IV. ЖИЗНЬ СЕМЬИ В МАЛЕНЬКОМ ДОМЕ

 

Мы стали жить вчетвером: отец, мама, я и нянюшка. В комнате о двух окнах, выходящих на юг бывшей Борисоглебской улицы, в переднем углу, поместились родовые капыринские иконы без окладов и маленький образ Христа Спасителя, принадлежавший отцу. В середине комнаты поставили обеденный стол с ящиками, наполненными предметами домашнего обихода. У стены с окном во двор расположился письменный стол отца и рядом с ним — зеркало в раме черного дерева. У задней стены, разъединявшей переднюю комнату с прихожей, стоял комод и висели старинные часы из приданого бабушки Александры Петровны. Часть восточной стены занимали стенка белой изразцовой печки-голландки и второе зеркало в ореховой раме. Вокруг стола и по стенам стояли черные венские таннстовские стулья с соломенными сиденьями, часть из которых была прорвана.

В прихожей помещались буфет с посудой, шкаф для одежды, в котором висел очень интересный для меня отцовский парадный мундир, шпага и некоторые другие выходные вещи. В узкой длинной комнате с одним окном на улицу стояли мамина и моя кровати, мой письменный столик и железная печка, которую топили на ночь в морозные дни. Железная вытяжная труба проходила под потолком через две комнаты и попадала в трубу голландской печи. Между нашей с мамой комнатой и прихожей была совершенно темная маленькая комнатка с топкой для голландки, где стояли папина постель и умывальник с мраморной плитой.

Все окна были уставлены привезенными в холодный зимний день из казначейства сильно обмороженными цветами. Казначейство, где служил отец, было ликвидировано.

В нашем доме на полу у одного из окон стоял араукарий,

 

верхушка которого занимала почти все окно, а нижние обмороженные ветки были обрезаны. «Араукарий страдает и гибнет так же, как я и моя семья. Дай Бог, мил, чтобы ты вырос большим и сильным и в зрелые годы не испытывал наших страданий», — говорил отец.

Инфляция превратила жалование отца в никому не нужные бумажки, а паек не мог обеспечить голодное существование даже его одного. Счет денег велся вначале на тысячи, затем на миллионы.

Но существовать как-то надо было. Источником выжить стало натуральное хозяйство семьи. Прежде всего, огород. Большой приусадебный участок, засаженный молоденьким садом, оставлял довольно много свободной земли, позволял сделать здесь гряды. Кроме того, рабочим и служащим выделяли участки пустующей земли из угодий, национализированных у крупных огородников и землевладельцев. Отцу выделили два таких участка, и на семейном совете они были разделены поровну между семьей тетушек и нашей. Так же были разделены и участки усадебной земли. Тетушки считали это несправедливым и настаивали на том, что наша доля должна быть в размере одной трети, как это было раньше в хозяйстве Капыриных. Но теперь вопросы взаимоотношений решал отец, и его слово стало законом. Маму называли «половинщицей», упрекали за несправедливость, но это дела не меняло.

В учреждениях были лошади, кой-какой сельскохозяйственный инвентарь. И лошадь, и плуг, и борону давали вспахать огород. Но на маленьких участках приходилось пользоваться главным образом железными лопатами. Ухаживать за посадками должна была вся семья. Отец большую часть дня проводил на службе.

Надо было накосить и сена для коровы и овец. Главным образом в лесу, за несколько километров от города, учреждению или нескольким учреждениям отводились сенокосные участки. Объединялись обычно две-три семьи и отправлялись на несколько дней на сенокос (в большинстве случаев — женщины). Наша семья кооперировалась с семьей ветеринарного врача Михаила Матвеевича Пятницкого. Дома с ребятами, едой и служебными обязанностями управлялись мужчины. Конечно, домашнее хозяйство шло в это время кувырком.

Но жизнь натурального хозяйства так или иначе шла. Семьи интеллигенции кормились. Даже чай ухитрялись пить.

 

Для этого на заварку собирали осенью на огородах морковку, мелко строгали ее, сушили в русской печи в большом количестве, чтобы хватило примерно на год. Сеяли сахарную свеклу, нарезали ее тоненькими ломтиками, высушивали в печке и использовали вместо сахара.

Большим подспорьем нашей семье был сад: яблоки, груши, плоды кустарников. Не было хлеба. Крестьянам нашей губернии его самим не хватало. Приходилось ехать на Юг в товарных вагонах и выменивать его там у местных крестьян на мануфактуру, носильные вещи, которыми обматывали тело или надевали их на себя, чтобы не отобрали при обысках на станциях заградительные отряды.

Для пастьбы коров нанимался пастух. Наше зареченское стадо насчитывало около двухсот коров. Каждый день пастух переходил с подпасками из одного дома в другой, где ему готовили еду. В большинстве хозяйств были куры, кролики, а у нас было даже три улья пчел. Ульи тогда можно было ставить в саду под защитой привязанных собак. Соты с медом еще не выламывали воры, ульи не опрокидывали хулиганы. Но все члены семьи боялись пчелиных укусов. Особенно было страшно при роении, когда из улья вылетала масса пчел и, кружась в воздухе, выбирала место для посадки — «привой», как говорят пчеловоды. Когда пчелы прививались, образуя компактную гроздь, и отправляли ходоков для поисков нового гнезда, пчеловод-хозяин должен был снять их в роевню — своеобразное решето, затянутое с обеих сторон или металлической сеткой или редкой материей. Пчелы раздражаются, злятся, кусаются. Зачастую рой прививается высоко на дереве или охватывает его ствол. Тогда приходится спиливать часть дерева с висящим над ним роем или сгребать пчел деревянным черпаком или ложкой и сбрасывать их в роевню.

Если рой вовремя не будет снят, а пчелы-разведчицы сообщат, что найдено новое подходящее жилье, рой поднимется и слетит, переберется в новое гнездо.

Для защиты от укусов пчеловод надевает на голову сетку, завязывает рукава рубахи и низ штанин веревочками (женщины сменяют иногда юбки на брюки). На руки надевают перчатки. Но все это при общем шуме роя и спешке трудно сделать сразу. Животные на усадебном участке начинают волноваться. Собака лает, кот забирается на самый конек крыши, куры кудахчут. Отец ругается: не может найти перчатки, да и «черт их найдет» летом, когда они давно

 

мамой спрятаны в отдаленный уголок комода. Приходится на руки надевать чулки. Нянюшка кричит и спорит с отцом, кому пилить высоченный сук тополя, на который, в конце концов, привился рой. Самым рассудительным человеком в такой обстановке оказывается мама.

Я все это наблюдаю, сидя на крыше, надев на голову сетку.

Наоравшись на садовую лестницу, няня энергично пилит сук. Пчелы, недовольные тем, что их тревожат, стараются укусить кого-нибудь из нас. Наконец, одна из них кусает кота в нос — он стремительно шаркает с крыши, фыркает и усиленно трется мордой о влажную землю. Я слезаю с крыши и все дальнейшее наблюдаю из-за кустов малины.

Наконец, подпиленный сук стремительно падает вместе с роем на землю. Туча пчел поднимается вверх и набрасывается на нянюшку. Та кричит: «Ой, ой, ой! Зажрали совсем! Караул!» — и почти скатывается с лестницы. «Что орешь без толку!» — кричит отец. «Да, хорошо тебе, ты в портках!» — слышится ее ответ.

Плохо было с дровами. Надо было их самим пилить в лесу и привозить домой на больших салазках (дровешках). После того как спиливали несколько деревьев, очищали их от сучьев и клали на салазки, отец и мама впрягались как лошадки и тащили за веревки салазки. Я сзади подталкивал их колом и помогал таким образом родителям. Потом во дворе деревья распиливали на поленья, и толстые из них отец раскалывал колуном на части. Иногда ездили в более близкое место, на болото, и заготавливали там ольховые дрова. Дров всегда не хватало. Непосильно было заготовить их загодя, чтобы они просохли. Топили поэтому сырыми, принося их накануне в дом. Они шипели, дымили, с некоторых поленьев падали капли воды.

Зимой трудным делом была доставка воды для коровы. Речка Протва была сравнительно далеко от дома. Надо было ехать на дровешках, куда ставили бочонок, и черпать из ближнего глубокого колодца воду, которая проливалась и намерзала большими ледяными глыбами на стенках его сруба. По временам кто-нибудь из мужчин скалывал, ругаясь, лед, который падал вниз в колодезь и вычерпывался ведрами вместе с водой. Набрав в бочонок воды, отец, мама или оба вместе впрягались коренниками в веревки дровешек, а я понемногу подталкивал сзади, помогая этим коренникам и пытаясь придать бочонку большую устойчивость.

 

Праздником для отца были редкие приезды его хорошего знакомого, зажиточного крестьянина из Тишинки Гавриила Исаевича Волкова. Обычно он привозил бутылку самогонки и оставался ночевать до следующего утра. Закончив свои коммерческие дела на базаре и в других местах, в воскресенье он приходил к нам к обеду, передавал отцу бутылочку с мутноватой жидкостью. Отец, улыбаясь, потирал руки, не раз рассматривал бутылочку на свет и медленно разливал содержимое в чашки. Затем, смотря на маму, подняв свою чашку, произносил:

— Рабы Божий Гавриил и Григорий приобщаются святых таинств. Чайными чашками, Машенька, приобщаются, чайными чашками.

— Ах ты, кощунник ты старый, вот что я тебе скажу!

Гавриил Исаевич, держа свою чашку в одной руке, другой нетерпеливо теребил бородку и крякал, недовольно посматривая на отца. И весь его вид говорил: «Ну что ты тянешь? Надо выпить, закусить и приняться за хлебово».

Но он был гость, и подсказывать хозяину считал нетактичным. Наконец, оба проглатывали слюну, с удовольствием выпивали и заводили задушевный разговор, браня и власть и местных руководителей: «До чего они все довели...»

Пообедав, Гавриил Исаевич говорил отцу, что он бы с удовольствием растопил голландку. Садился к ее топке и, аккуратно укладывая дрова, произносил:

— Дрова-то у тебя неважные, Григорь Григорич! Особливо вот эти ольховые. Ольха ведь распоследнее дерево, на болоте растет, им только полушубки овчинные в желтый цвет красить. Да и сыроваты дрова-то.

— Не скажи, Гаврил Исаич! Ольховые, когда прогорят, хороший жар дают.

Через некоторое время, когда ольховые дрова разгорались, Гавриил Исаевич говорил:

— А ведь дрова-то ольховые стоящие, а ежели еще накинуть, то куды годисси!

— Пап, ах, правда, давай накинем!

— Ну что ты, мил! Ведь мы с тобой не Гавриил Исаичи. Дрова надо экономить.

Положение в подсобных домашних хозяйствах рабочих и особенно служащих, непривычных к напряженному сельскохозяйственному труду, не умевших, например, хорошо косить траву, было сложным. У крестьянина, как правило, была лошадь, которая выполняла наиболее трудоем-

 

кие работы, пахоту, боронование, перевозку грузов. Ни у рабочих, ни у служащих лошадей не было. Их давали предприятия и учреждения на очень короткий срок, особенно во время сезонных работ, и далеко не всем.

К этому времени отец выглядел уже старым — с седенькой бородкой клинышком, небольшими усами и лысиной. Носил золотые очки. Невысокого роста (в молодости, чтобы это было не так заметно, носил обувь на каблуке), с небольшой физической силой, он обладал огромной силой воли, смелостью, отличался правдивостью.

Некоторые наши соседи были вороватыми. И воровали, думая, что, если они обидят прежних буржуев и их зятька, то им ничего не будет. Однажды соседи варварски выкопали в нашем саду пионы, взяв лишь верхушки их, а клубни оставили в земле. Погибли и корни и верхушки пионов полностью. Отец не придал этому значения. Но когда здоровенный мужик стал косить в нашем саду траву, отец смело вышел к нему, потребовал уйти и оставить на месте скошенное. Отбросив в сторону косу, подойдя почти вплотную, сосед замахнулся для удара и встретил жесткий взгляд прямо на него смотрящих глаз отца. Отпрыгнув назад, отбежав, он опять пошел с поднятыми кулаками, крича: «Расшибу-очки...»

— Посидишь в остроге, одумаешься! — сказал отец, не двигаясь с места.

Ворюга взял косу и, ругаясь, ушел.

Капыринский сад был огорожен высоким, плотным дощатым забором на дубовых столбах. Постепенно доски стали выламывать, столбы пилить, и только сторона забора, выходящая на наш участок, оставалась нетронутой. Наконец, очередь дошла и до нее. Ночью громко залаяла собака около задних ворот. Отец встал, поднял маму и теток, пошел в сад и увидел знакомых со Слободской улицы, выламывающих доски их забора. Вначале воры заявили, что ведь забор теперь «не ваш», уходите от греха. Но топор и лом бросили. Отец поднял то и другое и сказал: «Завтра объясняться будем в милиции».

Утром, еще задолго до ухода отца на службу, воры явились с повинной, чтобы не заявляли в милицию и отдали бы топор и лом. Отец обещал в милицию не заявлять, но инструменты оставил в качестве трофеев.

Отец был глубоко верующим человеком, честным служакой, старавшимся соблюдать принципы беспорочной

 

службы, которым он присягал еще при царе Александре Третьем. Уважал его и чтил. Ежегодно исповедовался и приобщался, всегда надевая при этом парадный мундир, а на него овчинный полушубок (чтобы не обращать на себя внимания). Долго при Советской власти носил форменную фуражку, но без кокарды, а зимой поверх нее — башлык. Но однажды ответственный работник сказал ему:

— Григорий Григорьевич, давно бы пора Вам форменную фуражку снять. Сколько лет уже Советская власть, а Вы одеты как при царе Горохе.

Придя вечером домой, отец снял фуражку, положил ее с сожалением на вешалку и сказал:

— Ну, Машенька, больше уж я форменную фуражку не надену. Замечание мне сегодня сделали.

Особенно переживал отец, когда по службе приходилось действовать вопреки его совести и убеждениям. Так, во время голода в Поволжье было приказано изъять церковные ценности, средства правительство хотело использовать для помощи голодающим. Изымать ценности из церквей и монастыря отец категорически отказался. Да на этом особенно и не настаивали. Учесть же все изымаемые ценности, и сдать вышестоящей организации было поручено отцу.

Изъятие церковных ценностей проходило напряженно. Когда в монастырь явился вооруженный отряд, ударил набатный колокол. Сбежались Рощинские и Рябушинские мужики и другие жители. Отряду пришлось уйти, не выполнив задания. Ценности удалось взять лишь со второго захода. Изъятие ценностей в центре города также было встречено набатом. По бьющему в набат был открыт огонь, но попасть в него не удалось. А мать бьющего в набат скончалась под колокольней от разрыва сердца (так тогда говорили).

Поздним вечером одного морозного зимнего дня около нашего домишки остановилось 22 саней, нагруженных огромным богатством. Я еще не спал. Отец и военный — начальник конвоя — вошли в наш дом. В руках у отца был мешок. И он, и начальник конвоя сняли полушубки и сели к столу. Отец расстегнул пиджак и, вынув большой сверток бумаг, сказал: «Здесь все описи имущества, которое мы везем. Запомните это на всякий случай. Все самое ценное перечислено в верхней ведомости, а сами ценности вот в этом мешке, что у меня в руках».

— Григорий Григорьевич! Вы напрасно отказались взять оружие. Вот у меня второй револьвер. Возьмите его.

 

— Нет! Оружие — Ваше дело, включая всех членов конвоя. Мое дело — описи и вот эти самые ценные вещи, — он показал рукой на мешок. — Они погибнут вместе со мной. — И спросил:

— Разрешите?

— Да, конечно.

Отец развязал веревку горловины мешка и стал вынимать и ставить на стол золотые и серебряные вещи: чашу, дарохранительницу, большой золотой крест, другие предметы религиозного культа.

— Мил, смотри внимательно и запоминай. Быть может, во всю жизнь тебе никогда не придется увидеть ничего подобного.

На столе при свете маленькой трехлинейной лампочки сияли огромные богатства. Отец осторожно переложил их обратно в мешок, перевязал его горловину, застегнул пиджак, надел полушубок и сказал:

— Теперь без остановки поедем до станции Балабаново. Еще раз напоминаю вам, чтобы была обеспечена полная, без торопливости, погрузка всего в отведенный нам отдельный вагон. Предупредите начальника станции, машиниста и главного кондуктора, что время стоянки поезда не ограничено, и без нашего сигнала он не должен двигаться ни вперед, ни назад по путям станции.

— Теперь до свидания. Возможно, я задержусь на несколько дней. Не беспокойтесь. — Обнял и поцеловал маму и меня. Они с начальником конвоя вышли в холодную, зимнюю ночь.

Как ни трудна и голодна была жизнь, но у меня, ребенка, были и радости. Летом любил ходить с отцом по Петровской горе на ключ за водой для самовара. Идя за сосенками по верхушке горы, кричал: «Ау!» Снизу из-за сосенок отец отвечал мне. Зимой я катался с горки на лыжах. Наблюдая это, отец кричал: «Упал! Упал! Упал!» Если я не падал, качал головой и говорил:

— Какой молодец! Хорошо катаешься...

Однажды я налетел внизу на огромный тополь. Удар был так силен, что нижняя челюсть оказалась в крови, два верхних передних зуба я с кровью выплюнул. Меня в полубессознательном состоянии посадили на салазки. Я плакал и немовато говорил:

— Буду теперь криворотенький... Хороший хирург удачно вправил челюсть.

 

В холодные звездные зимние ночи совсем недалеко от нашего сада, по опушке леса, бродили и выли волки. Мы с отцом выходили за задние ворота и в ламповые стекла подвывали им. Собаки во дворе поджимали хвосты, скулили.

Летом мне строго было запрещено ходить на речку. Но в жаркий летний день так хотелось искупаться, половить рыбу, особенно бутылкой, у которой выбита часть донышка. Ее ставили на мелководье с заткнутой пробкой посередине протока. Рядом с бутылкой нагребали продолговатые холмики песка, которые доходили до берегов протока. Получалось сооружение, напоминающее подводную плотину из песка, к которой, бултыхая ногами, гнали из более глубоких мест маленьких рыбешек. Они плыли обычно по наиболее глубокому месту как раз к поставленной бутылке, проходили через пробитое отверстие и оказывались в руках у мальчишек-рыболовов. Искушение было непреодолимым, а тут еще соседский паренек Васька настойчиво звал идти с ним. Часов в двенадцать мы вдвоем тихонько улизнули на речку и застряли там.

Настало время обеда. Напрасно мама искала меня и во дворе и в саду. Громко звала. Ответа не было. Бросив все домашние дела, она легла на постель и горько плакала. Со службы пришел отец. Покачал головой, отказался от обеда.

— Надо идти искать.

— Где же ты будешь его искать?

— Где, где? Откуда я знаю, где? В такую жару, вероятнее всего, ушел на речку. Если так, то я ему задам!

Отец шел к речке наиболее прямым путем по узкой тропинке, по бокам которой росли полевые цветы. Отец набрал их целый букетик. Мы к этому времени наловили почти целую бутылку мелкой рыбешки. Не заметили на берегу появившуюся фигуру отца.

— Ах, вот ты где, голубчик! Мать слезами обливается, а он, видите ли, рыбку бутылочкой ловит.

Быстро спустясь в воду, не снимая сандалий и штанов, схватив меня за руку, отец несколько раз стегнул меня букетиком цветов. Это был единственный раз за всю жизнь. Показывая на бутылку с плавающими в воде маленькими рыбками, приказал:

— Оставь все это Васе. А ты, Вася, больше никогда не бери его с собой на речку.

Дома мама, услыхав звук щеколды калитки и заслышав наши шаги, бросилась к нам навстречу. Обняла, стала целовать меня, прижимаясь мокрым от слез лицом.

 

— Где ты так долго был? Я так боялась, ждала тебя.

— Где, где? Известно, на речке. Выходит, почти целый день с Васькой рыбку там ловили. Выдрать его, подлеца, хорошенько надо. Ну да, ладно, для первого раза прощу.

Примерно тогда же появилась у меня еще одна провинность. В каменной стене нашего домика и особенно в прогнившем деревянном подоконнике стала жить довольно большая семья муравьев. Напрасно я ловил их — количество их увеличивалось. Я попросил у мамы разрешение залить жилище муравьев уличной водой после дождя. Последовал категорический запрет.

Под праздник Вознесения Христова вымыли полы. К обедне на следующий день мама одела меня в чистую вышитую рубашечку и белые штанишки, новые сандалии и чистые чулки. После обедни и завтрака мама ушла в гости, оставив меня дома с верным другом, большой гладкошерстной, рыжей и очень злой собакой — Тюльпаном. На лбу его было совершенно белое пятно: звездочка.

Происхождение пса неизвестно. Он прибегал к нам в сад. Видимо, был бездомен. Тетушка Александра давала ему еду. Он не брал ее из рук. Даже когда ее клали, но близко стояли и смотрели на него, он не ел. Но постепенно привыкал к тетушке, стал позволять гладить себя. Наконец, дал ей надеть на себя ошейник. Привели его к нам и посадили на цепь у плотной, хорошо сделанной конуры.

В ворота постучали. В щелочку я увидел женщину, которая просила открыть калитку и впустить ее. Во двор нахально вошли несколько цыганок и спросили, где взрослые. Узнав, что, кроме меня, никого нет, две из них пошли к двери дома, а две — к лестнице в подвал. Сообразив, что это беда, я бросился к злобно лающему Тюльпану и закричал, расстегивая ошейник: «Сейчас спущу собаку». Цыганки убежали.

Несколько успокоившись, я подумал, что теперь, когда ни мамы, ни отца не было, мне можно без помех расправиться с муравьями. Только что кончился сильный дождь, и во дворе образовалась лужа. Я нашел старую консервную банку, стал черпать из лужи грязную воду, носил ее в домик и заливал в подоконнике дыры, где лазали муравьи. По только вчера вымытому полу ясно пролегла дорожка от проливаемой воды и грязных сандалий. Разумеется, рубашонка и беленькие штанишки были вконец испачканы. Грязная вода текла по побеленной стене, но муравьи продолжали деятельно бегать и, вероятно, очень сердились на

 

меня. Расстроенный своей неудачей, раздумывая о том, чтобы залепить все щели, откуда бегут муравьи, я услышал стук в калитку. Это была мама. Очень рассердившись, она побежала в кухню. Оттуда — с посудным полотенцем в одной руке, схватив меня за ручонки, начала стегать. Я вырвался. Возмущенный «несправедливостью», забрался на самый верх крыши и с обидой смотрел на маму.

— Слезай сейчас же!

— Не слезу. Ты меня несправедливо отстегала полотенцем. Я хотел уничтожить муравьев в доме.

— Пора обедать! Слезай сейчас же, паршивый мальчишка, неслух!

— Не слезу. И обедать не буду.

Дальнейшие переговоры, хотя они переходили и в просьбы, и в обещание пожаловаться отцу, успеха не имели. Я просидел до прихода отца со службы.

Увидев меня на крыше, отец строго распорядился:

— Слезай!

Я немедленно выполнил его требование, хотя обижался:

— Да... Она меня полотенцем стегала.

— А я тебя ремнем отстегаю.

Но эту кару отец не применил ко мне ни разу в жизни.

 

* * *

 

Изредка появлялся в нашем доме хороший знакомый отца — Семен Андреевич. Смолоду он был очень религиозен, постригся в монахи в Боровском Пафнутьевом монастыре и прожил там несколько лет. Но потом пришел к выводу, что монашеская жизнь, без физического труда, без помощи мирским людям несправедлива. На скопленную сравнительно небольшую сумму денег еще до Первой мировой войны он купил небольшой участок земли, недалеко от одной из деревень, построил на нем домик с надворными постройками, приобрел сельскохозяйственный инвентарь, завел лошадь, корову и огромную собаку — верного друга. Стал жить совершенно один. Через некоторое время к нему стала приходить из ближайшей деревни старушка стряпать и доить корову, а на ночь уходила обратно к себе домой.

Отгремела Первая мировая война, пришла Советская власть, а Семен Андреевич продолжал жить в своем домишке бобылем. И вот однажды он, встревоженный, приехал на своей лошаденке к нам и сказал, что ему обяза-

 

тельно надо посоветоваться с моим отцом. Вечером, сидя за морковным чаем, Семен Андреевич рассказал, что вчера нашел своего верного друга — собаку — мертвой.

— Думаю, она отравлена.

— Это очень плохо — одно могу Вам сказать. Немедленно заводите себе другую собаку, и советую Вам подумать о переезде в другое место.

— Да я и сам обеспокоен. Где ее найдешь, хорошую собаку, сразу? У Вас на примете нет?

— К сожалению, нет. А не говорила ли что-нибудь приходящая к Вам старушка?

— Был разговор. Будто бы в деревне парни между собой судачили, что у меня денег много. Не скрою от Вас, скопил я несколько золотых монет и спрятал их в лесу. Буром пробурил отверстие примерно в аршин глубиной. — И он показал нам на пальцах ширину и на руке — глубину захоронения.

Прошло несколько дней. Знакомый милиционер сказал отцу:

— А Вы знаете, Ваш знакомый Семен Андреевич убит.

— Как же это произошло?

Да вот ведется следствие. Его нашли лежащим во дворе с простреленным сзади картечью черепом. Очевидно, убийца прокрался днем на сеновал, выстрелил вечером оттуда ему в затылок. Старушка показала, что, идя домой в деревню, на половине пути вечером она слышала выстрел, но не придала этому значения. Лишь придя на следующий день доить корову, она увидела во дворе его труп. В доме было все перерыто.

— И никаких следов?

— Да как сказать? Кое-какие косвенные улики вроде бы есть. Арестовали двух парней из соседней деревни, но ни один из них не признался.

Через некоторое время выяснилось, что один из парней — убийца — признался. Был судим и осужден из-за молодости и по принятии во внимание других смягчающих обстоятельств на небольшой срок тюремного заключения.

Пасеку Семена Андреевича в количестве семнадцати рамочных ульев и одной колоды передали детскому дому и поставили в его саду. Но там не было опытного пчеловода. Приходили по приглашению любители-пчеловоды, учителя, но уже осенью оказалось, что в ульях не было меда для прокорма пчел зимой. Пасеку ликвидировали.

Клад же золотых монет до сих пор лежит в лесу.

 

* * *

 

В семье богатых купцов Меренковых было несколько сыновей-наследников, намеревавшихся продолжить дело родителей. Лишь один захотел учиться и поехал в Москву, несмотря на недовольство семьи. Прошел год, другой. Обособившийся сын неплохо учился. К этому стали привыкать домашние. И вдруг грянул гром. Сын был арестован, обвинен в революционной деятельности, просидел около года в тюрьме, был отправлен в Сибирь, где провел несколько лет. После Октябрьской революции тяжело больной туберкулезом, он вернулся в Боровск и был назначен военным комиссаром Боровского района. Получив вызов в близлежащий Наро-Фоминский район, он приказал заложить лошадь и ночью решил ехать, чтобы наутро прибыть к месту вызова. Товарищи говорили ему:

— Поезжай днем или возьми провожатого.

— Ну что вы! Я вооружен. Да и кто в глухую ночь набросится на одинокого путника без поклажи? Ведь, как мы знаем, это пошаливают грабители, чтобы поживиться добром.

— Не советуем одному ехать ночью. Не быть бы беде!

Но военком не послушался разумных советов и поехал глухой осенней ночью один.

Утром в Боровском военкомате раздался телефонный звонок. Недовольный голос в телефонной трубке спрашивал, почему военком не выполнил приказа и не явился на вызов.

— Да он выехал к вам.

— С какой охраной?

— Он поехал один без охраны. Категорически отказался взять кого-нибудь с собой.

— Немедленно организовать розыск! — прохрипела трубка. — Один отряд высылайте вы. Навстречу мы вышлем своих людей.

Вечером того же дня в Боровский военкомат пришла телеграмма: «Лошадь найдена трех верстах Нары. Леонидов на розысках. Следы найдены».

В лесу около дороги было найдено много следов: ведь земля была пропитана дождем. Предположительно было найдено и место нападения. И больше ничего. Стали прощупывать землю палками около следов. И вот в глухом лесу недалеко от деревни Кузьминки на третий день палка погрузилась в мягкую землю. Рядом валялось несколько комьев свежей глинистой почвы. Пригляделись: почва неровная и покрыта слоем свежей дернины. Стали копать и обнару-

 

жили тело комиссара Меренкова. Ни оружия, ни документов при нем не оказалось.

Через день его тело в гробу, обитом красной материей, несли на Боровское старообрядческое кладбище к фамильным захоронениям Меренковых. Сзади шел строй красноармейцев, вооруженных боевыми винтовками с примкнутыми штыками. Лицо военкома было черным: сказалось трехдневное лежание в сырой земле. Среди других за фобом шел и я. На кладбище была произнесена краткая резкая речь. Прозвучали слова команды. Красноармейцы вскинули винтовки. Прозвучал залп, после которого послышался свист.

— Что это свистит? — спросил я.

— Пули. Стреляют боевыми патронами.

Затем — второй залп, третий. Строй красноармейцев двинулся обратно. В такт их шагов долго еще были видны покачивающиеся штыки винтовок.

Через несколько дней банда была поймана, и ее участники расстреляны.

 

* * *

 

На ответвлении нашей улицы, которая оканчивалась большаком (широкой, обсаженной старыми березами дороге) в небольшом домике жил Малка. Мужчина высокого роста, стройный, с кудрявыми русыми волосами, серыми глазами, очень сильный. У него была маленькая, очень любившая его жена. Часто он был пьян, шел, пошатываясь, и кричал, размахивая огромными кулаками:

— Я, а ха-ха! Никого не боюсь! Только тронь меня! А ха-ха!

Прохожие, завидя его, от греха старались переходить на другую сторону улицы. Поговаривали, что он бандит. Но ни на своей, ни на близлежащих улицах он никогда ничего не крал и не отнимал ни у кого вещей. Услышав его голос, жена резво выскакивала на улицу, брала его под руку и быстро уводила домой отсыпаться. Неоднократно его арестовывали и сажали в острог, но обосновать, подтвердить фактами или показаниями свидетелей инкриминируемые ему преступления не удавалось. Каждый раз при аресте Малки жена готовила ему передачи, старалась носить какую-нибудь вкусную еду.

Соучастником Малки был Акимка. Невзрачный мужичонка, небольшого роста, черноволосый, кареглазый, со взглядом, который быстро, внимательно будто обшари-

 

вал собеседника. Однажды, сидя в домике Малки, они сначала мирно пили самогонку. Потом заспорили о том, чья лошадь резвее. Затем Акимка вспомнил о своей обиде, когда он недополучил доли украденного где-то и когда-то в прошлом добра.

— Ты что, сморчок, зря меня попрекаешь, — орал Малка, — да я тебя одним ударом в лепешку расшибу! Да я тебя как паршивую собачонку застрелю! — И вытащил револьвер.

— Не застрелишь. Слабо тебе меня застрелить.

— Застрелю.

— На, стреляй, — кричал Акимка, расстегивая пиджак и подставляя полуобнаженную грудь.

— Застрелю, эдакая задира, зараза паршивая.

Акимка напирал грудью на Малку. Грохнул выстрел. Пуля пробила сердце. Акимка упал на пол бездыханным.

Вечером того же дня Малку арестовали. Его жена побежала к адвокату, плача: «Время серьезное, расстрелять могут моего мужа».

Адвокат подумал и сказал:

— Мы можем повернуть дело так, что твоего мужа даже выпустить могут.

— Да неужели? Как же это?

— Пусть твой муж скажет, что его противник ругал Советскую власть... А он за Советскую власть жизни не пожалеет. Ну и пристрелил, мол, я эту контру, как бешеную собаку...

На суде Малка сказал все, что советовал адвокат, а когда дошел до своей приверженности советской власти, то рванул свою рубаху так, что от ворота отлетели пуговицы.

Суд, было, засомневался. Один из его членов стал выспрашивать, откуда у Малки револьвер? По какому праву он держал его без разрешения? Но, в конце концов, суд ограничился общественным порицанием. Убийце!

Войны — великие общенародные бедствия — приводят к быстрому росту преступности в каждой воюющей стране, в каждом уголке страны. При длительной войне преступность разлагает армию. Появляется мародерство. Дезертирство. Преступники из армии проникают в тыл. Массовая гибель солдат, голод, распад семей — основа роста преступности, беспризорности детей. В Первую мировую войну, а потом и в Гражданскую вооруженные фронтовые столкновения не перешли в Боровский уезд. Но голод, эпиде-

 

мии, смертность, разбои, грабежи, детская беспризорность получили и здесь широкое распространение.

 

* * *

 

Кончилась Гражданская война. Начался период Новой экономической политики. Заработная плата отца (он всегда называл ее жалованием) стала достаточной для проживания семьи, а потом и для сытной, хорошей жизни. Стали обременительными сложности натурального хозяйства. Огород стали пахать нанятые за деньги работники. Дрова сухие уже покупали на базаре. По праздникам готовили сытный и вкусный обед, на котором бывал и жареный гусь. Пили настоящий чай — китайский и индийский — с вареньем, сахаром, медом. Овощи выращивались главным образом на приусадебных огородах. Отца наградили — одного из немногих в уезде — званием Героя Труда.

Однако благополучная жизнь продолжалась недолго. Было проведено укрупнение, и Боровский уезд был ликвидирован. Отцу предложили должность заведующего Сметно-кассовым подотделом соседнего Малоярославецкого уезда. Проанализировав предложение, отец категорически отказался. Надо было проститься с домиком, нарушить хозяйство, порвать старинные хорошие связи с родственниками и знакомыми. Нет. Нельзя ехать в другой район. Надо доживать здесь. Отец стал безработным, ему назначили нищенское пособие. Нянюшка перешла трудиться к богатым нэпманам, а затем на фабрику, получила маленькую комнату в нижнем этаже двухэтажного дома. Остались жить втроем: отец, мама и я. Опять главным источником проживания стало личное подсобное хозяйство. Но физическая работа была очень, даже непосильно тяжела для моих пожилых родителей.

Безработные интеллигенты Боровска пытались и для заработка и вместе с тем развлечения создать небольшую театральную труппу, в которой отец стал незаменимым суфлером. Сбор от продажи билетов был мал, и его хватало только для уборки, отопления, оплаты кассира. «Актерам» почти ничего не оставалось.

Хотя экономическое положение нашей маленькой семьи резко ухудшилось, и мы не помогали средствами другим семьям, отец как старший сын большой семьи Васильевых и как человек твердых моральных принципов и сильной воли пользовался большим авторитетом в семьях братьев и сестер, которые жили уже в других городах. Лишь

 

немногие оставались в Боровске. Двоюродная сестра отца Ольга Гавриловна вышла замуж за приехавшего в Боровск техника Гамулецкого.

Через некоторое время отцу предложили место счетовода в Боровском остроге, обнесенном каменной стеной. В тюрьме отбывали наказание главным образом уголовные преступники. В это время в одной из общих камер сидел Маяка, арестованный по обвинению в очередном преступлении. В ту же камеру поместили задержанного на станции Балабаново незнакомого широкоплечего молчаливого человека среднего роста. Вечером Малка предложил играть в карты. Партнером стал новый молчаливый человек. Везло ли ему или он был первоклассный шулер, но Малка проиграл ему все. «Давай играть на нижнее белье», — предложил он. — «Давай».

Малка проиграл и нижнее белье. «Снимай все!» — зазвучал резкий, повелительный голос новичка. В глазах его вспыхнули искры непреклонного огня:

— Да ты знаешь, кто я? А ха-ха! Да я тебя...

Новичок сделал шаг вперед, обхватил и рывком поднял Малку, повернул его в воздухе и с размаху бросил на цементный пол. Малка потерял сознание.

— Так-то. Узнаете?!

— Московский пахан... — пробежало по камере.

— Значит, познакомились? Учтите, шутить ни с кемне буду.

Почти каждый день долетали до тюремного счетовода и мелочи и очередные трагедии жизни людей в камерах — и тяжелой, и впечатляющей. Все больше отец знакомился с повадками людей из уголовного мира.

— Одно меня немного утешает, — говорил отец, придя домой. — Решетки. Они — в остроге, и они были в Боровском казначействе, где я служил в лучшие годы моей жизни.

Жалование счетовода острога было мизерным — всего одиннадцать рублей в месяц. А проезд из Боровска в Москву туда и обратно (оплата извозчика и железнодорожный билет) стоил около четырех рублей.

Наконец, отцу предложили должность счетовода на текстильной фабрике «Крестьянка» в поселке Ермолино в семи километрах от Боровска. Никакого транспорта туда в то время не было. Приходилось каждый день ходить пешком. Нашлись и попутчики.

 

Одним из них был главный инженер фабрики Костогаров. Он был прекрасно образован, окончил Московское Высшее Техническое училище. Несколько лет проработал на фабриках Германии и Англии. За границей был хорошо обеспечен, но тоска по родине заставила его вернуться в Россию. Здесь он был назначен главным инженером Тульских патронных заводов. В чем-то проштрафился, едва избежал суда. Переехал в село Роща, слившееся с Боровском, поселился в верхнем этаже теплого светлого двухэтажного дома. До фабрики ему надо было идти примерно четыре с половиной километра. Правда, в те дни и даже недели, когда Текстильным трестом, находившимся в Боровске, ему поручались проектно-сметные работы, он выполнял их дома в большой комнате, где стояли чертежные доски и стол, на котором он делал расчеты. Он ходил по комнате, делал расчеты, чертил и изредка маленькими глоточками отхлебывал из рюмки водку. Во время этой напряженной работы членам семьи было запрещено входить в его комнату, отвлекать от дела.

Вторым попутчиком отца был главный бухгалтер фабрики Григорий Иванович Кострюков. Он жил на Рябушках, также слившихся с Рощей и, в конечном счете, и с Боровском. От домика Григория Ивановича до фабрики было километра три с половиной.

На службу все трое шли порознь. Возвращались почти всегда вместе. Первая остановка была у Кострюкова, где выпивали по рюмочке. Дальше шли вдвоем до квартиры Костогарова. Там иногда засиживались и посошком не ограничивались. Домой отец возвращался один, уже несколько нагрузившись. Частые выпивки отца приносили в семью горе. Мама плакала. Отец обещал не пить, но обещаний не выполнял, временами терял контроль над собой. Вечерами нередко я шел его встречать, особенно когда он задерживался. Однажды мы встретились недалеко от нашего дома. Отец был совсем трезв. Выглядел он очень усталым, но улыбался и сказал:

— Давай пошутим. Я притворюсь пьяным, а ты веди меня под ручку.

У самой калитки он пьяным голосом закричал: «Отворяй!»

С грохотом я распахнул калитку, так что красавец цепной пес Тюльпан тихонько взвизгнул.

Войдя в кухню, мы увидели на нижней приступке лесенки, по которой лазали на русскую печь, поникшую, с

 

бессильно опущенными руками, склоненную маму. По ее щекам катились слезы.

Отец бросился к ней. «Машенька, милая, не плачь! Мы пошутили. Я совершенно трезв», — виноватым голосом сказал он.

— Какие вы жестокие, — отвернулась от нас мама. Мне было очень стыдно. Наступило тягостное молчание. Она медленно встала и пошла к русской печке доставать отцу ужин, который был и его обедом. На фабрике в обеденный перерыв он только чаевничал, съедая небольшой сверток продуктов, который ему готовила мама, иногда пил молоко.

После ужина отец просил прощения. А я дал себе слово стараться бережно относиться к своей маме, не причинять ей огорчений. Конечно, как у каждого мальчишки, это старание нарушалось: я и шалил, и не слушался. Но, как только вспоминал данное слово, останавливался.