ПРОВОКАТОР

Гнусная и страшная книга. — Операция - Трест в нашем доме. — Приемный сын генерала Бурхановского. — Главный объект провокации. — Кредо матери. — Околодочный Уваров. — Мы помогаем своему переправиться через границу. — Смерть мамы. — Сомнительный костюмчик. — Шулер исчезает со сцены.

В 1966 году я прочитал книгу Льва Никулина «Мертвая зыбь»^[1]. Друзья рекомендовали мне ее с оговоркой: сочинение, де, мерзкое, но прочитать все же следует. Выполнив рекомендацию и целиком согласившись с оценкой друзей, могу добавить от себя: гнусная и страшная книга. Потому что писатель выступает в ней в роли апологета предательства: провокаторов он возводит в ранг идейных борцов, наделенных гражданской доблестью, а обман, ведущий к кровавым жертвам, превозносит как глубочайшую мудрость. Спору нет, история знает многих политиков, пользовавшихся грязными средствами для достижения своих целей. Нам известно, что такими же средствами пользуются тайные службы — на то они и тайные. Но никогда еще не бывало, чтобы русский писатель превозносил такое, чтобы повествуя о пороках, откровенно выдавал их за добродетели и черное называл белым.

Напомню, что произведение Никулина рассказывает о «...дерзостно-смелой и хитроумной операции, организованной и блестяще осуществленной по инициативе Ф.Э. Дзержинского против монархистов...» (фрагмент из предисловия к «Мертвой зыби» Льва Кассиля). Когда я — признаться, не

без отвращения — перелистывал страницы этой книги, в моей памяти, как при проявлении фотоснимка, постепенно проступали контуры давно пережитого и почти забытого: события, люди... И чем дальше я читал, тем сильнее росла во мне уверенность, что катастрофа, разразившаяся надо мною и моим отцом в 1923 году, была отголоском деятельности того самого «Треста», о котором идет речь в книге Никулина.

«Трест» — это условное название «хитроумной операции», которая была проведена Лубянкой по адскому замыслу «кристального рыцаря революции». «Хитроумность» же ее заключалась в том, что в основу была положена ни более ни менее как грандиозного масштаба провокация, стоившая многим жизни. Провокаторы заманивали из заграницы эмигрантов-монархистов, которых затем уничтожали. Провокация же внутри страны собирала обильную жатву в основном среди интеллигенции и главным образом — молодежи.

Я не собираюсь пересказывать содержание книги — желающие могут найти ее в любой библиотеке. Я упомянул о ней только потому, что она напомнила обстоятельства, предшествовавшие моему аресту осенью 1923 года. Оказалось, что приемы, с помощью которых коварные искусители улавливали крупную эмигрантскую добычу, были по сути теми же, на которые брали нас — мелкую рыбешку. Нас так же опутывали конспирацией, рассказывали о мощной тайной организации, о ее контактах с заграницей, о подготовке к перевороту. Не следует удивляться, что подобные речи производили на нас впечатление — в политике мы были наивны и легковерны. Кое-кого увлекала и романтика конспирации, а сознание причастности к тайне даже льстило. К тому же не надо забывать, что в начале 20-х годов корни советского строя не вросли еще настолько прочно, чтобы не оставалось места для надежд на перемены. Таким

образом, почва для успеха «хитроумной операции» оказалась благоприятной, и бабочки охотно летели на огонь.

Расскажу, как случилось, что моя семья стала объектом внимания пресловутого «Треста». На одной из страниц книги «Мертвая зыбь» мне встретилась фраза, от которой я буквально остолбенел: «...В конце сентября крестьяне задержали гардемарина Бурхановского, посланного Врангелем...». Эта же фамилия упоминается в книге еще два раза, и читателю становится ясно, что ее носитель был не только задержан, но и расстрелян... Так, кстати, и было в действительности с настоящим Бурхановским, о чем я узнал позже. Однако, через два или три года после своей гибели этот самый Бурхановский, а вернее тот, кто присвоил его имя и играл его роль, стал... частым гостем в нашем петроградском доме.

Знакомство с Бурхановским произошло в мое отсутствие, и я не знаю точно ни времени, ни обстоятельств его появления у нас. Говоря о новом знакомом, мать рассказала, что он — приемный сын генерала и его только что скончавшейся вдовы, престарелой и болезненной дамы. Эта беспомощная старушка вызвала у матушки сострадание, и это чувство она перенесла на ее приемного сына, который явился к нам, чтобы сообщить о кончине усыновившей его женщины. Так этот «приемный сын» стал нашим гостем: сперва редким, а с весны 1923-го и довольно частым.

Надо отдать справедливость его актерскому таланту: свою роль он исполнял очень правдоподобно. Никаких сомнений не вызывала ни искренность его скорби по умершей, ни благодарность моей матери за заботы о ней. Его речи с течением времени становились все более и более доверительными и довольно скоро он «признался», что состоит в монархической организации и связан с некими значительными лицами, могущими в нужную минуту «повернуть руль»...

Теперь-то я знаю: говорил он нам то же самое, что напевали вожакам эмиграции главные герои «Мертвой зы- 

би»... Но тогда мы принимали все это за чистую монету. Я не подозревал ни о чем и позже, даже после своего ареста. И лишь много позднее стала мне понятна роль Бурхановского (называю его так, ибо не знаю настоящего имени этого человека) в нашей трагедии.

Не сразу я узнал и о том, кто был главным объектом провокации ГПУ против нашей семьи, зачем Гороховой и Лубянке понадобилось плести и расставлять свои сети в нашем доме.

Однажды на допросе мой следователь обронил такую фразу: «Жаль, что ваша мать умерла — она нам о многом бы рассказала». Меня тогда же потрясла мысль, что моя мама могла бы сидеть на том же стуле и перед тем же человеком, и я благословил небо, которое иначе распорядилось ее судьбой. Оказалось, что именно ради матери составлялся подлый «сценарий», именно ей предназначалась ловушка. Только ее смерть спутала организаторам провокации их карты, сведя на нет многомесячные старания «актеров». И в этой осечке я вижу, хоть и не радостное, но все же некоторое утешение...

Столь исключительное внимание ГПУ к моей матери объяснить несложно: княгиня, фрейлина Императрицы с широким кругом знакомых, в дом которой каждый день приходит кто-то посторонний, и не один... Чем не глава подпольной организации, чем не центр заговора, решили в ГПУ.

И глубоко ошиблись. Утверждаю с полной уверенностью, что политика была за пределами сферы интересов моей матери. Она была женщиной религиозной, и ее больше занимали вопросы веры и морали. Не думаю, чтобы у матери вообще были четко оформленные политические взгляды, а если и были, то они безусловно соответствовали нормам христианской морали, решительно отвергающей жестокость и насилие. В этом она не расходилась с отцом, чье понимание общественного блага базировалось на именно так понимаемых идеях свободы и демократии.

Конечно, мать не сочувствовала новой власти, которая с первых же шагов безжалостно попрала гуманные идеалы либеральной интеллигенции. В эпоху военного коммунизма, прежде чем успел распуститься недолговечный цветок НЭПа, власть со всею ясностью показала, что не остановится перед самыми жестокими средствами, если они помогут достигнуть цели. Ломка привычных общественных форм, гонение на религию, голод и холод, аресты, расстрелы — все это, невиданное и неслыханное могло породить — согласитесь! — какие угодно чувства: ужас, негодование, возмущение, но отнюдь не сочувствие и симпатию. Поэтому людей, взиравших на события со страхом и не способных выработать в себе лояльного отношения к новой власти, было очень много. Мою мать следует отнести к числу именно таких людей, к числу тех, кто внутренне протестовал против совершавшегося насилия.

Однако, оппозиционные настроения мать выражала по-своему: она не злопыхательствовала при неудачах власти, не критиковала каждый ее шаг и каждое мероприятие. В ней вообще не было озлобленности. Но она выражала принципиальное несогласие с теми, кто взялся проводить на людях небывалого размаха вивисекцию. Она подходила к оценке их деяний с позиций христианской религиозной доктрины, может быть, даже включала их в свои молитвы, как людей, которые «не ведают что творят». Моя мать не спускалась в подполье контрреволюции, не взывала к мести, к бою и не организовывала заговоров. Но вместе с тем, она не могла оставаться в стороне от событий и увидела свой долг в оказании людям нравственной поддержки, которая так нужна была многим в то трудное время. Я уже говорил о том, что репутация матери, как мудрой советчицы во всех житейских невзгодах издавна была известна и постоянно росла, увеличивая число людей, искавших у нее совета. Многие верили в истинность ее утешительных слов и шли к ней. Зимой 1923 года этот поток настолько увеличился, что хо-

зяйки большой квартиры, где мы временно жили, сами бывшие в числе ее поклонниц, выделили матери отдельную комнату для приема людей.

На вопрос: кто были приходившие к ней люди, я ответить не могу. Скажу только, что их было много. Возможно, кто-то из гостей матери и имел какое-то отношение к контрреволюционным заговорам, но приходил не из-за этого. Однако, молва об этих визитах докатилась, несомненно, до обитателей дома на Гороховой улице. Там решили «принять свои меры» и в результате кто-то из чекистов получил для разучивания роль приемного генеральского сына.

Впоследствии ГПУ так, вероятно, и осталось при убеждении, что моя мать была вдохновительницей контрреволюционной организации, что к ней сходились нити злоумышлении против советской власти. Этой точки зрения придерживался и мой следователь.

Мнимый Бурхановский «по сценарию» только что потерял свою старушку-мать. Эти «утрата» и «сиротство» оказались для него верными союзниками в достижении цели. Как человеку, потерпевшему от немилостей судьбы и посвятившего себя «многотрудному и опасному делу», ему было оказано с нашей стороны внимание, сочувствие и, в чем он больше всего нуждался, полное доверие. Мать проявила к новому знакомцу чисто человеческую симпатию, тревожилась за него, разделила его заботы. Озабочен же он был обстоятельствами весьма серьезными, как он сумел нам внушить: ему во что бы то ни стало нужно было попасть за рубеж — по настоятельному требованию тайных руководителей подполья для связи с явными, находящимися по ту сторону. И он попросил помочь ему в этом, что было в те времена непросто. Не могу сказать, какие именно цели преследовались, когда затевалась эта поездка. Видимо, Бурхановский рассчитывал получить для передачи какие-то письма, а может быть, просто хотел глубже скомпрометировать мать.

...В 1919 году мой отец был арестован и сидел на Шпалерной, как считалось, заложником без каких бы то ни было обвинений и допросов. Находился он в общей камере, и с ним вместе коротал тюремные дни некий Уваров, в прошлом полицейский чин. Это был тот самый околодочный надзиратель, который мог бы «войти в историю», как лицо обнаружившее «калош-бот» Распутина возле проруби, куда был брошен труп убитого^[1]. В дальнейшем, как это обычно бывало, судьбы сокамерников разошлись. Случилось, однако, что весной 1923 года отец и Уваров неожиданно встретились на улице. Поговорили и обменялись адресами. Уваров воспользовался им и через некоторое время явился к нам с визитом. Он оказался добродушным толстяком, говорившим несколько витиевато и с изысканной почтительностью, когда обращался к отцу или матери.

Когда у Бурхановского возникла необходимость пересечь границу, первым делом вспомнили об Уварове: он был родом со Псковщины и еще в тюрьме рассказывал отцу, что его родное село расположено недалеко от эстонской границы. Мать командировала меня за ним.

При встрече и переговорах с Бурхановским я не присутствовал, но знаю, что тогда же был разработан подробный план перехода в Эстонию, и что Уваров с готовностью взялся ему содействовать. Перед отъездом Бурхановский пришел к нам и предложил воспользоваться оказией — переслать письма, если у нас будет на то желание. Мать написала короткое письмо дяде Феде, своему младшему брату, жившему тогда в Риге, а я — письмо к Елизавете Васильевне, матери моего друга Андрея Мусин-Пушкина в Берлин. Ничего предосудительного в этих письмах, конечно, не было, и, забегая вперед, скажу, что содержание их не стало позже отягчающим мою вину материалом.

Бурхановский уехал, должно быть, в мае — стояла, помню, теплая, солнечная погода. Никакой тревоги в связи с его отъездом не возникло, и Уваров явился к нам вскоре,

чтобы сообщить о благополучном выполнении плана— «сценарист» предусмотрел и эту деталь, чтобы исчезновением Уварова не спугнуть дичь...

А в июне, в ночь с 16 на 17 над нами разразился удар — скончалась мать. В то время для мыслей о беглеце, конечно же, не было места: он был вовсе нами забыт до того времени, когда напомнил о себе сам.

Похоронив мать, мы с отцом ездили в Москву. Оставаться в опустевшей квартире было невмоготу. Участие и теплота родных несколько отвлекли нас от грустных дум, и из Москвы мы возвратились с сознанием, что жизнь продолжается. Прежде всего мы деятельно взялись за ликвидацию нашей квартиры, за продажу обстановки и переезд к тете Соне Хвощинской. Впрочем, Бурхановский появился еще до того, как состоялся наш переезд. В один из золотых осенних дней середины сентября он пришел к нам с видом человека, успешно решившего головоломную задачу. На нем был модный новенький костюмчик, в заграничном происхождении которого я тогда все же усомнился. Но костюм был единственной и ничтожной деталью, вызвавшей во мне крупицу сомнений в подлинности. И она нимало не поколебала доверия к этому человеку. Бурхановский очень натурально изобразил потрясение смертью «Марии Дмитриевны, к которой он относился почти как к родной матери». Он упросил меня съездить с ним на кладбище, к ее могиле, что я и исполнил, не сомневаясь в его искренности.

...Вот, собственно, и все об этом. Что игра велась с самого начала краплеными картами, нам стало известно уже после того, как шулер незаметно исчез со сцены. Ведь объекта его внимания уже не было в живых. Любопытно, что Бурхановского вовсе не интересовал мой отец — в число своих жертв он его не включил. А если отец и был все же арестован, то в этом винить провокатора нельзя. Не предпринимал Бурхановский усилий и для того, чтобы глубже запутать в свои сети меня: он «благородно» ограничился

лишь тем, что вручил мне несколько монархических прокламаций, которые я и спрятал. Позже стало известно, что в то же самое время провокатор «вел игру» с еще одной группой людей, которые в результате погибли. Так что он имел полную возможность свести меня с ними, и я тогда не отделался бы своими пятью годами. Пожалел? Вряд ли. Вероятнее всего, он просто счел меня бесполезным для решения тех задач, которые перед ним стояли. Сомнительно, чтобы он руководствовался и соображениями морального порядка. Ведь когда «игра» закончилась, мнимый Бурхановский хладнокровно привел к гибели и Уварова, и еще несколько человек.