ГОДЫ УЧЕБЫ В ИНСТИТУТЕ НА ПОСЛЕДНИХ КУРСАХ

 

Наступает год напряженнейшей учебы. Распространяется слух, что институт переводят в Ленинград. Но слух не подтвердился. Институт останется в Москве. Даже здание для него построят. Это подбодрило. Шумевшие, как пчелы в потревоженном улье, студенты угомонились.

Вскоре на одной из перемен ко мне подбежал студент из нашей группы и крикнул:

— Знаешь! Тебя назначили старостой нашей группы. Бежим в аудиторию.

Там на широкой доске красовалась надпись:

Привет тебе, великий, премудрый Берендей!

Владыка среброкудрый, отец земли своей,

На благо всем народам богами ты храним,

И царствует Свобода под скипетром твоим!

— Приветствуем нового старосту! Уррра! Смотри и запоминай накрепко, что слово «Свобода» подчеркнуто. Пусть в нашей группе царствует Свобода!

Вскоре факультетское студенческое собрание избрало меня членом цехпрофбюро, а на его заседании — секретарем. Председателем был избран студент со значительным жизненным опытом. Я получил право пользоваться читальным залом для профсоюзных работников в Доме Союзов на Большой Дмитровке. Зал был уютный и теплый, снабженный богатым книжным фондом. В институте появилось новшество: один день в неделю — свободный от расписания (кроме воскресенья). Я уходил в этот день с утра до позднего вечера в читальный зал Дома Союзов, успешно занимался там, никем не отвлекаемый. Из наших студентов там никто не занимался.

 

Примерно через год обнаружилось, что активные занятия профсоюзными делами сыграли в моей судьбе, можно сказать, роковую роль. Некоторые парттысячники, завидовавшие мне, а может быть, и обиженные чем-то, стали пристально, каждодневно следить за мною. Неожиданно я был смещен с поста старосты и переведен в другую группу. Там я был избран профсоюзным групоргом. Мотивировалось это «целесообразностью» и «совершенствованием» работы студентов на нашем курсе. Никого из переводимых не спросили, согласны ли они на перевод. Многие были недовольны: привыкли к коллективу, сдружились с ним.

Стал я пописывать в стенные газеты, особенно в групповую, где почти в каждом номере была моя статейка.

К этому времени у меня сложились дружеские отношения с очень способным студентом, комсомольским вожаком Виктором Васильевичем Чуриковым. Был он немножко поэтом и актером. Дружил я и с Борисом Константиновичем Шуровым, круглым отличником, сыном очень крупного медика, заместителя академика В.Н. Виноградова по факультетской терапевтической клинике Первого Московского Медицинского института Константина Алексеевича Шурова. Добрые, товарищеские отношения были у меня с вдумчивым, немногословным студентом, который был лет на пять старше меня, — Николаем Капитоновичем Блохиным. Он обладал широким кругозором, прочитал к тому времени много экономической литературы. Был замкнут, но на семинарах любил выступать с серьезными, неожиданно раскрываемыми вопросами. Его выступлений побаивались преподаватели и даже лекторы, которым он, не стесняясь, в конце лекций задавал вопросы — интересные, глубокие. А иногда делал краткие, телеграфным языком сформулированные замечания о неправильных, по его мнению, утверждениях. Однажды разразился на семинаре скандал, когда Николаю в резкой форме возражал преподаватель по вопросу о сущности советских финансов, имевшему политические аспекты. Преподаватель доложил об этом партийной организации. Началось тяжелое расследование.

Я знал об осуждении Николаем проявившихся уже в то время негативных чертах культа личности Сталина. Я же в целом считал прогрессивной политику партии. Мы часто и горячо спорили, полностью доверяя друг другу. Николай медленно, по отдельным вопросам отказывался от своих резко негативных взглядов. Мне казалось, что мы придем к

 

общей точке зрения, но на протяжении почти года дело существенно не продвигалось, за исключением отказа Николая от активной борьбы с культом личности путем создания организации.

Однажды ко мне подошел пожилой парттысячник и сказал, что со мной приватно хочет поговорить представитель райкома партии, и мне следует пройти в комнату партбюро института.

Там я увидел плотного, широкоплечего человека, низкого роста, бритого, с усами, не производящего сколько-нибудь сильного впечатления. Глаза чуть прикрытые, спокойные.

Поздоровались. Сели.

— Райком партии интересуется состоянием партийной работы в институте, настроением студенчества. Что Вы можете сказать мне об этом? Каково, например, настроение Вашего, как говорят, близкого товарища Николая Капитоновича Блохина?

— Удивлен Вашим предложением беседовать и особенно о Блохине. Я беспартийный и не имею желания разговаривать на эту тему.

Наша беседа носит совершенно частный характер и ведется от имени партийного органа. Это означает доверие, уважение к Вам. Если Вы отказываетесь беседовать — значит, проявляете неуважение к партийному органу. Если так, то мы прекратим беседу.

— Уважаю партию, ее районное звено и согласен беседовать с Вами. Какого рода сведения Вас интересуют?

— Вот это другое дело. Действительно ли Блохин Ваш друг?

— Да.

— Ваш близкий друг?

— Да.

— Когда Вы с ним видитесь, выпиваете? Откровенно беседуете?

— Относительно выпивок — категорически исключено. Беседуем откровенно.

— Каково его отношение к основным вопросам политики партии? Коллективизации? Индустриализации? Террору?

— Террор резко осуждается. Относительно других вопросов должен сказать, что ответы на них могут носить характер оговора товарища.

 

— Я же предупредил, что наш разговор носит совершенно частный характер.

— И все же... Какие вопросы Вас интересуют, кроме личности Блохина?

— Как обстоит дело с работой партийной организации? Какие недостатки в ее работе?

— Считаю, что работа идет должным образом.

— Какие взаимоотношения у студенчества, у Вас, например, с парттысячниками?

— В основном нормальные. Некоторые старые партийцы имеют склонность к «комчванству». Но это получает должный отпор.

— Кто конкретно страдает этим недостатком? Перечислите пофамильно. В чем это выражается?

— Опять мы встаем на путь оговора.

— Сожалею, что доверительного разговора не получилось. Жаль. Вы еще очень молоды. Вам надо выбрать правильную дорогу и неуклонно идти по ней. Обдумайте хорошенько то, о чем и как мы говорили. Вы были неискренни.

— Обещаю серьезно обо всем подумать. Возможно, полезно еще раз встретиться?

— Нет... Вы неискренни. Прощайте.

Когда я вышел из комнаты, сердце мое часто, часто и беспомощно билось, как крылышки маленькой птички, попавшей в мощные руки безжалостного человека. Мгновение... и все будет кончено. И вдруг четко, четко выкристаллизовалась мысль: это был работник органов. Была не доверительная беседа, а первый вариант допроса.

На следующий день на перемене я шепнул Николаю, что за нами установлена слежка. Ему надо сократить или совсем прекратить свои развернутые выступления на семинарах, перестать задавать сложные вопросы лекторам. Главное же — перестать делать им замечания. Шепнул я и о том, что меня вызывал на беседу якобы представитель райкома, а на самом деле — работник органов и что я, разумеется, не оговорил его.

Хотя я очень напряженно учился, и текущая успеваемость почти по всем дисциплинам признавалась преподавателями отличной, а сложная и тревожная обстановка в институте очень беспокоила меня, я урывал время для занятий в драматическом кружке. Вместе со мной занимался Виктор Чуриков. Занятия вел артист Московского Художественного Академического театра и очень интерес-

 

ный человек Яков Иванович Лакшин. После того как мы подготовили одноактную пьесу и сыграли ее вначале на институтском вечере, а затем — в подмосковном колхозе, после одной из очередных репетиций Яков Иванович попросил меня остаться. Предложил прочитать ему какое-нибудь стихотворение или отрывок из художественного произведения. Я прочел ему «Дары Терека» моего любимого поэта М.Ю. Лермонтова. После прочтения мы оба некоторое время молчали.

— Талантливый Вы человек. Вот что я Вам скажу. Давайте работать с Вами вместе, заниматься индивидуально после каждой репетиции. Вы будете готовить текст стихотворения или отрывок произведения по своему выбору, читать его, а затем вместе будем готовить его для чтения с эстрады. Так после каждой репетиции, затрачивая на это час-полчаса. Согласны?

— Большущее спасибо. Конечно, согласен.

— Тогда, не откладывая, начнем сегодня с прочитанного стихотворения «Дары Терека».

Так мы работали приблизительно год. Я мысленно благодарю всю жизнь Якова Ивановича за эти уроки. Они помогли мне стать хорошим лектором в институте. Думали об одном — увлечении деятельностью актера, а получилось другое — замечательная школа лектора.

 

* * *

 

Надвигалось время первой производственной практики. Виктор Чуриков, Смирнов, кавказец Дзилихов и я согласились ехать для ее прохождения в Калугу — в окружную контору Государственного банка. Мы решили там жить коммуной. Объединили четыре стипендии. Казначеем избрали меня. Кроме того, поручили мне каждое утро ставить самовар и назвали его «Самоваром Павловичем». Чурикову и Смирнову была поручена закупка продуктов (тогда еще были карточки, и снабжение продуктами было трудным делом). Каждый день вечером они докладывали мне о расходах. Я вел всю эту бухгалтерию и выдавал им денежные подкрепления. Дзилихову было поручено топить печь и готовить простую еду на завтрак и ужин. Обедали мы в столовой Госбанка. Управляющий — довольно молодой, симпатичный, приветливый человек — выделил нам небольшую комнату в банковском доме, недалеко от служебного помещения. Нас снабди-

 

ли постелями, матрацами, одеялами и бельем. Зажили мы весело и дружно.

Главный бухгалтер — пожилой, плешивый человек с большими очками, которые он обычно носил на кончике носа, переводя глаза с текста документов на лица собеседников поверх очков, был назначен руководителем практики. Непосредственными нашими учительницами стали операционистки — молоденькие, хорошенькие девушки. Бухгалтер составил жесткий план прохождения практики каждым из нас по каждой операционной группе с тем, чтобы мы освоили основные бухгалтерские операции.

— С завтрашнего дня у четырех операционных окошечек будете сидеть не вы, операционисты, а практиканты, — изрек главный, строго озирая собравшихся. — Вы, операционисты, вздумаете, чего доброго, обучать их — кивок в нашу сторону — теоретическим вопросам. Они должны знать и, наверное, знают теорию бухгалтерского учета лучше вас. В институте они прослушали курс, пожалуй, лучшего в России специалиста, профессора Галагана, ученого с мировым именем. Все платежные документы от клиентов будут получать практиканты, проверять их и делать все оформление на подлинных бухгалтерских счетах банка. Вы же будете сидеть сзади и контролировать внимательнейшим образом все их действия.

— Так, Палладий Григорьевич! Они страшную грязь на счетах разведут. Вдруг — ревизия. И с нас и с Вас голову снимут. У окошечек очереди выстроятся. Клиенты Вам же жаловаться будут. — Ничего. Все надо пережить. Если же у кого-нибудь затор получится — поменяетесь местами. Надо быть корректными, не поддаваться панике. Не проявлять нервозности. Никаких возражений. Делать, как я сказал. Это — приказ.

На следующий день задолго до начала работы мы были на своих местах. Ближе знакомились с нашими преподавательницами. Все были возбуждены и напряжены. Нам хотелось поухаживать за своими учительницами. Им — чтобы им проявили внимание студенты-москвичи.

С ошибками, промахами, но дело пошло. Мы всю жизнь благодарны главному за доверие, за полученные очень нужные практические навыки, за знакомство с настоящей работой банка на трудном и горьковатом опыте.

Без особых неприятностей и сбоев дело шло до тех пор, пока нам с Чуриковым не настала очередь провести

 

журнал всех операций за день по приходу и расходу и составить оборотную ведомость по всему учреждению. Самая напряженная часть работы проходила во второй половине дня, когда в банке клиентов не бывает. К концу работы журналисты сверяют данные журнала с каждым счетом операционистов. Сверка журнала по приходу и расходу со счетами, казалось, полностью подтвердила верность журнала. В этом расписались все операционисты и убежали домой. Но... когда каждый из нас (Чуриков и я) подсчитали два общих итога, то приход не сошелся с расходом на три копейки. Операционный день не мог быть окончен. Что делать? Искать ошибку, проверяя правильность бухгалтерских проводок по всем счетам за весь день. В банке существует непререкаемое правило. Журналистам нельзя уходить домой, пока не будет подведен итог за день. Проходил час, другой, третий... Огромные напольные часы банка пробили двенадцать. В проверку давно включились оба кадровых журналиста, и вдруг... Держа документ, Чуриков обратился ко мне:

— Ты как прочитал и записал бухгалтерскую проводку в копейках по такому-то документу?

— Одна копейка. А ты?

— Четыре копейки. Вот она, злополучная ошибка! Вот где нехватка трех копеек! Уррра! И правда, не разберешь, единица это или четверка. Вот что значит небрежно составлять документы банка!

— Поднимите лицевой бухгалтерский счет клиента! Ага! Операционист такая-то вначале записала правильно, а потом, сверяя данные с журналом, зачеркнула свою цифру и написала цифру журнала. Должно быть, на свидание торопилась, такая-сякая! Ну, погоди! Завтра главный устроит ей баню.

Около часу ночи, счастливые и усталые, мы были дома. Утолили зверский аппетит скромным ужином, который давно остыл, и заснули как убитые.

Быстро мелькали дни. Вот и конец практики, конец существованию нашей коммуны. Подвели итог наших «прихода» и «расхода». Оказалась свободной некоторая сумма. Уррра! Качать казначея. Народу из желающих качать было три человека. Казначей не давался. Качание не получилось.

— Устроим прощальную пирушку. Позовем наших учительниц. Перед последним днем практики. Только, Павел, знаешь, я позову на пирушку свою родственницу. Поэтому

 

тебе свою учительницу приглашать не стоит. Женщин, если ты пригласишь, будет больше, чем мужчин. Нехорошо получится. Прошу, очень прошу тебя об этом, как о личном одолжении.

— Так если я не приглашу свою учительницу, тоже будет очень нехорошо.

— Прошу тебя, выполни мою просьбу. Ведь, пожалуй, больше я ни о чем не попрошу.

— Выполню твою просьбу, но затеял ты нехорошее дели.

Пирушка прошла весело, шумно. Трое практикантов танцевали. Я не умел. По временам Чуриков прекрасно играл на мандолине. С родственницей Виктора у меня контакта не получилось. Поздно ночью проводили наших учительниц и возвратились домой.

На следующее утро охранник, который стоял в дверях банка, предупредил, что нас сейчас же приглашает к себе управляющий.

— Поздоровались.

— Садитесь, пожалуйста. У меня на вас жалоба. Сотрудники банка в доме, где я вас поселил, утверждают, что сегодняшнюю ночь вы со своими приятельницами шумели, не давали спать, устроили дебош. Что вы на это скажете?

— Сожалеем, что так случилось. Пирушка у нас была, но дебоша мы не учиняли. Сотрудники Ваши сгустили краски. Забыли, наверное, что были молоды, сами любили пошуметь и повеселиться. Просим Вас извинить нас. Извинимся и перед сотрудниками.

— Вам надо было предупредить меня, посоветоваться. В этом случае не было бы неприятного документа, о котором я говорил. Но я ему хода не дам. Останется он здесь. Я же напишу положительный отзыв о прохождении практики и всем дам положительные характеристики. Но в будущем учтите этот неприятный случай и будьте осмотрительнее.

Несколько обескураженными вернулись мы к побледневшим учительницам и стали каждый оканчивать свои отчеты о практике, которые должны подписать главный бухгалтер и управляющий. Наши наставницы сказали о том, что у них был неприятный разговор с главным бухгалтером. Но, наверное, все обойдется без формального общественного порицания. Особенно грустной была моя наставница. Когда мы остались с ней одни, она с укором сказала мне:

 

— Вы меня очень обидели. Не пригласили на прощальную вечеринку, а я так надеялась и хотела этого. Неужели я в чем-то виновата?

— Вы ни в чем не виноваты. Очень благодарен Вам за помощь. Очень хотел пригласить Вас, но меня просил товарищ в порядке личного одолжения не делать этого. Он должен был пригласить свою родственницу. По своему малодушию я согласился.

— Не принимаю Вашего объяснения. Вы пренебрегли мной. Очень меня обидели.

— Извините, пожалуйста. Прошу Вас вместе со всеми сотрудницами сегодня проводить нас. Поезд отходит поздно вечером. Очень прошу. Мы все вместе едем в одном вагоне.

— Нет. Не прощу и провожать не приду. Запомнила обиду на всю жизнь. Попрощаемся здесь в банке.

Я хотел поцеловать ее руку. Она вырвала ее. Недаром я говорил Виктору: «Будет очень нехорошо»; «затеял ты нехорошее дело».

Несмотря на отдельные неполадки и шероховатости, довольные результатами практики и положительными отзывами, мы возвратились в институт. Опять началась напряженная учеба.

У меня завязалась дружба с пожилым парттысячником Воробьевым. Мы с ним вместе решали задачи, готовились к семинарским и практическим занятиям.

— Поменяйся с кем-нибудь и переходи в нашу комнату общежития. К тебе настороженно и даже враждебно относятся некоторые парттысячники. На прошлом общегрупповом собрании ты неуважительно назвал неуспевающих «типами». Высмеял высокомерно поляка, сделал замечание студенту, который напился до потери сознания. Завидуют твоим способностям, прилежанию, успехам в учебе. Берегись! У тебя могут быть серьезные неприятности. Будь корректнее. Не задавайся.

Летнюю экзаменационную сессию я сдал успешно. По всем предметам — «отлично», кроме «оперативной техники». По ней — «хорошо».

После сессии в период летних каникул каждый студент должен был отработать, один месяц в подсобном хозяйстве Госбанка в Тарусе. Поехали вдвоем с Блохиным. В дороге к нам присоединились еще двое студентов. Большой участок берега реки Оки был занят посевом огурцов. Вырос обильный урожай.

 

— Вот хорошо — четверо мужчин, — такими словами встретил нас в Тарусе заведующий подсобным хозяйством. — Нам до зарезу нужны возчики — доставлять на пристань кули с огурцами. Как раз четыре лошади свободны. Кто-нибудь из вас запрягал когда-нибудь лошадь?

— Я запрягал и люблю лошадей, — ответил студент Иванов. — Я крестьянский сын.

Остальные молчали.

— Как удачно. Научите запрягать товарищей. Работа мужчинам посильная. Кули с огурцами нетяжелые. Целый день уход за лошадьми — на вашей ответственности. Рано утром будете брать лошадей на скотном дворе у конюха. Поздно вечером — ему сдавать. Днем самим обедать и кормить лошадей. Нагружать телеги огурцами на поле и сгружать их на пристани надо вам самим. Затаривают на поле сборшики. Рабочий день будет больше восьми часов. Иногда придется прихватить и воскресенье. Но мы будем вас стимулировать и провиантом и деньгами. Ну как? Поладили?

— Ребят! Согласимся? — кивнул головой Иванов. — Я вам по первости помогать буду. Запрягать научу.

— Сейчас пойдем на скотный двор, — сказал директор. — Познакомитесь с конюхом. Отведу вам четыре койки с постельным бельем в мужском общежитии. Завтра сутра приступите к работе как возчики. За каждым закрепим лошадь и телегу. Иванова назначаю бригадиром. Между собой сдружитесь — ведь вы студенты одного института. Огуречное поле близко. Правда, надо проехать небольшим леском. Раздвоения дороги нигде нет.

Утром Иванов учил нас запрягать лошадей, звонко покрикивая. Особенно трудно дело шло у Блохина — коренного москвича, который редко выезжал за город и никогда не работал в сельском хозяйстве, не имел дела с лошадьми. Решили ездить в основном вместе, помогая друг другу. Блохина с поля выпускали первым, как самого неумелого и неловкого. Понемногу втягивались в работу, но очень уставали.

Дня через три мы, как обычно, отправили к пристани Блохина первым. Сами нагрузили остальные телеги и поехали вслед за ним. Моя лошадь была передней. Заехав в реденький лесок, я увидел в огромной луже телегу с возом огурцов — без передка. Лошадь с передком телеги была привязана к ближайшему деревцу. Из-за кустов доносилось пение: «Куда, куда вы удалились, весны моей

 

златые дни?» Пел Блохин. Иванов резво побежал на звуки пения.

— Хорош гусь лапчатый! Телегу с возом без передка бросил в утопище, лошадь с передком привязал к дереву, а сам удалился в кусты и рулады распевает!

— А что же мне делать?

— Как что? Воз сгружать надо, черт тебя задери!

— Попробуй подойди к нему. Ботинки зальешь с верхом. Сам же сказал — утопище.

— Разуться, штаны засучить и перетаскивать кули с огурцами на сухое место. Ребята! Разуваемся. Разгружаемся. Шкворень-то у телеги цел? Или и его утопил?

— Шкворень цел.

— Тебе соображать надо было. Свернуть немного в сторону. Ведь так уж не раз делали. А тебя прямиком понесло.

Разгрузили воз. Вытащили телегу. С трудом надели ее на передок. Приехали к пристани и сдали огурцы на отправку.

Быстро бежали день за днем. Днем купались в Оке. Хорошо плавали. Однажды прошел ливень с грозой. Когда мы подъехали к Оке, увидели, что вода поднялась примерно на метр выше обычного уровня. Как всегда, я бросился в воду и поплыл саженками к середине реки. Вначале я не заметил каких-либо изменений. Место купания было за поворотом реки. К тому же основное течение было загорожено пристанью. Незаметно для себя броском я выплыл на стремнину. Мощное течение подхватило меня и поволокло вниз. Напрасно я, быстро повернувшись, старался плыть к берегу. Почувствовал свое бессилие, испугался. Увлекаемый с огромной силой течением, довольно долго и безжалостно крутимый водоворотом, только через полкилометра, очень усталый, я выбрался из стремнины и, наконец, приплыл к берегу.

— А мы уж стали беспокоиться, увидев, как тебя подхватил водоворот. Боялись, вдруг утонешь. Поблизости не видать ни одной лодки. С Окой шутки плохи. Хорошо, что ты сильный и не растерялся.

Оканчивался месяц нашего пребывания в подсобном хозяйстве. Неожиданно нас вызвал к себе директор.

— Ребят! Вижу, дело у вас идет. Может, останетесь на месячишко еще? Получились из вас хорошие возчики. Премию вам выдадим. Деньжат подбросим. Продуктов дадим, сколько увезти на себе можете. Оставайтесь!

 

— Спасибо за добрые слова, — сказал наш бригадир — Но остаться еще на месяц, думаю, никто не согласится. Очень устали. Вот девчата красивые, симпатичные — в большинстве сотрудницы учреждений Государственного банка — не один раз звали погулять с ними вечерок. Никто из нас ни разу не согласился. Очень уставали. Денег же дадите очень мало для бедных студентов, живущих на мизерную стипендию. Какие-нибудь два-три месяца будет ощутима ваша добавка. А потом? Правильно я говорю? — спросил нас бригадир.

— А я надеялся, что согласитесь. Жаль, что не останетесь. Небольшую премию мы вам все равно выдадим. Выглядите вы хорошо. Как загорели — будто на юг съездили, мускулишки поднарастили. Вы ведь дополнительно к своей работе аккордно на пристани, как мне говорили, подрабатывали. Верно?

— Так. Но еще на месяц не останемся.

— На прощанье сходили в дом-музей художника В.Д. Поленова — доставили себе радость.

На вокзале в Москве простились. И каждый отправился проводить второй месяц каникул по-своему.

Незадолго до начала каникул я получил очень доброе, приветливое приглашение от дяди Мити — в прошлом служащего Казначейства, а затем солдата лейбгвардии Кексгольмского полка, воевавшего в Восточной Пруссии. Шефом этого полка была царица — супруга Николая Второго. Во время военной службы в Петербурге дядя неоднократно стоял в карауле в Зимнем дворце. В Гражданскую войну был военруком Красной Армии. А потом опять служил в банке.

— Приезжай ко мне в Карсун. После смерти твоих отца и мамы будешь нам с Машей сыном — я ведь твой крестный отец. Отдохнешь после потрясений и напряженной учебы. У меня две дочери — твои двоюродные сестры — также будут в Карсуне. Одна — студентка Куйбышевского Мединститута, другая — сельская учительница. Тебе надо развеяться и поближе познакомиться с моей семьей.

Размышления были недолгими. Два дня пробыл в Боровске. Потом на Казанском вокзале взял льготный студенческий билет до станции Вешкайма, от которой до Карсуна было всего лишь верст тридцать, забрался на верхнюю полку жесткого вагона пассажирского поезда и на следующий день — в жаркий августовский полдень вышел на станции назначения. Поискал какое-нибудь транспортное сред-

 

ство до Карсуна, но ничего подходящего не нашлось. Автобусы вообще не ходили. Никакой подводы не было. Решил идти пешком. С небольшим зелененьким баульчиком, таким удобным для того, чтобы на него присесть в переполненном автобусе или вагоне пригородного поезда. Плащ через плечо, легонькая, светленькая кепчонка и крепкие, молодые студенческие ноги. Что им стоило преодолеть какие-то тридцать верст! Дорога была торная, широкая, без раздвоений и поворотов, пыльная.

Выйдя за поселок, я заметил, что природа здесь совсем другая, не похожая на привычную для глаза. Черная почва. По ветру стелилась мягкая трава. Ковыль, наверное. Вот он какой, ковыль... Было жарко. Снял пиджак, засучил рукава. Прибавил шагу. Шел без особого напряжения. Присаживался отдохнуть. Потом опять шел. Солнце садилось. Становилось прохладнее. Прошел деревушку. Показались домики. Карсун. Вот и улица, где живет дядя Митя в снятом им опрятном деревянном домике с надворными постройками, ветхим забором. Я открыл незапертую калитку...¹