ХОЖДЕНИЕ ПО ТЮРЬМАМ

 

В глухую полночь октября 1935 года у торцовой стороны двухэтажного корпуса общежития Алексеевского студенческого городка Москвы остановилась легковая машина. С переднего сидения, что было рядом с шофером, поднялся и вышел человек в гражданской одежде — средних лет, с правильными чертами типично русского лица, чисто выбритого, с умными, внимательными, жесткими глазами, прекрасно натренированным телом, военной выправкой. С заднего сиденья вслед за ним поднялся второй — пожилой, полный, широкоплечий, видимо, очень сильный, одетый в длинную шинель. Обращаясь к молоденькому солдатику, на голове которого была голубая фуражка внутренних войск, и который держал трехлинейную винтовку с примкнутым штыком, он хриплым низким голосом скомандовал: «За мной!»

Они обошли половину корпуса и остановились около одного из темных окон: «Стойте здесь. Если из окна на втором этаже выпрыгнет человек, стреляйте без предупреждения по ногам, на поражение, чтобы взять живым».

Быстрыми шагами человек в шинели без знаков различия вернулся к торцу здания, и вдвоем с одетым в гражданское они поднялись по лесенке к входной двери. Изнутри их ждали. Глухо щелкнул замок, и они безмолвно вошли в корпус. По негромко поскрипывающей деревянной лестнице поднялись на второй этаж и бесшумно прошли к двери комнаты на четверых. Одетый в гражданское чуть слышно, как мышонок, поскребся. Дверь отворилась. Тихо щелкнул выключатель. Открывший дверь студент быстро юркнул под одеяло. Остальные трое крепко спали. Одетый в шинель резво и тихо прошел к одной из студенческих коек.

 

Сел в ногах спящего. Громко произнес: «Васильев Павел Григорьевич!»

Неожиданно разбуженный, я попытался быстро встать. Последовал грозный окрик:

— Лежать! Оружие имеете?

— Нет.

— Где Ваша одежда? Книги? Конспекты лекций?

Были вывернуты карманы верхней одежды. Тщательно прощупаны швы. — «Одевайтесь!»

В это время человек в гражданской одежде внимательно просматривал и собирал в аккуратные стопки мои конспекты, листал учебники, стараясь найти в них записки, пометы на полях. Мне думалось: «Какие же надеть ботинки? Только что полученные по ордеру совершенно новые ярко-желтые? Нет. Жалко. Я еще ни разу не успел их надеть. Надену старые с подбитыми подметками». Когда я оделся, последовал приказ: «Подойдите к столу. Прочитайте ордер на обыск и арест». На ордере была надпись: «Заместитель... НКВД...» и неразборчивая подпись. Я внимательно посмотрел на стол. Кроме стопок моих записок и ордера, на нем ничего не было.

— Вчера я написал и запечатал в конверты с адресами два письма. Они лежали на столе. Прошу опустить их в почтовый ящик.

— Ваши письма у меня. Они не будут отправлены. Их поместят в Ваше уголовное дело, — с улыбкой сказал одетый в гражданское.

— В мое уголовное дело?

— Да. В Ваше уголовное дело.

За всем происходящим внимательно, молча, с любопытством и некоторым страхом наблюдали проснувшиеся студенты, лежавшие на своих кроватях.

«Кто же из них открыл дверь? Кто же тот человек, что, вероятно, давно и пристально следил за мною?» — проносилось в моей голове. Уверенного и четкого ответа не было, хотя подозрения были. Обыск был окончен. Вопросов ко мне почти не было.

— Вы последуете с нами.

— Что мне можно взять с собой?

— Там, куда Вы последуете, Вам ничего не потребуется. Будете на полном казенном обеспечении. Можете взять мыло, зубной порошок, зубную щетку, полотенце.

У автомашины последовало распоряжение: «Садитесь на заднее сиденье». Сотрудник в штатском сел рядом с

 

шофером. На заднем сидении посередине поместился я. С одной стороны — длинная шинель без знаков различия. С другой — голубая фуражка, в руках которой — винтовка с примкнутым штыком.

Машина мчалась к центру. Мелькали дома с темными окнами почти безлюдных улиц. Москва только просыпалась для очередного напряженного рабочего дня. У закрытых ворот здания на Лубянке раздался окрик часового: «Ордер!». Сотрудник в гражданском, который был на переднем сиденье, несколько замедленно и как бы неохотно встал и протянул в развернутом виде ордер. Вместе с отданием чести прозвучало: «Проезжайте!»

Распахнулись ворота. Машина въехала во двор. Вдвоем с сотрудником в гражданском мы вошли в здание, поднялись на лифте. Открыли дверь служебного кабинета. Из-за стола на меня смотрели злые карие глаза на типично еврейском лице. На воротничке форменной гимнастерки поблескивали четыре шпалы.

— Ну что? Допрыгались?!

— Что значит «допрыгались»?

— А то значит, что Вы здесь, у нас. Я пару дней следил за Вами.

— С кем я разговариваю?

— Вас допрашивает чекист Тенненбаум. Запомните. Отсюда уже никто не выходит на волю.

— Да за кого Вы меня принимаете?

— За врага.

— Тогда нам с Вами не о чем разговаривать.

— Ну, берегитесь! Плохо Вам будет, если Вы так начинаете разговор на следствии. Повторяю... На волю отсюда никто не выходит!

— Потише, Марк Абрамович, — внезапно прозвучал голос сотрудника в гражданской одежде. — Арестованный, запомните твердо. Преступников здесь наказывают и исправляют. Политически слабо разбирающихся — учат. Оставляю Вам, Марк Абрамович, арестованного. Проследите, чтобы он был правильно оформлен и направлен по назначению, — и вышел из кабинета, слегка кивнув головой.

По звонку шпалоносца явился вооруженный конвойный и приказал мне следовать по назначению. В длинном коридоре, в конце его, над дверью горела зеленая лампочка. Вдруг внезапно зажглась красная. Конвойный резко ос-

 

тановил меня, отпер своим ключом боковую комнату, втолкнул меня в нее и захлопнул дверь. Через несколько минут послышались приглушенные ковром шаги. Мимо двери прошли. Затем ее опять отперли. В коридоре горела зеленая лампочка. Я понял, что сигнализация лампочками должна исключить встречу, хотя бы мгновенную видимость «однодельца» (привлеченного по одному и тому же делу). Мы прошли довольно длинный путь. Поднимались на лифте. Вошли в парикмахерскую. Там меня машинкой остригли наголо (маленькую прядь срезанных волос я на память положил в кармашек пиджака). Далее — фотоателье, где сфотографировали анфас и в профиль. Потом провели к аппарату, вальцы которого были смазаны черной краской. Зафиксировали на бумаге отпечатки ладоней правой и левой рук вместе с дальцами, а затем — каждого из десяти пальцев. В моем деле записали особые приметы: родинки на щеках и на шее.

Затем конвоир опять провел меня по коридору, отпер дверь в совершенно темную комнату. Легким толчком приказал войти в нее. Закрыл и запер дверь. Его шаги быстро удалялись и, наконец, замерли. Довольно долго пробыл я в этой безмолвной комнате. Я запел, вначале тихо, но потом во весь голос:

Не слышно шуму городского,

Над Невской башней тишина.

И на штыке у часового

Блестит полночная луна...

В коридоре послышались шаги бегущего человека. Громко щелкнул замок. Рывком открылась дверь. Запыхавшийся произнес: «Петь запрещено. Громко говорить запрещено. За нарушение — карцер. Поняли?»

Опять дверь заперли. Через некоторое время появился конвоир и приказал следовать.

Мое появление в набитом арестованными помещении внизу здания приветствовал насмешливый громкий голос: «Поздравляем с водворением в собашник! — Какой собашник? — Ба! Новичок. Не знает, что такое собашник на Лубянке!»

В собашник (некое сортировочное помещение) приводили новых, выкликали фамилии заключенных, проведших там некоторое время, затем уводили их.

 

Неожиданное и большое впечатление на меня произвела фигура пожилого военного, одетого в щегольскую, прекрасно отутюженную форму. С воротника его гимнастерки были неаккуратно срезаны знаки различия. На груди были сделаны разрезы, через которые, вероятно, были сняты правительственные награды. Он, ни к кому не обращаясь, тихо и медленно произносил: «Если бы о том, что я здесь, знал Климент Ефремович... Если бы он только знал...» И опять почти шепотом в разных сочетаниях повторял смысл этих слов. А у меня промелькнула коварная мысль: «А если он об этом знает? Если все сделано с его ведома? Если Вы, умудренный опытом, старый, наивный человек, ошибаетесь?»

Вдруг вошедший сотрудник внутренних дел произнес знакомую мне фамилию: «Золотарев!» «Уж не мой ли боровский товарищ Гаврюша Золотарев? Неужели он тоже арестован?»

— Золотарев! — Опять на эту фамилию никто не ответил. Затем прозвучала еще одна незнакомая фамилия. И опять никакого ответа. Человек со списком в руках резво выбежал. И тогда мне пришла мысль о строгом порядке помещения в собашник арестованных. «Не могли в него быть помещены однодельцы одновременно. Арестованные не должны знать, попал ли сюда еще кто-нибудь из знакомых. Подследственным не должно быть известно, кто из них арестован. Да, жестокие, продуманные порядки обращения к заключенным и ведения следствия!»

Опять появился человек со списком:

— Васильев!

Меня, а затем и других конвоировали по полутемному двору и помещали в «Черный ворон». Он скоро заполнился. «Нас повезут в другую тюрьму. В какую?» — прозвучал голос, и вопрос, конечно, остался без ответа.

«Ворон» двинулся. В нем была кромешная тьма. С улицы доносились неясные шумы. Мы старались по ним определить путь нашего следования. Назвали Бутырки. Но уверенности не было.

Распахнулись ворота. «Ворон» въехал на тюремный двор. «Бутырки!» — произнес уверенный голос бывалого человека.

Было уже светло. Нас стали разводить по большим тюремным камерам. Громко звякали запоры: «Трах...Трах...»

Передо мной раскрыли дверь камеры № 69. Металлический щит закрывал огромное окно. Лишь вверху была

 

узкая щель, через которую проходил свет хмурого осеннего дня. Камера была пуста. Заключенные были направлены на прогулку или оправку. Вдоль правой и левой внутренних стен камеры помещались сплошные деревянные, обожженные паяльными лампами нары коричневого цвета, на которых спали заключенные. Между нарами на цементном полу лежали решетчатые деревянные щиты. Мелькнула мысль: «Наверное, арестанты спят и на полу? На этих деревянных щитах?» Вдоль каждой стены на нарах вплотную друг к другу и на полу лежали маленькие узелки с вещами заключенных.

В углу камеры рядом с дверью стояла огромная параша с двумя металлическими петлями, в которые просовывалась толстая палка для того, чтобы заключенные на плечах могли вынести ее в туалет при оправке один раз в сутки.

— Трах...трах! — громко зазвучал звонок. Дверь открылась, и в нее стали входить заключенные и занимали, видимо, строго установленные места. «А! Новенький. В нашем полку прибыло».

Камера быстро наполнилась. Лечь или сесть на нары было или нельзя или затруднительно. Проход между нарами был заполнен вещами.

— Где мне можно занять место? — обратился я к соседу.

Ваше место — самое крайнее на полу, на деревянном щите у входа. Когда будут отправлять арестантов в другие тюрьмы, в лагеря или переводить в другие камеры Бутырок, Вы будете передвигаться в порядке очереди, пока не освободится место на нарах. Но это продлится не меньше месяца. Самые привилегированные, лучшие места — около окна. Там менее душно. Но попасть туда удастся месяцев через девять. По Вашему виду — Вы молоды — Ваше дело не должно затянуться, Вы до окна не доберетесь. Вас переместят из этой камеры раньше.

Положив свой маленький узелок (в котором было осеннее пальто, кепка, полотенце, мыло, зубной порошок) последним на деревянном щите, я стал медленно пробираться и постепенно дошел до окна, закрытого железным щитом. Здесь почти у самой стены на нарах полулежал довольно пожилой, худой человек с красивым, интеллигентным лицом, грустным, очень усталым взглядом. Невольно я почувствовал к нему симпатию. Но заговорить не осмеливался. Некоторое время я стоял в сумраке хмурого осеннего

 

утра, поглядывая вокруг и особенно внимательно на симпатичного мне человека.

— Молодой человек! Подойдите ко мне поближе, — послышался приятный, тихий голос. — Нам надо поговорить.

Я придвинулся почти вплотную. Он передвинулся к краю нар. Сел.

— Вы очень молодо выглядите. Видимо, студент?

— Да!

— Курс?

— Четвертый, последний. Экономического института.

— Видимо, новичок в здешнем месте?

— Арестован в сегодняшнюю ночь и через Лубянку препровожден сюда. Васильев Павел Григорьевич. Мне приятно с Вами познакомиться.

— Мне тоже. Я — Константин Николаевич. Конструктор. Доцент Авиационного института. Фамилию называть ник чему.

— Давно ли Вы здесь и в чем обвинены?

— Здесь я более девяти месяцев. Обвинен по 58-й статье во вредительстве, в числе большой группы конструкторов и преподавателей. Пока делу конца не видно. Но речь не обо мне, а о Вас. Вы в самом начале жизненного пути. Вольно или невольно вступили на очень опасную ступеньку жизни. В зависимости от того, как Вы ее перешагнете, будет определяться очень многое. Быть может, вся жизнь. Держите себя достойно. Признавайтесь только в том, что действительно было, по правде. Не оговаривайте товарищей по делу, даже если Вас будут к этому очень принуждать. Категорически отвергайте ложные наветы на Вас и на других обвиняемых по вашему делу. Не пытайтесь рассуждать по вопросам, которые Вы не знаете досконально. Сдержанно разговаривайте с другими заключенными. В каждой большой, а иногда и в маленькой камере есть кукушка. У нас, например, вон та высокая фигура — кукушка. Вот самое главное, о чем мне хотелось поговорить с Вами, предупредить. Не падайте духом и строжайше контролируйте себя, свои разговоры с сокамерниками, ответы на вопросы следователя.

— Спасибо, огромное спасибо за предупреждения и советы.

Началась напряженная жизнь заключенного в большой, переполненной, душной камере, где помещались в

 

большинстве обвиняемые по 58-й статье (политические) и несколько уголовников. Пища была скудная. Никаких свиданий. Разрешались редкие передачи с воли. Но все передавалось в измельченном состоянии. Хлеб был разрезан на ломтики, разломлены все продукты домашнего изготовления. Делалось это для того, чтобы не допускать проникновения в камеры пилочек, режущих, колющих предметов. Заключенные были очень разными — по национальности, возрасту, образованию, профессии, социальному происхождению, воспитанности, интеллигентности. Привлекал к себе внимание молодой человек, непрерывно делающий различные упражнения пальцами рук.

— С какой целью Вы все время делаете упражнения пальцами рук? — заинтересовался я.

— Я — аспирант консерватории. Пытаюсь не утратить окончательно способность играть на рояле, не потерять специальность.

— Привлекаетесь за что?

— Контрреволюционная агитация, пункт 10 статьи 58.

На краюшке нар сидел очень худой человек в хорошем костюме и артистически, с наслаждением курил козью ножку. Красивая поза, хорошо поставленные ноги, изгибы рук говорили о пластической школе, любви к комфорту, об умении ценить его...

— Разрешите познакомиться. Что привело Вас в нашу компанию?

— Приятно познакомиться, — ответил он с ясно прозвучавшим иностранным акцентом. — Я — англичанин, инженер Релинг. Обвиняюсь в шпионаже по пункту 6 статьи 58. Позднее как-нибудь мы переговорим подробнее.

В наиболее темной части нар с поджатыми ногами, уткнувшись лицом в вышитое льняное полотенце и облокотясь на небольшой сверток, тихо рыдал старик. «Милая моя! Ведь это ты своими ручками расшивала это полотенце. Ты плачешь обо мне, старом дураке. Зачем я рассказал, подвыпив в компании, эти злосчастные анекдоты. Быть может, мы с тобой уж больше не увидимся...»

— Кто этот плачущий старик? — тихо обратился я к его соседу. — В чем обвиняется?

— Это старый доцент Московского государственного университета. Обвиняется в контрреволюционной пропаганде по пункту 10 58-й статьи. Плох старик. Совсем упал духом. Пожалуй, не увидит уж он больше своей старушки.

 

Так постепенно я знакомился с заключенными камеры. Однажды вечером ко мне подошел заключенный и сказал, что он староста камеры.

— Вы внимательно слушаете лекции, которые, как Вы поняли, заключенные читают на разные темы. Мне известно, что Вы экономист. Не можете ли прочесть нам несколько лекций на экономические темы? Например, о текущем пятилетнем плане или на другую тему по Вашему выбору?

Я согласился. Внимательно продумал ее содержание и с часто бьющимся сердцем и воодушевлением прочитал свою первую в жизни лекцию в камере № 69 Бутырской тюрьмы. Слушали меня внимательно. По окончании ее ко мне подошел доцент-авиаконструктор.

— Вы читали когда-нибудь лекции?

— Нет. Не приходилось. Делал лишь доклады в кружках научного студенческого общества.

— Поздравляю. У Вас есть задатки будущего хорошего лектора. Только будьте осторожны. Ваша специальность остро политическая. Малейшая неточность принесет Вам крупные неприятности. Желаю успеха.

Допросы начались вечером первого же дня пребывания в Бутырках. Конвойный провел меня по длинным коридорам тюрьмы в очень маленькую, слабо освещенную комнатку, за письменным столом которой сидел человек в военной форме с ромбом на воротничке гимнастерки.

— Познакомимся. Чекист Радченко Василий Васильевич. Следователь Секретно-Политического отдела центрального аппарата НКВД.

— У Вас очень высокое звание. На воротничке — целый ромб.

— Конечно, целый, не половинка же. Начнем с Вашей биографии. Отец — Григорий Григорьевич Васильев — дворянин?

— Личный дворянин.

— Слово «личный» не имеет существенного значения. Но если Вы настаиваете, запишем «лич. дворянин». Имеет царские награды?

— Крест Станислава третьей степени и пять медалей.

— Мать — дочь богатого купца?

— Почему же Вы переходите к матери, не закончив данные об отце? Ведь при Советской власти он был комиссаром, национализировавшим Боровский частный банк и ссудную кассу огородников. Награжден званием Героя Труда.

 

— Это отношения к делу не имеет!

— Вы не правы. Если Вы записываете данные биографии отца, то должны отметить и положительные стороны его деятельности, главную награду от Советской власти. Иначе данные о нем будут односторонними, искаженными.

— Награды отца к Вашему делу не относятся. Их отмечать я не буду.

— Настаиваю, что Вы не правы. Прошу записывать все мои показания.

— Следствие веду я. Вы обязаны отвечать на задаваемые мною вопросы. Я не должен записывать Ваши показания, не относящиеся непосредственно к делу. Продолжаю вести допрос. Ваша мать была дочерью богатого купца. Какое имущество она имела?

— Большой двухэтажный дом — совместно с двумя сестрами — и более тысячи десятин леса — вместе с ними же.

— Записываю. Мать — урожденная Капырина Мария Павловна. Помещица. Крупная лесопромышленница.

После выяснения данных о родственниках на основании моей записной книжки следовали вопросы о моих знакомых, товарищах-студентах. Затем следователь стал спрашивать о моих политических взглядах. Так проходили вечера, ночи.

Допрос велся односторонне. Следователь собирал все негативное, отказывался записывать объективное — как о моих поступках, так и о других обвиняемых по делу. Все чаще звучало требование следователя: «Докажите, что Вы говорите правду. Докажите, что все происходило так, как Вы говорите».

— У меня есть очень мало доказательств — это записи в моем дневнике. Я арестован. Не могу ни к кому обратиться за подтверждением правдивости моих показаний, найти документы, о которых Вы говорите. Я должен, по-Вашему, доказывать невиновность свою. В действительности же Вы должны доказать мою виновность.

— Вы здесь сдаете экзамен на политическую зрелость, приверженность Советской власти. Вы должны доказать, что Вы с нами. Если Вы не сумеете это доказать — значит, Вы против нас и подлежите привлечению к уголовной ответственности по статье 58-й за одну из разновидностей контрреволюционной деятельности — агитацию, пропаганду, шпионаж, террор. Вы — контрреволюционер даже тогда,

 

когда не совершали конкретного действия. Вы не боролись против него активно, немедленно не донесли в органы НКВД об услышанном враждебном анекдоте. Ваше недоносительство контрреволюционно, и Вы подлежите осуждению по пункту 12 статьи 58-й.

Я не мог согласиться с этими установками следствия. Убеждения — не преступление, настроения — не преступление. Преступление — только фактическая деятельность.

Во время одного длительного ночного допроса прозвучало ужасное обвинение.

— После убийства Кирова в Вашем выступлении на факультетском студенческом собрании прозвучал очень тонко замаскированный призыв к массовому террору против Советского правительства. Вы утверждали, что террористические акты неэффективны и не могут быть эффективны потому, что совершаются отдельными лицами. Таким образом, Вы призывали к массовому террору. Этот призыв подпадает под пункт 8 статьи 58-й Уголовного кодекса и заслуживает высшей меры наказания.

— Это — ложь. Действительно, я выступал на общефакультетском собрании. Осуждал террор. Требовал беспощадного наказания террористов и борьбы с террором. Говорил о том, что нет ни экономической, ни политической базы, порождающей террор в нашей стране, потому что Советская власть представляет интересы трудящихся, народа и служит ему.

— Однако у нас есть свидетельские показания слушавших Вас студентов о том, что в Вашей речи содержался умно замаскированный призыв к массовому террору.

— Требую очную ставку с лгунами, проверку понимания моего выступления другими студентами.

— В свое время очную ставку Вы получите и будете изобличены.

— Никогда нельзя застраховать себя от ложных и подлых показаний. То, что говорили Ваши осведомители, — наглая ложь и клевета.

В одну из последующих ночей на допросе мне была вручена запись моих показаний. В ней были значительно усилены негативные показания, из которых косвенно складывалось впечатление о моей симпатии к террористам, о будто бы имевших место высказываниях контрреволюционного характера и о вхождении в группу из пяти человек. Двое из них — мой однокурсник-студент и мой товарищ

 

Николай Капитонович Блохин и мой товарищ по Боровской средней школе Гавриил Данилович Золотарев — были мне хорошо известны, а двое других были товарищами Блохина, и я с ними ни одного раза не виделся.

— Протокол допроса искажает мои показания. Я его не подпишу. Вы вступили на путь подлога документов допроса. Поэтому я с Вами больше разговаривать не буду. На Ваши вопросы отвечать отказываюсь.

— Категорически отказываетесь?

— Категорически отказываюсь.

Конвоир препроводил меня обратно в камеру.

Едва я, перешагивая через тела спящих заключенных, пробрался к своему месту на полу и лег, вновь открылась дверь, и прозвучала моя фамилия: «На допрос!»

Опять я в маленькой, освещенной слабенькой лампочкой комнате следователя. Опять требование подписать протокол. Опять категорический отказ. Опять возвращение в камеру. Опять вызов к следователю. Опять... Опять... После примерно десяти вызовов я увидел, что с нар около окна поднялась и осторожно пошла в мою сторону, перешагивая через тела спящих, знакомая фигура доцента Авиационного института. Подойдя вплотную ко мне, он задал вопрос: «Что с Вами происходит?»

— Я отказался подписать протокол допроса и отвечать на вопросы следователя. И вот меня без конца вызывают и требуют подписать, а я отказываюсь.

— Плохо. Ну хоть принципиально у Вас все это получилось?

— Трудно сказать. Сильно искажена запись протоколов допроса. А вот насколько принципиально и разумно я действую — сомневаюсь.

— Как Вы думаете, что с Вами произойдет?

— Не знаю. Наверное, здесь меня уже не будет.

— Правильно думаете. Желаю Вам мужества и самообладания. Всего самого доброго.

Вызовы на допрос продолжались. Забрезжил рассвет. И тогда прозвучало: «Васильев! На допрос. С вещами».

Опять «Черный ворон». Полная темнота. Въезд во двор. На рассвете хмурого утра, выходя из «Ворона», я понял, что нахожусь во дворе Внутренней тюрьмы особого назначения на Лубянке. Опять очень тщательный обыск... Со снятых мною старых ботинок были оторваны подметки и проверены все дырки в поисках будто бы спрятанных там за-

 

писок. После этого через сложную систему длинных переходов меня ввели в огромный кабинет. За длинным столом сидел полный человек с усталым, отекшим лицом в хорошо сшитой гимнастерке, на воротничке которой поблескивало три ромба. «Только на один ромб меньше, чем у Ворошилова» — пронеслось у меня в голове. Сбоку в кресле сидел мой следователь Радченко. Он сказал: «Заключенный Васильев! С Вами будет говорить начальник Секретно-Политического отдела НКВД».

— Гражданин заключенный! — раздался тихий, низковатый голос. — Почему Вы перестали отвечать на вопросы следователя, разговаривать с ним? Отказываетесь подписать протокол допроса? Вы давали на допросах ложные показания и стараетесь теперь от них отказаться?

— Нет, я давал правдивые показания. Но в записи следователя они искажены. Из них следует, что я враждебен Советской власти. В действительности же я сторонник этой власти, борюсь сейчас и готов бороться в дальнейшем за ее идеалы, за ее программу. Следователь же считает, что я или контрреволюционер, либо сочувствую контрреволюционерам и объективно помогаю им. Чем дальше идет следствие, тем настойчивее меня заставляют признать действия, которых я не совершал, признать вину, хотя я не виноват.

— Вы не допускаете, что объективно своей жизнью, своей деятельностью Вы помогаете контрреволюции? Сами активно не ведете, например, контрреволюционную агитацию, но объективно ей помогаете?

— Нет, не допускаю. Документов, что я способствую контрреволюции, не подпишу.

— Вы молоды. Вы неправильно понимаете обстановку и свое поведение. Мы обладаем большим жизненным опытом. Для нас совершенно ясно, что объективно Вы способствовали и способствуете контрреволюции. Вы не соглашаетесь с нами. Вы нам не верите?

— Я вам не верю. Я и объективно и субъективно и как хотите, я — за Советскую власть, ничего общего не имею с контрреволюцией.

— Как? Вы нам не доверяете? Вы понимаете, что Вы говорите? Вы нам не доверяете?

— Да! Я вам не верю.

— Ну, знаете ли... Вы вспылили, перестали отвечать на вопросы следователя, разговаривать с ним. Это большая ошибка Ваша. Следствие будет продолжено следова-

 

телем Радченко. Вы останетесь здесь у нас во Внутренней тюрьме особого назначения. Василий Васильевич! Продолжая следствие, обращайте больше внимания на политические аспекты, задачи борьбы с контрреволюцией, особенно в связи с убийством товарища Кирова. Поработайте вместе с заключенным над протокольной записью следствия. Добейтесь подписания подследственным уточненной записи допросов.

В дверях показался конвоир.

— Проконвоируйте подследственного во Внутреннюю. Возьмите его документы.

Внутренняя. У ее порога начинается пушистый, яркий, чистый ковер, на котором такими жалкими, жалкими выглядели мои старые, рваные, грязноватые ботинки с оторванными подметками.

— Дайте Ваши очки!

Снял и протянул очки: «Зачем они Вам? В них ничего нет».

— Очки останутся у нас и будут выдаваться Вам при вызове к следователю. Вы курите?

— Нет.

— Пройдемте в камеру. Там громко говорить запрещено.

По мягкому ковру совершенно неслышно мы подошли к одной из дверей. Надзиратель почти бесшумно отпер ее ключом, открыл, пропустил меня и почти неслышно запер ее за мной. В камере стояли четыре металлические койки с бельем. На трех из них сидели заключенные, которые тихо ответили на мое приветствие. Четвертая была пуста — моя. Стены с соседними камерами и батареи отопления были защищены тонкими металлическими сетками. «Чтобы не перестукивались» — пришла мне в голову мысль.

Разместил молча вещички. Маленький седой человек, с усами и небольшой бородкой, сидевший на соседней койке, показал мне на лист бумаги, прикрепленный к стене. Там были написаны правила поведения и распорядок дня. Петь и громко разговаривать запрещается. Подходить к окнам — также. И угроза, что при нарушении часовые стреляют без предупреждения. Но окно было закрыто сплошным металлическим щитом, и лишь на самом верху была узкая щель, пропускавшая дневной свет. Часовой во дворе не мог видеть заключенного, а заключенный — часового. Правила, выходит, безнадежно устарели. И днем и ночью под потолком горела небольшая электрическая лампочка.

 

Когда я кончил читать «правила», маленький седой сосед обратился ко мне:

— Давайте познакомимся. Я — Рудольф Петрович Абих. Немец, профессор, лингвист. В моем переводе изданы в СССР книги классиков восточной литературы: Фирдоуси, других авторов. Участник Гражданской войны. Член партии с дореволюционным стажем. Привлекаюсь по нескольким пунктам статьи 58. А Вы кто?

— Приятно познакомиться с Вами. Как видите, я стою в самом начале жизненного пути. Студент четвертого, выпускного курса Экономического института. Переведен во Внутреннюю из Бутырок в связи с тем, что перестал отвечать на вопросы следователя, разговаривать с ним, отказался подписать протокол допроса. Сегодня допрос вел начальник СПО. Обвиняюсь по пункту 8 (террор) статьи 58 и по другим пунктам. Васильев Павел Григорьевич.

— Ну, знаете ли, круто Вы повели себя на следствии. Соответственно и следствие обойдется крутенько. Чем закончился Ваш допрос у начальника СПО?

— Следствие будет продолжать прежний следователь. Меня перевели сюда из Бутырок. Согласился продолжать разговор со следователем, отвечать на его вопросы.

Показания следователю надо давать четкие, правдивые. Нельзя вставать на путь оговора Ваших однодельцев, как бы ни настаивал на этом следователь. Говорить только правду. Тогда Вам не придется менять свои показания, а менять их нельзя. Если Вы их измените, можете быть привлечены дополнительно к ответственности за ложные показания.

— А Вы? В чем обвиняетесь?

— Мое положение очень тяжелое. Я знал лично Льва Давидовича Троцкого. Участвовал в Гражданской войне. Был награжден орденом Красного Знамени, от получения которого отказался по принципиальным соображениям, так как считаю, что революционер награжден быть не может. Мой знакомый троцкист оговорил меня в совершении преступлений, которые в действительности я не совершал. Очные ставки ни к чему не привели. По делу привлечено несколько человек. Оно очень сложное. Основное обвинение — террор. Его пытаются связать с убийством Кирова. Моя жена пока не арестована, она — в Москве, но наш телефон прослушивается круглосуточно. Теперь о нашем тюремном быте. Вас спросили, курите ли Вы?

 

— Да! И я сказал, что не курю.

Жаль. Если бы Вы сказали, что курите, Вам стали бы выдавать папиросы, которые Вы могли бы отдавать заядлым курильщикам, которым папирос не хватает. Никаких передач заключенным Внутренней делать нельзя. Но периодически приносят довольно большую стопку книг, из которой Вы можете выбрать любую. Видите? Вон там лежат книги. Если Вы сдали в канцелярию тюрьмы деньги, которые были при Вас при аресте, то до освобождения Вам не выдадут ни копейки. Вашим родственникам разрешат передавать для Вас периодически небольшие суммы, на которые Вы можете купить продукты. Если Вы, с точки зрения следователя, ведете себя не должным образом, Вас лишат возможности покупать продукты. Очки, как правило, отбирают, чтобы заключенный разбитым стеклом не перерезал себе вены. Если Вы будете вести себя примерно и давать нужные следователю показания, очки Вам могут вернуть. После того как Савинков, бросившись вниз головой в лестничный проем, разбился насмерть, все лестничные перила и проемы закрыты сплошными металлическими сетками. Один раз в полтора-два дня выводят на прогулку на крышу тюрьмы. Периодически надзиратели смотрят за нами в глазок камеры. Он открывается почти бесшумно, но напряжение, особенно ночью в ожидании допросов, настолько велико, что мы при открытии глазка мгновенно просыпаемся. Сделать из хлеба шашки и шахматы и играть в них запрещено. Никакие записи вести нельзя, да и не на чем. Карандаш и небольшой кусочек бумаги Вам выдадут лишь после просьбы написать заявление следователю. В камере один из нас — староста. Распоряжения его обязательны. По очереди каждый становится дежурным, выполняющим необходимые работы по камере.

Конечно, ни я сам и никто другой из заключенных Внутренней тюрьмы даже приблизительно не могли предположить, сколько времени продлится следствие, о ком еще будут спрашивать. Затаенной моей мыслью было давать показания только о лицах и их мнениях, если я был более или менее уверен в том, что эти сведения или уже есть у следствия или наверняка попадут к нему по другим каналам. Но в моей записной книжке, которую забрали при аресте, было много фамилий и адресов, и по каждому записанному следователь вел допрос. Особенно подробно и часто допросы велись о Константине Алексеевиче Шурове —

 

враче Кремлевской больницы, заместителе академика В.Н. Виноградова.

Спрашивалось и о доценте химического факультета МГУ и Менделеевского института Шалфееве, занимавшемся исследованиями полимеров.

Среди заключенных был кореец, молчаливый человек, обвинявшийся в шпионаже (статья 58, пункт 6). Печально, очень кратко он говорил, что ни в чем не виноват, старался от разговоров уходить. Говорил, что, наверное, он здесь последние дни. Наверное, его осудят, возможно, жестоко. Но он «ни в чем, ни в чем не виноват». Иногда очень тихо, без слов он напевал незнакомые корейские мотивы. Но иногда слышался мотив очень нежный, напоминающий наш:

— Карапет мой бедный,

Почему ты бледный?

Потому я бледный,

Что я очень бедный.

Последним на нарах был маленький, всклокоченный и очень экспансивный человек — крупный специалист кожевенной промышленности, который почти выкрикивал как-то в нос короткие фразы.

На общем собрании завода призывали развертывать стахановское движение. Я сказал, что в кожевенной промышленности такого движения быть не может. Оптимальный процесс брожения в чанах с кожей вырабатывался столетиями. Я гору книг прочитал. Тридцать лет на кожевенных заводах проработал. Убавите срок брожения — кожа ни к черту! Говорил и принародно говорить буду. А мне пункт 10 статьи 58-й. Я здесь недолго буду. Припаяют срок, и в лагерь. Следователь меня уже и с обвинительным заключением познакомил...

— Убедить, что Вы правы, не удается?

— Им — кол на голове теши! Заладили одно и то же: контрреволюция. Хорошо хоть не вредительство!

Большую часть дня в камере царила тишина. Кто безмолвно лежал, повернувшись к стене, отдыхая от допросов. Кто бесшумно ходил по коротенькому пространству камеры. Кто читал.

По временам шуршал едва слышно глазок. Если кто-либо был у окна, закрытого извне металлическим листом, звучал приказ: «Отойдите от окна».

 

На следующий день вошедший надзиратель произнес: «На К!»

— Кулагин.

Встрепенулся, а затем встал перед тюремщиком взъерошенный Кулагин.

— На допрос!

— Прощайте, товарищи. Я уже в камеру не вернусь. Вещички мои вон в кучке лежат. Прощайте. Вряд ли придется встретиться.

И Кулагин и надзиратель исчезли за тихо закрывшейся дверью. Через несколько минут вернувшийся надзиратель сказал: «Вещи заключенного Кулагина». И получил маленький узелок.

Через некоторое время надзиратель ввел нового заключенного: среднего роста, подтянутого, одетого с претензиями на роскошь. Новые, красиво облегавшие ноги хромовые сапоги. Шерстяная темно-зеленая гимнастерка. Правильный, немного горбоносый профиль лица. Карие глаза. Не спеша, осмотрелся. Прошел к свободной койке.

— Полонский. Я здесь по недоразумению. Скоро все выяснится, и меня освободят.

— Не все так просто, как вначале кажется, — тихо сказал ему профессор Абих.

— Конечно, все скоро выяснится. Как-никак я брат члена ЦК нашей партии Полонского.

— Возможно, это осложнит Ваше положение.

Близилась ночь. Открылась дверь: «На П!»

— Полонский.

— На допрос.

Наступила глухая полночь. Мы все лежали на койках. Полонского не было. Бледно, как всегда, горела под потолком электрическая лампочка. Изредка тихо шуршал открываемый волчок. Мы не спади. Полонского не было. Лишь после подъема его с осунувшимся, даже как будто позеленевшим лицом и мешками под глазами привели в камеру. С большим трудом стащил он щегольские сапоги и плюхнулся ничком на койку.

— Вам чем-нибудь помочь?

— Нет. Я объявил голодовку.

Днем пришел надзиратель: «На П.» Ответа не было. «На П!» — прозвучало громче. Полонский лежит на койке лицом к стене. Надзиратель вплотную подошел к койке. Прозвучал громкий металлический голос: «На П!» Полон-

 

ский с усилием повернулся, медленно сел. «На допрос!» С трудом надел сапоги. Молча оба вышли. Через несколько минут потребовали вещи Полонского.

На следующий день ввели высокого, по виду физически сильного пожилого человека.

— Член парткома завода Белоусов. — Прозвучало название предприятия, известного всей стране. — Познакомимся... Вы понимаете? Ерунда какая! Обвиняют во вредительстве и контрреволюционной агитации. Да я, понимаете ли, за Советскую власть жизни не пожалею! Правда, по пьяному делу, скользкий анекдотец рассказал. Ну и что? Я рабочий от станка. Более двадцати лет на заводе. Сколько лет ударник. Теперь член парткома известного на всю страну заводища. А тут вдруг: «Ваш анекдот на пользу врагам народа». Тьфу! Конечно, черт меня дернул анекдот рассказать.

— А какой анекдот? Интересно бы узнать.

— Ну уж нет. В другой раз рассказывать анекдоты не буду. Учен. Вот некоторых наших инженеров во вредительстве обвиняют. Это дело.

— А Вас, думаете, за анекдотец простят?

— Признаю свою вину. Покаюсь. Не могут строго наказать.

— Статья 58-я, пункт 10 пахнет лагерем.

— Боюсь, придется понюхать, хоть Вы и рабочий от станка и член парткома заводища, на всю страну известного.

Разговор оборвался. Белоусов лег на койку и повернулся лицом к стене. Поздним вечером его вызвали на допрос. Затем несколько ночей подряд шли допросы. С каждой ночью лицо Белоусова становилось все утомленнее. Под глазами набрякли мешки. Появился бледно-синеватый оттенок на коже лица. С последнего допроса он с трудом возвращался в камеру. Ничком упал на койку. Уткнулся в подушку. Последовали глухие рыдания.

— Что случилось? Держите себя в руках. Что произошло?

— Случилось ужасное. Я оговорил нескольких инженеров, сказал об их вредительстве, хотя не знал уверенно этого. Оговорил себя, что помогал им... Рассказывал контрреволюционные анекдоты. Зная о вредительстве, не доносил об этом органам.

— Зачем же Вы это сделали?

 

— Меня упрекали в том, что я был слеп, не видел явное вредительство... Мне говорили, что по своей политической незрелости я, рабочий, ошибался. Я ложно признался в том, чего не делал. Подписал, что вредили другие...

Нелогичный, не всегда четкий рассказ прерывался глухими рыданиями. Признание окончено. В камере воцарилась гнетущая тишина, которая изредка прерывалась невнятными восклицаниями: «Зачем, зачем я это сделал! Что я, дурак, наделал?»

Через несколько дней принесли продукты из тюремной лавочки. Мне сказали, что я могу получить их на небольшую сумму. Тетушка узнала, что я на Лубянке, и внесла немного денег. Питание в тюрьме было скудным. Я сразу же стал есть. Абих посмотрел укоризненно на меня: «Вижу, Вы сразу много съедите. Дайте мне Ваши продукты. Я буду выдавать понемногу каждый день, чтобы их хватило до следующей покупки». Беспрекословно я передал ему продукты.

Проходили день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Меня не вызывали на допросы. Будто обо мне совсем забыли. Но с каждым днем, а особенно ночью, когда едва слышно шуршал волчок, сердце все усилиннее билось. «Тук...тук...тук...тук». «На допрос...» «На допрос...» Но этих слов так и не произносилось.

Профессор Абих говорил: «Это тактика. Вначале нервируют долгим ожиданием, а потом начинаются жесткие ночные допросы. Сами готовятся, собирают материалы... Не раз, наверное, перечитают Ваши дневники, конспекты. Они готовятся. Готовьтесь и Вы, не давайте ложно истолковать Ваши показания».

Становилось все холоднее, особенно ногам на прогулках — ведь у моих ботинок были срезаны подметки. Но ни одной прогулки на крыше Внутренней тюрьмы я не пропускал, хотя ноги чуть не прилипали к каменному покрытию пола. Всю прогулку я проделывал бегом, чтобы не простудить ног. Как только мы входили во дворик на крыше, часовой перевертывал песочные часы. Конец пересыпания песка означал окончание прогулки.

Как-то незаметно вызвали на допрос корейца, а затем потребовали его вещи. Исчез из нашего поля зрения очень молчаливый, замкнутый человек. На его место был введен маленький заключенный с непропорционально большой, почти голой головой. Поздоровался, быстро осмот-

 

рел камеру, направился уверенно и сел на свободную койку. Внимательно осмотрел всех и с видом бывалого человека обратился к нам. «Я поляк Янковский, — произнес он с явным акцентом. — За участие в революционном движении в Польше дважды был приговорен к смертной казни».

— Как же Вы уцелели?

— Жизнь имеет круты повороты. Надо иметь большую силу воли и гибкий, быстро действующий ум, чтобы усидеть в своей телеге жизни, не быть выброшенным из нее. В последний раз я, работник Коминтерна, был обменен на крупного польского шпиона, арестованного в СССР.

— Как же Вы оказались здесь на Лубянке?

— За анекдотку.

— Расскажите нам подробнее о своей жизни.

— Может быть, позднее что-нибудь, если будет настроение. К тому же многое до сих пор секретно, не должно быть ни рассказано, ни записано.

Янковский оказался человеком с неприятным, злобным характером. Часто придирался по пустякам, зло высмеивал сокамерников, дразнил.

Однажды я был дежурным по камере и попросил его сделать какую-то работу. В ответ последовало: «Не буду, не хочу. Что Вы со мной сделаете?» Дальше последовали обидные, насмешливые замечания, издевательские реплики. Нервы у меня были крайне напряжены. Проявилась унаследованная от деда Павла неудержимая вспыльчивость. Резко повернувшись к Янковскому, я нанес ему изо всей силы удар под дых. Он судорожно втянул воздух, как-то бессильно скользнул вниз и растянулся на полу. «Что Вы сделали, — крикнул мне профессор Абих. — Вы так можете убить человека. Понимаете? Убить!» Я молчал, очень сожалея о том, что сделал. Янковский, подтянув ноги к животу, лежал, не двигаясь. Через некоторое время с трудом встал, подошел ко мне и с размаха ударил меня по щеке. Я сильно напрягся. Но сдержался. Абих и Белоусов подскочили к нам:

— Что вы делаете? Самое легкое наказание за драку — карцер! Хуже — фиксирование факта в обвинительном заключении и увеличение срока. Особенно для Вас, Янковский! Вы не выполнили поручение дежурного и пытаетесь избивать его. Прекратите и смотрите, не возобновите ссору, Янковский! Твердо запомните, здесь не польская тюрьма, а Внутренняя особого назначения. Режим здесь строже.

 

Я попросил извинения у Янковского. Он молча отошел и сел на свою койку. Долго после этого он со мной не разговаривал.

В одну из ночей вызвали на допрос Белоусова. В камеру он не вернулся. На следующий день на его место привели высокого, поджарого, с красивыми, вьющимися черными волосами, красивым профилем и большим горбатым носом инженера Голланда.

— Меня обвиняют в шпионаже по статье 58-й, пункт 6, — начал он свой рассказ на совершенно грамотном, без какого бы то ни было акцента, русском языке. — Блестяще окончил Парижский Политехнический институт. Женился на дочери парижского миллиардера Ротшильда. В совершенстве владею тремя языками: русским, французским, немецким. А вы знаете, что такое в совершенстве владеть языком? Это значит не только свободно понимать и переводить с одного языка на другой. Этого мало. Надо уметь думать на языке. В зависимости от темы раздумий я свободно мыслю на русском, французском, немецком языках. Откуда такое знание языков? Я происхожу из семьи культурных евреев среднего достатка, которые вначале жили в России, а в годы Гражданской войны перебрались во Францию, сохранив свой небольшой капитал. В мои детские годы в семье свободно говорили на трех языках. Почему и как женился на дочери Ротшильда? Жажда денег? Прежде всего не это. Полюбили друг друга. После окончания Парижского Политехнического поступил на службу в военное ведомство. Занимался конструированием подводных лодок. Жалованье было достаточное. Тесть считал наш брак мезальянсом и не стремился втянуть меня в операции крупного бизнеса. Мы поселились в хорошей квартире, стены которой были расписаны модными художниками. Я увлекался конструкциями. Мне импонировали социалистические идеи СССР. Жена все более скучала. Я не замечал этого. Вдруг почувствовал, что заражен гонореей. В это время я не имел контактов с другими женщинами. Единственный источник — жена, которую я любил. Это потрясло меня. Брак был расторгнут. Я решил уйти со службы и переехать в СССР. Что и сделал. Здесь я поступил в военное ведомство. Еще более успешно занимался конструкциями, связанными с подводным флотом. Материально жил гораздо скромнее, чем во Франции, но обстановкой на служ-

 

бе и дома был доволен. И вот обвинение в шпионаже. Статья 58-я, пункт 6. Гром среди ясного неба и вот... я вместе с вами. И громадное количество отягчающих обстоятельств. Все, что я привожу в свое оправдание, «защиту», как здесь говорят, на следствии «отметается» напрочь. Вот краткая справка о том, кто и что такое инженер Голланд.

— Теперь о вас. Вот Вы, например, — кивок в мою сторону, — Вы очень молоды. Наверное, студент?

— Да. Студент последнего курса Экономического института.

— Интересно. Как учитесь?

— Вначале, когда был на вечернем факультете и одновременно работал, учился довольно посредственно. Теперь, когда перешел на дневной факультет, — все «отлично», кроме«Бухгалтерского учета». По этой дисциплине — «хорошо».

— Жаль, что мы встречаемся здесь. Если бы мы встретились на воле, я пригласил бы Вас к себе «Буросос» писать. Мне очень нужен для этого толковый человек.

— Что такое «Буросос»?

— Ах, не знаете? «Бурный рост социалистического строительства» — введение к обоснованию технического проекта. Его теперь здесь обязательно надо начинать с характеристики бурного роста социалистического строительства. Ха...ха...ха! А как вы, молодые студенты, увлекаетесь женским полом?

— Мне, например, надо было и работать и учиться, а потом подгонять недоученное на младших курсах.

— У Вас не было ни одной любовницы?

— Нет.

— Вот и познакомились. А студенты Парижского Политехнического и пошутить и созорничать и любили и умели. Мы, например, одной весенней ночью переделали так стрелки показателей уличного движения, что все автомашины должны были ехать в центр Парижа, а выезда из города нигде не было. Ранним утром следующего дня центр Парижа был забит автомашинами. Они стояли, надрывно гудели и не могли выехать из своеобразной мышеловки. Полиции потребовалось некоторое время, чтобы ликвидировать искусственную пробку.

Улыбка внезапно сбежала с его лица. Он замолчал. Продолжал нервно ходить по маленькой плешинке в середине камеры.

 

— Вы мужественно себя держите. Улыбаетесь. Даже шутите по временам. Не думаете, что Вам грозит смертельная опасность?

— Я — оптимист. Абсолютно не виновен. Шпионажем не занимался. Должно же это выясниться! Даже если это обвинение не отпадет — мне сохранят жизнь. У меня большие способности к конструированию. То, что я делаю для подводного флота, никто другой сделать не может. Понимаете, никто! В военном ведомстве это понимают. Для того чтобы я продуктивно работал, меня должны нормально кормить и обеспечивать сон. А обвинения... со временем, в конце концов, выяснится, что они ложны. Меня же здесь поражает то, что в ваших тюрьмах сидит лучшее настоящее и в еще большей мере лучшее будущее России. Даже правильнее сказать, убивается лучшее будущее страны.

Наступило глубокое молчание.

В один из последовавших дней профессор Абих обратился ко мне: «Я заметил, что Вы пишете стихи. Не могли бы их мне прочитать? Или всем нам?»

— Пожалуйста. — И я прочел написанное в горькие минуты.

За городом кладбище есть недалеко.

И там, как проходят года,

Одна за другой вырастают могилы.

Туда я хожу иногда.

 

И раньше, бывало, бродить я любил

Средь плит и камней молчаливых.

И много я встретил, ох, много, могил

Таких же, как я, сиротливых.

 

Иные покрыты зеленой травой,

Иные уже обвалились.

Обойдены шумной людскою молвой,

Другие навеки забылись.

 

И веют над ними метели зимой,

Их осень дождем поливает,

А яркое солнышко ранней весной

Их светом своим согревает.

 

Два свежие холмика ярким песком

Невольно мой взор привлекают,

 

А рядом зеленым мохнатым ковром

Могилы трава покрывает.

 

А холмики эти... Скрывают они,

Что было когда-то так дорого мне.

Под ними покоятся мать и отец.

И, часто о них вспоминая,

 

Сплетаю из мыслей надгробный венец,

На холмик его возлагаю.

И часто сижу я на камне один...

И лица встают предо мною.

 

Извилины вижу знакомых морщин,

А лоб обрамлен сединою.

И помню, ребенком нередко, бывало,

Бродил я с отцом по полям и лугам.

 

И счастья и радости помню немало,

А горе нечасто врывалося к нам.

О годы, счастливые детские годы!

Как в ночи осенней огни,

 

Вы маните, маните в дни непогоды,

Вы мне говорите: «Усни!

Устал ты. Мы сном золотистым

Закроем ресницы твои.

 

Пройдут пред тобою родные картины,

Леса, косогоры, луга,

Домишко твой белый с кустами малины,

Крутые реки берега».

 

И я засыпаю... И снятся

Мне чудные детские сны.

И с лепетом тихим стремятся,

Как ранней весною, ручьи.

— Что ж! Если бы Ваши стихи попали мне, когда я работал в редакции или был редактором периодического издания, я бы их или рекомендовал к печати или напечатал. Они не без шероховатостей, но в них есть образность. Есть чувство музыкальности стиха. Если учиться, быть требовательным к себе, упражняться, у Вас могут появиться хорошие стихи, но и эти заслуживают поощрения. Не бросайте этого увлечения. Задатки есть.

Прошло более четырех месяцев моего пребывания на Лубянке.

 

Ночью чуть слышно зашуршал глазок. Открылась дверь.

— На В.

— Васильев.

— На допрос.

Как всегда, бесшумно, по коврам, длинными коридорами мы пошли к комнате следователя.

В коридоре нам встретились два чекиста. На гимнастерке одного из них — толстого, с маленькой красивой бородкой и усиками — сверкнули на воротничке два ромба.

— Смотри, смотри, — громко сказал он своему спутнику, кивнув на меня, — какой толстенький боровок попался! Ха... Ха... Ха!

К тому времени, хотя я немного подкармливался за счет скудных харчей в тюремной лавочке, видимо, в связи с появлением острой гипертонии, сильными головными болями начались отеки лица (у сокамерников таких отеков не было). На лице были и признаки цинги. Начали кровоточить десны. Я обратился к тюремному зубному врачу. Он стал вызывать меня к себе через день-два и обрабатывать десны, из которых обильно шла кровь.

В кабинете следователь встретил меня словами:

— Достаточно прошло времени. Надумали откровенно и подробно отвечать? Дать дополнительные показания?

— Существенных дополнений у меня нет.

— Тогда я задам Вам конкретные вопросы, — с угрозой, почти прокричал следователь. — Кто такой Смит?

— Какой Смит? Я не знаю никакого Смита.

— Вы знаете Смита. Вы даже о нем пишете!

— Не знаю никакого Смита. Нигде о нем не писал.

— Вы пишете о нем даже в своем дневнике. Могу показать Вам.

Долгая пауза. Я мучительно думал, старался догадаться, что следователь имеет в виду... Он пристально смотрел мне в глаза с некоторым торжеством, ожидая испуга у меня. Испуга не было. Было искреннее недоумение. Вдруг меня озарила догадка:

— Вы имеете в виду то место дневника, где я писал о классике буржуазной политической экономии Адаме Смите. Давайте дневник. Из его контекста будет ясно, что речь идет не о каком-то шпионе Смите.

Торжествующий взгляд следователя сразу погас. Он понял и поверил, что я говорю правду. Сразу же последовал быстрый вопрос:

 

— Что говорил отец Вашего товарища по институту Николая Капитон Капитонович Блохин о товарище Сталине?

Моя мысль заметалась как пойманная в клетку птица. Значит, следователь что-то уже знает. Значит, отрицать резко негативную оценку Сталина Капитоном Капитоновичем нельзя. Иначе будет обвинение в ложных показаниях. Это был крючок, на который я попался. В поле зрения следствия появился новый, неизвестный ранее человек. Я дал показания, что характеристика Сталина была негативной. Последовал ряд вопросов и о Капитоне Капитоновиче, от которых мне было очень трудно уходить. Я говорил правду, но она была убийственна... Явно проступал пункт 10 о контрреволюционной агитации. С очень тяжелым чувством я возвращался в камеру.

В одну из очередных ночей следователь сказал, что будет очная ставка с Блохиным-старшим, который категорически отрицал мои показания. В конце очной ставки Капитон Капитонович, глядя мне в глаза, сказал: «Послушал бы Ваш отец упокойник Григорий Григорьевич, как Вы меня оболгали».

Сдавленным голосом, чуть не плача, я сказал, что «говорил правду», хотя понял, что правду говорить было нельзя.

Капитон Капитонович не был включен в число обвиняемых по нашему делу. Его судила тройка, и он был выслан из Москвы в Среднюю Азию. До конца жизни я не мог простить себе своей наивности в те годы, обвинение и страдания его.

Через несколько дней следователь ознакомил меня с обвинительным заключением. Меня обвиняли в терроре, контрреволюционной агитации и пропаганде, недоносительстве (три пункта: 8, 10 и 12 статьи 58). «Черный ворон» отвез меня обратно в Бутырскую тюрьму, где под громкий звон запоров «Трах... Трах...» поместили в маленькую опрятную одиночную камеру. Предстоял суд Военного трибунала Московского военного округа.