- 35 -

III. СЛУЖБА ОТЦА В КАЗНАЧЕЙСТВЕ И ЖИТЬЕ В БОЛЬШОМ ДОМЕ

 

Отец служил усердно. Счетоводство, а затем бухгалтерию содержал в образцовом порядке. Когда в процессе продвижения по службе потребовалась значительная величина залога, обеспечивающая, по режиму того времени, надежность, добросовестность и усердие служащего (а денег у отца не было), необходимую сумму внес за него из собственных средств казначей А.А. Нагибин, дворянин старинного рода. Про отца говорили, что в бухгалтерии казначейства «муха не пролетит».

Большие окна нижнего этажа, где было казначейство, отец украсил редкостными комнатными цветами. Здесь был и араукарий, и различные виды цикламенов, и цветущие зимой кактусы, и комнатные фиалки, а в середине зала — пальмы. Все это он покупал из денег своего жалования, а ухаживать ему помогал тоже любитель-цветовод — присяжный (присяжными были вооруженные охранники, дававшие в церкви присягу-клятву на честность и верность несения службы. В большинстве это были заслуженные отставные солдаты). В Боровском казначействе служба и охрана проходили размеренно и четко. Ничто не предвещало осложнений.

В это время ушли на пенсию два старых присяжных. На их место — после принесения присяги в Соборе — были взяты шустрые отслужившие солдаты с рекомендациями воинского начальства. Все присяжные, заступая на дежурство по охране вечером, после окончания кассой работы казначейства принимали опечатанную сургучными именными печатями казначея и моего отца и запертую железную дверь кладовой и должны были на следующее утро сдать казначею и старшему бухгалтеру в целости сургучные печати. В кладовую перед ее закрытием из банка братьев Прото-

 

- 36 -

поповых привозили кассовый запертый сундук с деньгами, векселями и ценными бумагами, сдавали его под расписку казначею и старшему бухгалтеру без проверки содержимого и оставив у себя от него ключ, а наутро забирали его обратно так же, без проверки.

Казначей был стар. Обычно он доставал из кармана ключ от кладовой, передавал его присяжному и говорил:

— Запри, братец.

Братец запирал. Отец продевал сквозь две петли двери и ее обсады веревочку, подкладывал снизу дощечку, передавал ее присяжному, который покрывал ее и веревочку жидким, расплавленным сургучом. Казначей и отец ставили на сургуче печати и внимательно смотрели, чтобы их оттиски были четкими и ясными и покрывали оба конца веревочки.

Однажды шустрому присяжному пришла в голову мысль: «А что, если только сунуть ключ в замочную скважину двери и, не запирая замка, вытащить его и передать казначею?» Он это однажды сделал. Ни казначей, ни отец не заметили подвоха. Дверь кладовой осталась незапертой, и только тоненькая веревочка с двумя сургучными печатями мешала ее открыть. И тогда у присяжного появилось твердое намерение: ограбить. Но что? Казначейство — нельзя. Наутро пропажа при открытии кладовой сразу же будет обнаружена и тогда — арест, суд и каторжные работы. Нет, казначейские ценности трогать нельзя. А если сундук банка братьев Протопоповых? Ведь содержимого его ни казначей, ни бухгалтер не проверяют, и пропажа обнаружится лишь в самом банке, за пределами казначейства. Дело верное.

О задумке было рассказано второму шустрому присяжному, который согласился участвовать в деле. Прежде всего надо было научиться так искусно расплетать и заплетать веревочки выше печатей, чтобы этого не заметили казначей и старший бухгалтер. Через месяц операция была освоена идеально на макете дощечки и веревочки с при-сургученными печатями, сделанными обычными денежными монетами, таким же точно способом, как на двери кладовой. Успешно прошла и проба на печатях двери кладовой. Ни один из начальников ничего не заметил. Нужно было успешно отпереть замок на сундуке банка братьев Протопоповых. Несколько раз кладовая казначейства не запиралась, и знакомый умелец-слесарь, не посвященный в дело ограбления, по слепкам присяжных сделал ключ, которым можно было отпереть и запереть заветный сундук.

 

- 37 -

Более пятидесяти тысяч в одну из ночей вытащили тароватые охранники-присяжные из банковского сундука.

Привезя сундук из казначейства в банк утром следующего дня, члены правления ахнули: он был пуст. Известили сейчас же всех членов правления, собрали по лавкам остатки выручки, чтобы начать операции, и побежали к исправнику с сообщением, что в казначействе из сундука банка украли деньги.

Исправник выслушал, подумал и сказал: «В казначействе деньги украсть не могли. Украли деньги вы. Даю вам неделю сроку, чтобы вы из выручки членов правления погасили пропажу. Если через неделю не погасите — сделаю ревизию с привлечением специалистов и начну следствие».

Расстроенные члены правления, в большинстве своем крупные купцы-старообрядцы, отправились к православному соборному протоирею, заказали и отстояли молебен святителю Николаю (его придел и часовня были в соборном помещении) о нахождении пропажи. Затем позвали священника из православной церкви Пятницы, заказали, отстояли и там молебен Ивану-воину (его придел и часовня были в этой церкви). Боровские жители понять не могли, почему старообрядцы служат молебны в православных церквах.

В конце дня долго думали, что делать; тогда один из умных купцов — членов Правления — посоветовал: «А что, господа? Ведь украдено же несколько облигаций займов на крупные суммы. Список их у нас есть. Переписать его, раздать копии верным купцам и сказать: как только дадут в уплату записанный купон или облигацию — бежать в полицию, сообщать исправнику и задерживать предъявителя».

Так решили и сделали.

Между тем подвыпившие присяжные-воры пришли в ближнюю к юроду деревеньку, где жила семья одного из них, и развеселый муж крикнул жене:

— Ну, баба, заживем мы теперь с тобой!

— Ишь, нажрался! Городит неизвестно что. С твоего жалованья не разживешься.

— Не твоего бабьего ума дело! Сказал, заживем, значит, заживем. Верно, Петруха?

Петруха кивнул головой.

— В следующий базарный день, в воскресенье запрягай, баба, лошадь, поедем в город товар куплять. И по хозяйству чего надо, да и тебе обновки. Нарядишься на зависть всем в деревне.

 

- 38 -

Баба верила и не верила. С чего бы все это?

— Ну и что ж, поедем, — недоверчиво сказала она.

Захватив облигацию на крупную сумму, присяжный в городе облюбовал для покупок одну из лучших лавок (она принадлежала члену правления банка). Купец сразу заметил номер украденной облигации и послал молодца-приказчика бежать со всех ног к исправнику. Сам же купец всячески старался задержать покупателя и показом товаров, и любезнейшими разговорами, и, наконец, тем, что у него не набралось еще выручки на сдачу со столь крупной суммы.

Молодец-приказчик, хоть то было и воскресенье, быстро нашел исправника. По его приказу двое полицейских рысью побежали в лавку купца. Покупателя схватили и водворили в кутузку. Исправнику тут же донесли, что на базаре ждет пойманного его баба с лошадью. Ее сейчас же привели к исправнику, но она много показать не могла. Сообщила лишь, что «сам» сказал, теперь, мол, хорошо заживем, и что с ним был у нее в деревенской избе и еще один мужик — их знакомый, который также служил присяжным в казначействе и поддакивал ее мужу. Немедленно арестовали и другого присяжного-соучастника. После непрерывных допросов оба признались и показали, где спрятаны украденные и разделенные ими деньги и другие ценности.

По суду оба присяжных получили «бубнового туза» на спину — знак приговоренного к каторжным работам. Дело же о халатности казначея и старшего бухгалтера казначейства — моего отца — после длительных хлопот удалось замять, и они не были привлечены к суду и не получили взысканий.

Дети многочисленной семьи Васильевых подрастали, обустраивались, создавали свои семьи, поступали на службу, самостоятельно обеспечивали себе существование. Лишь младшие сестры-гимназистки в Калуге Антонина и Сусанна требовали постоянных расходов. Из маленького текиженского домика отец мог перейти в отдельную квартиру, заняв весь нижний этаж дома рядом с казначейством. Усердно занимался самообразованием, приобрел небольшую серьезную библиотеку, стал одним из наиболее образованных боровчан.

Завязалось прочное знакомство его с семейством колориста Александровской фабрики Бюляром — мастером своего дела, придававшим платкам высокое художественное качество, обеспечивавшее им конкурентоспособность

 

- 39 -

не только в России, но и за границей. Успеху дела способствовали исключительно чистые, мощные ключи в Русинове, около фабрики, содержащие отбеливающие соли, придававшие материи приятные свойства.

Бюляр получал от Александрова в год двенадцать тысяч рублей, а его жена — твердый годовой доход от ценных французских бумаг: около пятидесяти тысяч франков. Александров предоставлял Бюлярам огромную резиденцию в бору, на берегу Протвы, около Боровска. Каждое утро экипаж, запряженный рысаками, мчал Бюляра на фабрику, а вечером привозил обратно.

Егор Александров, предприимчивый и даже талантливый организатор текстильного дела, был умным, но безалаберным человеком. Прекрасно понимая значение Бюляра в его производстве, он не скупился на его содержание. Сам он мог бы стать крупным миллионером, если бы не некоторые пороки, обуревавшие его страстную и порывистую натуру.

Женат он был на бранчливой, невероятно растолстевшей женщине, которая, прежде всего, любила вкусно поесть, а затем проявлять свой характер над рабочими фабрики. На «художественные» поступки мужа не обращала особого внимания, да и побаивалась его крутого нрава. В его отсутствие она добиралась и до самого Бюляра, чему способствовали некоторые ехидные работники, главным образом конторщики.

Встретив ее во дворе фабрики, низко поклонившись, конторщик говорил ей:

— И куда Вы только смотрите, особливо когда хозяин в отъезде? Ведь Бюляр-то разорит Вас, по миру пойдете. Сколько он лишней краски в чаны валит, ведь не судом, валит и валит. А краска-то дорогая. Нет бы ее сэкономить, а он валит без всякого расчета. Вы бы пошли, усовестили его.

А своим махал ручкой: «Идите, мол, ребята, спектакль смотреть».

Разозленная Александриха направлялась к Бюляру в лабораторию, которая была на самом верхнем, надстроенном этаже фабрики. Пыхтела, вытирала пот. От ее большого веса поскрипывали ступени лестницы, но она упорно шла вверх, преодолевая одышку, и добивалась своего. Передохнув на верхней ступеньке, входила в лабораторию.

— Нехорошо Вы делаете, Ахилл Егорыч! Сколько краски, дорогой краски, говорят, переводите без толку. А ведь Егорушка-то мой шибко прост. Верит Вам.

 

- 40 -

— Кто говорит?

— Да все говорят. И конторщики и рабочие. Стыдно Вам, Ахилл Егорыч, так поступать!

— Русски баба, дура, вон пошоль! Вон отсюда, вон! — топал ногами Бюляр.

Решил хозяин фабрики «Егорка», как его иронически называли боровские купцы, перейти в «хлысты». Сагитировал некоторых озорных, молоденьких купеческих сынков, соблазнил молоденьких, хорошеньких работниц, и пошли хлыстовские радения: кружения в полураздетом состоянии в полутемной горнице с истошными криками: «Хлыщу, свищу, Христа ищу» — с падениями от головокружений и голубиной любовью. Некоторые молоденькие работницы забеременели.

Доносы быстро пошли в консисторию, управлявшую Русской православной церковью, в Святейший синод. В Боровск и на егоркину Русиновскую фабрику нагрянула комиссия, и пришлось бы Егорушке отправиться в Соловки на вечное покаяние, не передай он добрую половину своего капитала членам комиссии. Дело замяли.

Доходы Бюляра не уменьшались. Семья его скучала. Хотелось общения с умными, интеллигентными собеседниками. Одним из них стал мой отец. Он зачастил к Бюлярам, особенно летом, когда шла игра в крокет. Вечером угощали прекрасным ужином.

Так протекала жизнь, однообразная и по-своему счастливая. И вдруг грянул гром. Внезапно приехал пожилой ревизор из самого Министерства финансов. Внимательно вникая в работу казначейства, проверял документы. И так

 

- 41 -

день за днем, целых три недели. Перед написанием акта ревизии он сказал:

— Пойдемте, Григорий Григорьевич, погуляем в бору.

Вечерело. Они вышли далеко, на обрыв речушки Оборенки, любовались закатом. Молчаливая днем речка вечером, когда постепенно затихала жизнь бора, стала отчетливо журчать, напевая свою вечную мелодию. Повернули обратно, и тогда ревизор сказал:

— Здесь у Вас я увидел вторую по качеству работу казначейства из всех, проревизованных за мою жизнь. Об этом я напишу завтра в продуманном и подготовленном акте. Я буду просить Министра финансов ходатайствовать перед Государем о награждении Вас орденом Станислава третьей степени. Благодарю Вас и желаю служить так же в дальнейшем.

Отец не ожидал столь высокой оценки, растерялся и пролепетал слова благодарности. Расставаясь, ревизор крепко пожал руку отца.

Через несколько месяцев пришло извещение Капитула орденов о награждении.

Это произошло незадолго до начала Первой мировой войны, когда отцу было 42 года. К этому времени отец уже несколько лет был влюблен. Считал, что его заботы о братьях и сестрах в основном окончены. Сделал предложение и женился на моей маме Марии Павловне.

Ее сестры категорически возражали против брака с бедным чиновником, «текиженцем», «двадцатником» (получавшим жалование двадцатого числа каждого месяца) и огово-

 

- 42 -

рили, что муж не будет вмешиваться в торговые дела сестер Капыриных, а моя мама будет иметь третью часть объема всего дела и право советоваться по проводимым сделкам.

Сестра Вера Павловна была тоже против этого брака, считала себя обиженной, не получив доли из капитала богатых сестер.

Много слез пролила мама. Но решение ее было твердо, и они обвенчались с отцом в православной церкви в Москве. Свадьба была скромной, хотелось избежать пересудов боровчан. Свидетелями в брачном документе были указаны простые крестьяне, приехавшие в Москву на сезонные заработки.

В первый раз в жизни отец получил отпуск, и после свадьбы молодые уехали в Крым провести там медовый месяц. На снимках того времени отец сделал надпись: «Самое счастливое время моей жизни».

После возвращения из Крыма отец переехал в Большой дом, заняв в нем вместе с мамой две комнаты на втором этаже. Раньше там жили дед Павел и Александра Петровна. Отношение сестер Александры и Клавдии и прислуги к отцу было недоброжелательным.

Отец вставал раньше мамы и сестер. Пил чай. Затем на рысаке летел в казначейство и так же возвращался.

Не обходилось и без казусов. Спущенные с цепи огромные злющие кобели Марс и Баян, дети сенбернара Геры и неизвестной породы кобеля, накинулись в саду на Григория Григорьевича, и лишь его проворство позволило спастись от страшных укусов: забрался на яблоню.

В коммерческие и хозяйственные дела отец не вмешивался и лишь изредка, когда его спрашивали, давал советы.

Маму, когда подошло время родов, из-за болезненности и сравнительно большого возраста (около сорока лет) увезли в Москву и поместили в дорогую частную больницу. Роды проходили трудно. Когда в решающий момент у присутствовавшего в больнице отца спросили, кому надо сохранить жизнь — матери или ребенку — отец сказал, что должен жить ребенок, и тем самым еще больше усилил неприязнь маминых сестер, которые считали, что надо было дать противоположный ответ.

Наложили шипцы, и остались живы оба: мама и сын. Но от болезни у мамы пропало молоко. Стали искать кормилицу. Нашли — здоровую женщину, только что родившую ребенка. Одновременно ей сделали предложение быть

 

- 43 -

кормилицей в семье скромного офицера. Но крупная сумма, предложенная нашей семьей, оказалась решающей. Кормилица стала моей няней, очень любила меня и прожила долгие годы в нашей семье. Она говорила, что «если бы не Капырины, то погибла бы в омуте, куда попала».

Меня крестили в Московской православной церкви, назвав в честь деда Павлом. Крестной матерью была московская почетная потомственная гражданка Вера Алексеевна Залогина, подарившая мне крестильный золотой крест, цепочка которого оборвалась во время купания в Протве. Мутная вода реки безвозвратно скрыла все на дне. Крестным отцом стал любимый брат отца — служащий Карсунского казначейства Симбирской губернии Дмитрий Григорьевич Васильев.

Вскоре перевезли меня в Боровск и по соответствующему обряду сделали старообрядцем. Мы теперь уже втроем продолжали жить в Большом доме. В комнате с окнами на восток и юг была спальня отца и мамы. Здесь же стоял письменный стол отца, в верхнем ящике которого были папиросы, а в остальных — его бумаги, письма, сургуч, личная печать от кладовой казначейства. На столе лежало несколько любимых книг, прежде всего И.С. Тургенева.

Стол отца, и в особенности папиросы, которые он мне позволял делать, набивая гильзы табаком, очень интересовали меня. Мне так хотелось быть большим, таким, как папа. А для этого надо было курить, как он. Примерно четырех лет от роду, когда никого не было, я попробовал курить. Меня стошнило. Тогда я решил, что больше курить не буду.

Рядом с большой комнатой в спальне с окном, выходившим прямо на восток, были моя кровать и кровать няни.

В воспоминаниях о раннем детстве вырисовываются прежде всего комнаты Большого дома, мебель, расставленная там, и вся обстановка жизни в нем: и большие образа икон в блестящих окладах в каждой комнате, и хорошо натертый паркетный пол белого дуба, по которому я любил кататься; и блестящие, начищенные медные ручки дверей, и белые, теплые зимой изразцы печей, и пианино, концертный граммофон, люстры и многое, многое другое.

Я был болезненным мальчиком, любимцем всех взрослых обитателей: мамы, отца и няни, тетушек, прислуг-женщин, у которых не было своих детей, дворовых мужиков и даже пленных австрийцев, которые имели далеко где-то там семьи и своих детей.

 

- 45 -

Разрешалось мне делать почти все, и за шалости и провинности особенных наказаний не было. Забравшись со стула на граммофонную подставку, я уронил трубу, и мембрана, ударившись об пол, разбилась. Уронил со стола концертный баян покойного дяди Пети, и он разбился. Кроме замечаний, что «нехорошо» я сделал и чтобы таких «провинностей» больше не было, никаких выводов не последовало. Обычно на замечания я отвечал, что уронил нечаянно и постараюсь так больше не делать. Такое воспитание привело в дальнейшем к признанию своей вины в проделках и проказах, которых было немало, как у каждого мальчика.

Создали мне и детское общество, пригласив смирную девочку Капиталину из небогатой семьи. Девочка очень сильно картавила, крича мне, например: «Павлута, Павлута, гяди, котка бедыт...»

Но воспитывали меня не только родители. Однажды принесли орехи, которые, конечно, были лакомством. Я щедро угощал орехами подругу, и мы много их съели. Когда Капа ушла, нянюшка сказала мне: «Зачем ты так много орехов давал Капе? Ведь их осталось совсем мало. Завтра все сам съешь». Я так и сделал.

Когда пришла Капа, она потянулась ручонкой прежде всего к банке, где были вчера орехи, и обнаружила ее пустой. «Где-то олеки-то?» — прокартавила она, а я ответил: «Не знаю...» Мне было очень стыдно.

В другой раз тетушка Александра принесла напиленные из хорошо оструганных деревянных брусков некрашеные кубики. Высыпав их на пол, она сказала: «Вот вам новые игрушки. Паня, ты хочешь играть в эти кубики?» Вспомнив, что у меня есть раскрашенные кубики, а эти мне показались некрасивыми, я ответил: «Да нет, они некрашеные». А Капа попросила: «Дайте эти кубики мне». И я вдруг сказал: «Нет, Соня (так я звал тетушку), я хочу кубики». Тетушка Александра собрала кубики и отдала их мне. Всю жизнь мне стыдно за этот поступок мальчика Пани.

Я рано начал говорить и даже рассказывать.

Стали покупать детские книжки с ярко раскрашенными картинками. Обладая прекрасной памятью, не зная ни одной буквы, я наизусть запоминал текст и, быстро переворачивая страницы, создавал у взрослых впечатление беглого чтения. Слушатели ахали и восхищались. Однако забава кончилась плачевно. Я стал заикаться и... прятаться под стол. Позвали доктора. Мнение его было определенное и

 

- 46 -

жесткое. Прекратить игру с книжками, отобрать их и на год спрятать. Примерно через год заикание прошло.

Совсем маленьким я любил лазать на деревья, на стулья, на лестницы. Однажды это чуть не окончилось трагедией. По лестнице я забрался на крышу Большого двухэтажного дома и стал бегать по ее краю. Было и высоко и интересно. Увидев это, мама очень испугалась и начала со мной разговаривать, стараясь меня отвлечь. Нянюшка тихонько забралась на крышу и схватила меня в охапку.

Однажды в холодный зимний день меня повезли на салазках в гости к «бабе Сусе» (так я называл двоюродную бабушку Мартемьянову). Нянюшка со своей подругой увлеклись разговором и не заметили, что саночки, где я сидел, стали легонькими. А когда уже в конце поездки оглянулись, то ни меня в салазках, ни огромной Геры, которая бежала рядом, не оказалось. Они бросились обратно и на половине пути увидели меня, молча лежащего на середине дороги, и стоящую надо мной Геру, зорко и напряженно оглядывающуюся вокруг.

 

* * *

 

Шла Первая мировая война. Лучшие лошади Капыриных были мобилизованы на фронт. В результате обесценения исчезли из обращения золотые, затем серебряные монеты и даже часть медных. Вместо них выпускались обесценивающиеся бумажные деньги, а на мелкие суммы — бумажные марки в копейках. Капыринская торговая выручка в рублях быстро росла, и на нее приобретались облигации государственного займа, которые так же резко обесценивались. Обесценивалось и жалование отца. Изменились и хозяйственные дела. Вместо части наемных русских рабочих, мобилизованных в армию, появились австрийские пленные (после Брусиловского прорыва). Приехало много эвакуированных, прежде всего из Брест-Литовска.

Резко ухудшалось продовольственное положение бедного населения. Появились требования о национализации земли, фабрик и заводов. Возникли партии, в которых было много шума и беспорядочной деятельности интеллигенции, купечества, но появилась и очень немногочисленная вначале, но грозная Коммунистическая партия большевиков, в которой ведущее место занимали пришедшие с фронта солдаты, рабочие и бедные крестьяне.

Осенью 1917 года до Боровска докатились раскаты Великой Октябрьской социалистической революции. Предста-

 

- 47 -

вители вновь созданных органов власти, в числе которых был Председатель Боровской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией Егор Васильевич Уточкин, пригласили и информировали отца: «Вы назначаетесь комиссаром по национализации банка братьев Протопоповых и ссудной кассы огородников. Как Вы к этому относитесь?»

— Выполню Ваши приказы.

— Немедленно национализируйте. На случай какого-нибудь сопротивления или саботажа товарищ Уточкин выделил Вам своих работников. Все обнаруженные ценности точно опишите, занесите в ведомости и поместите в кладовую бывшего казначейства. Все операции банка и ссудной кассы с момента национализации прекращаются. Понятно? Исполняйте немедленно.

— Все будет исполнено.

Когда все было сделано, и отец вернулся домой, к нему в слезах бросилась мама. Обнимая и целуя его, она говорила:

— Гришенька, милый, зачем ты это сделал? Говорят наши, всех нас могут убить. Откажись! Скажи, что ты не можешь больше быть комиссаром. Может быть, тогда, если переменится власть, тебя простят. Христом Богом молю тебя, откажись!

Лицо отца посуровело. Бережно разняв обнимавшие его руки, он сказал:

— Нельзя, Машенька, нельзя! Это приказ по службе. Я всю жизнь служил и служить буду. Не проси. Со службы я не уйду. Кончим этот бесполезный разговор.

Вскоре встретилась маме знакомая купчиха — бывшая подруга — и сказала: «Ну, здравствуй, комиссарша. Попомни, горькими слезами тебе обольется комиссарство Гришеньки. Белые наступают. Не помилуют его, хоть он и золотой крест от царя Николая имеет. А Павлушеньку твоего прикончат».

С истерическими рыданиями прибежала мама домой. Опять бросилась к отцу. И опять он был непреклонен. Только старался выведать, какая же это «подруга» с мамой разговаривала. Но мама не выдала ему свою тайну.

Большой дом и семья в нем стали жить напряженной жизнью. Вскоре стали говорить о том, что в соседнем уездном городе Медыни вспыхнуло восстание, которое было подготовлено затаившейся там группой белых офицеров. Там расстреляли коммунистов, руководящих работников и часть служащих советских учреждений. В следующие дни восстав-

 

- 48 -

шие решили занять Боровск и подготовить там контрреволюционную группу, которая, так же подняв восстание, помогла бы наступающим.

Но Боровская чрезвычайка во главе с Уточкиным не дремала. Часть людей, готовивших восстание, была арестована, посажена в острог и расстреляна. На Медынской дороге, недалеко от глухого места в Челховом Враге, на горке, была устроена засада с пулеметами, и наступавшие, не разведав обстановку и надеясь на беззаботность Советской власти в Боровске, попали под перекрестный жестокий огонь. В беспорядке и панике бежали, преследуемые идущими за ними по пятам красными. Без серьезного боя Медынь была взята, и там восстановлена Советская власть.

Ранним утром, когда еле светилась розовая полоска зари, и в детской было полутемно, я был разбужен каким-то шумом и увидел над собой встревоженное лицо няни.

— Хочешь встанюшки? — сказала она.

— Зачем? Я хочу спать! А кто там шумит, няня?

— Большевики пришли.

В соседней комнате слышались шаги. Совершенно одетый отец ходил из угла в угол. Мамы не было.

Накануне поздно вечером, когда уже все легли спать, в ворота стали дубасить несколько вооруженных мужчин и потребовали хозяек. К ним вышел полуодетый отец, но ему сказали:

— Григорий Григорьевич! Мы не к Вам, а к сестрам Капыриным.

— Да в чем дело? Я служащий казначейства комиссар Васильев.

— Мы Вас хорошо знаем. Мы не к Вам, а с обыском к сестрам Капыриным. Вот ордер на обыск. А Вы идите в свою комнату и не выходите из нее. Скажите Вашей жене, Марии Павловне, чтобы она оделась и вышла к нам. Ее присутствие при обыске обязательно.

— Так что же, меня вы разъединяете с женой?

— Да.

— Вы понимаете, что делаете?

— Мы ищем оружие. Мы так проинструктированы. Вам необходимо подчиниться. Ничего не поделаешь. Служба.

На беду при обыске нашли пистолет покойного Петра Павловича и две коробки боевых патронов к нему. Никто из сестер арестован не был, хотя угроз и требований о выдаче будто бы спрятанного оружия было предостаточно.

 

- 49 -

Сурово и беспощадно по всей стране стали развертываться операции Гражданской войны. Свертывалось хозяйство, сокращалось производство товаров. Рабочим и служащим стали выдавать небольшие пайки, прежде всего — хлебные. Я помню, что почему-то с удовольствием ел принесенные отцом кусочки хлеба из овсяной муки, тщательно выбирая и выбрасывая жесткие полоски кожуры из овсяных зерен. А их было так много в этом плохо пропеченном хлебе. Ел мел. Поел все мелки мамы, которые она использовала при шитье для разметки материи.

Конфисковали всех лошадей и коров, оставили только двух.

Состоялся совет семьи о делах имения: группа спекулянтов предложила продать им дрова и древесину, но по очень низким ценам. Отец сказал: «Продавать немедленно все по ценам пареной репы!» Но тетушки не согласились: «Надо выждать. Григорий Григорьевич — некоммерческий человек. Его советам не надо следовать».

Скоро привели двух совершенно исхудалых, ранее мобилизованных лошадей, ставших теперь одрами. Отец потребовал: «Вернуть! И кормить нечем, и наверняка их отберут, если они поправятся». И опять его не послушались.

Вскоре конфисковали имение. Пользуясь его «ничейностью», крестьяне окрестных деревень начали в массовом порядке вырубать деревья, выбирая лучшие и используя их на починку старых и строительство новых изб. Спиливая дерево, часто оставляли пни высотой в пояс человека (лень было наклониться и пилить под самый корень). В имении светлый дом, что стоял над средним большим прудом, сломал и увез к себе в деревню сын бывшего капыринского приказчика по имению. Во всех трех прудах неизвестные хищники прорыли перемычки, спустили воду и забрали трепыхавшихся на дне карпов.

Постепенно свертывалось хозяйство. Были рассчитаны приказчик по имению, рабочие, прислуга. Остались только моя нянюшка и Ольга Федоровна, ставшая к тому времени членом нашей семьи.

Растаскивалось имущество Большого дома. Конфисковали пианино и перевезли его в здание бывшей городской управы. Во время обысков отбирались куски текстильной материи и другие товары.

Наконец, решилась и судьба Большого дома. Его муниципализировали, передав в ведение Боровского Городс-

 

- 50 -

кого Совета, который большую часть верхнего этажа отдал артели крестьян, занимавшихся производством веревок. Председатель артели, оставив одну комнату для канцелярии, в остальной части дома поместил свою семью, перевезя ее из деревни. Начались массовые хищения книг из библиотеки, посуды из столовой. Жаловаться было некому, да и безрезультатно.

Наконец, было объявлено, что оставшуюся часть дома хозяева должны покинуть в трехдневный срок. В том числе и семья бывшего комиссара Васильева, который продолжал служить в качестве заместителя заведующего Боровским уездным финансовым отделом и заведующего его Сметно-кассовым подотделом. Все должны были переселиться в два оставшихся в их собственности маленьких домика. Но в домиках жили. В самом маленьком двухоконном — старообрядческий протоирей Иван с попадьей. В трехоконном — трикотажник-кустарь Манегин с семьей и небольшой трикотажной мастерской.

Отец Иван выехал. В маленький дом въехали тетушки и Ольга Федоровна. Манегин же заявил пришедшему к нему отцу:

— Чтобы я, рабочий человек, освободил дом для бывших буржуев, когда существует рабоче-крестьянская власть? Не бывать этому. Уходи, Григорий Григорьевич, по-хорошему, пока я тебя в шею не выставил.

На следующий день отец был у председателя Городского Совета и рассказал ему о своем вчерашнем посещении Манегина.

— Это какой же Манегин? — спросил председатель. — Сейчас наведу справки.

Оказалось, что у Манегина были две наемные работницы-трикотажницы, а сам он замечен в спекуляции трикотажными и текстильными изделиями.

— Сегодня же будет решение Городского Совета об освобождении дома в двадцать четыре часа.

Одновременно председатель снял телефонную трубку:

— ЧК? Егор Васильевич? Тут начал Манегин умничать и наши постановления не выполняет о выселении его из дома, куда должен въехать Васильев, тот самый, из Райфо. Пошли туда одного или двух своих работников, чтобы они его хорошенько тряхнули, разузнали, продолжает ли он заниматься своими спекулятивными делами. Позвони мне, чем дело кончится.

 

- 51 -

И обратился к отцу: «Завтра или послезавтра Манегина в Вашем доме не будет».

Действительно, через день домик был пуст, и мы его заняли, перенеся отданную нам мебель. Часть имущества, муниципализированную решением Городского Совета, оставили в Большом доме. Ночевали мы уже в маленьком домике.

Утром следующего дня мама сказала мне: «Вот тебе ящик. Собери в него в бывшей детской свои игрушки. Пойдем, простимся с Большим домом».

Пришли в почти опустевший от вынесенной мебели и ушедших других членов нашей семьи Большой дом, где лишь на половине у Мухиных было радостное оживление. Я оглядел свою бывшую детскую, собрал игрушки (они поместились в большом деревянном ящике) и сказал:

— Мама, я совсем готов.

— Тогда помолись Богу!

Мы помолились вместе, глядя из окна детской на кресты церкви Бориса и Глеба. И пошли молча, неся остатки нашего скарба, в свой трехоконный дом, в котором начался новый этап нашей семейной жизни.

Недолго наслаждались Мухины житьем в Большом доме. Были раскрыты злоупотребления главы семьи, и вся она была переселена обратно в деревенскую избу. Большой же дом был отдан полностью детям, у которых погибли, пропали без вести родители или отказались от своего потомства. Полуголодные, но спасенные от смерти ребятишки стали смотреть из единственного окна, выходящего на наш двор, на благополучное по тем временам существование нашей семьи, звали наших животных, клички которых запомнили. Летом ребятишки подкармливались в огромном саду яблоками, не дожидаясь их созревания, и плодами кустарников, делая иногда набеги (но сравнительно редко) на наш сад и огород.