферреро без партитуры... Это обстоятельство служило главным аргументом в спорах и «за» Ферреро и «против» Ферреро. Первые утверждали, что гениальность ребенка состоит именно в его феноменальной музыкальной памяти. Их противники возражали — «Без партитуры — обман! Сговорились! Мальчишка машет руками, а оркестр играет сам по себе — люди ведь многоопытные...».

Я искренне возмущался, если мое ухо улавливало хулу итальянцу — восторженное отношение к нему не знало во мне предела. Но вот, последний аккорд отзвучал. Концерт кончился...^[1]