Глава 9. Лагерная любовь

 

- Что ж ты ломаешься? Не с первым - не убудет!..

- Боюсь, как бы не засыпаться. Накроют ...

- Со мной-то? Вчерась только привез ротному из деревни спиртяги. Свой парень - не подведет, - уговаривал Нюрку плечистый и разбитной бригадир конного обоза Лешка Ткач, тверской хулиган, соскучившийся по теплой и нежной девичьей ласке.

... После отбоя, часу в десятом, когда из бараков разносился храп и кашель, а ротный с дежурным по конвою в конторе подводили итоги проверки, чья-то фигура прокрадывалась в темноте от женского барака к конюшне.

Как благовоспитанный кавалер, Лешка, перед входом в конюшню, встретил Нюрку и, не тратя слов и времени, потащил ее в клетушку старшего конюха.

- А ты, Почкин, пойди-ка лучше к лошадям, да засыпь им овса, а чтобы не продрог, на-ка вот... - с этими словами Лешка вытащил из кармана бутылку.

Почкин, опорожнив кружку, крякнул, и, подложив в печку смолевых сучьев, вышел.

- Не торопись возвращаться-то, - крикнул ему вслед Ткач.

- Чего учишь! Не впервой для вашего брата!.. - пробурчал конюх. Оставшись с Нюркой, Ткач заботливо осведомился:

- Озябла? Тело-то, поди, как у лягушки. Скидай брюки, да нагревайся, пока я место налажу. Вот тебе водка, а вот и закуска, - добавил Ткач, выгружая из карманов тарань, пряники, колбасу и квашеные помидоры, - готовь, да побыстрее. Нечего время терять - не дома ...

Вскоре тусклый свет фонаря в клетушке потускнел еще больше. Амур прикрутил фитиль...

А через полчаса дюжий комендант с дежурным стрелком тащили Лешку и Нюрку в арестантскую избушку для охлаждения чувств... «на пять суток с выводом на работу за нелегальное сожительство», как гласил наутро приказ по командировке ... Почкинаже, «за соучастие», сняли с теплого места и назначили в лесорубную бригаду.

По дороге в изолятор Лешка молчал, зато подруга его дала волю злости:

- Знаем, знаем кто настучал! - кричала Нюра на весь лагерь, - Машка Свиридова. Завидно, стерве, что не с ней договорились. Подожди, лахудра, выпустят, проткну тебе твои лупилки бесстыжие ... у, задрыга завидущая!.. Тут было пе-

 

речислено много и других, более сильных, прилагательных, не принятых к употреблению в печатном деле.

К счастью, Машка осталась зрячей. Поругалась с ней Нюрка, но до драки не дошло. Помирились блатные. А вот Лелечке Савельевой - кто ее не помнит по арестантской Печоре! - любовь обошлась дорого. Лелю в 1932 году пригнали в Чибью этапом за растрату профсоюзных средств в Ленинграде на «Красном Треугольнике». Ну, и решила девушка, чтобы обеспечить себе легкую работу, взять пример с других: обзавестись хахалем из лагерной администрации. «Покровитель» из конвоиров, комендатуры, нарядчиков или прорабов всегда устроит свою «зазнобу» на теплое место: на починку белья, в кухню, санитаркой или уборщицей у начальства. А Леле дали 10 лет! Без блата, оплаченного телом, их не выдержать: либо ревматизм, либо воспаление легких сведут в могилу. Ротному Козявкину свежий товар пришелся по душе. Катька его пошла искать нового покровителя.

В один из майских дней женщины, как обычно, сидели в сарайчике на берегу Ухты и чистили картошку, развлекаясь скучными для читателя разговорами.

- А что же, Лелька, - обратилась к ней Катя - твой- то хахаль не устроит тебя в контору? Ты, ведь, из партийных, грамотная.

- Мне и тут не плохо.

- В конторе получше кормят.

- Я не голодная...

Видим. Ты за чулки, да за платья. Чем с тобой Козявкин-то рассчитывается?

- А вот посмотри... - задорно ответила Лелька, показывая новые голубые трусики. - Не тебе ль припасены были?

Катерина медленно встала, обтерла о мешок руки, и, подойдя к Леле, промолвила:

- Ну-ка покажи еще раз, что-то не разглядела.

Лелька хотела было снова поднять юбку, но в этот момент Катерина, со всей ловкостью и силой, ткнула ей указательным пальцем в лицо.

- Ай-ай-ай! Глаз! Глаз пропал! - взвизгнула и закрутилась от боли Леля. Катерине за это добавили год нового срока, а Леля так и осталась кривой на всю жизнь, утешаясь, как она сама говорила, тем, что: «Хоть один глаз, зато такого красивого во всем Ухтпечлаге нет».

Козявкина вскоре перевели на радиевый промысел. Лишившись «блата», окривевшая Леля пошла по рукам, и за это начальство, по лагерной традиции, постоянно перебрасывало ее с командировки на командировку. Через пять лет, в 1937 году, Лелю пригнали к нам на Печорский Судострой. Постаревшую, измызганную. От прежней соблазнительной Лели, которой когда-то иные даже писали стихи, остался только этот большой, черный, с синим отливом, глаз, да и тот уже не излучал смеха, а глядел то настороженно и зло, то жалобно и тоскливо. Так «перековали» веселую Лелю!

Вправе ли мы осуждать Лелю и Нюрку? При всем кажущемся цинизме их «любви», в моей душе, как у каждого испытавшего лагерь, нет им упрека. Зато я готов обозвать последними словами жену одного миллионера-эмигранта (в виде исключения опускаю ее фамилию, как известную почти каждому российскому эмигранту), которая, в 1931 -1932 годах, на Соловецком острове, сменила

 

четырех любовников, хотя она имела все - и легкую работу, и заграничные посылки. Она бесилась от жира, а те своей «любовью» оплачивали существование, быть может - жизнь.

Вот это и есть типичная лагерная «любовь». А любовь в лагере, любовь со слезами, письмами и красивыми словами, встречается не каждый день. Лагерь приучает не любить, а ненавидеть.

«Любовью» в лагере обычно рассчитывались за право на сносную жизнь. Этот закон не признает различия между княгиней и воровкой. Спасает женщин лишь помощь денежными переводами и посылками от родных, преклонный возраст, или специальность медика, техника и конторского служащего. Формально, по циркулярам, «лагерное сожительство» запрещается, но фактически, до 1938 года, начальство смотрело на него сквозь пальцы, потому что «сожительство», как и колонизация, было в интересах ОГПУ-НКВД. «Мужья» из лагерной администрации, как правило, более рьяно выполняли свои функции, тем самым защищая лагерные интересы, а в те годы для Москвы и начальников лагерей это было важнее буквы закона.

Так, в конечном счете, «любовный либерализм» НКВД бил по рядовым арестантам, то есть по массе, которая мечтает о хлебе и отдыхе, а не о женском теле.

Вообще, в советских концлагерях женщин мало. До 1937 года они составляли 6-7 процентов лагерного населения и распределялись по лагерям равномерно. После «ежовщины» процент женщин поднялся до десяти, но вместе с тем появились новые, специальные женские лагеря, как, например, пошивочные в Сибири или сельскохозяйственные на Севере.

Гомосексуализм, довольно распространенный на царской каторге, где сытно кормили и не убивали работой, в концлагерях встречается редко. Оба известных мне случая (в 1937 году, в Покчинском изоляторе) были актами мести уголовников, а не половой извращенности. В первом случае невольной жертвой оказался бывший районный прокурор из Белоруссии, а во втором - оштрафованный дежурный комендант командировки, бывший чекист, плохо относившийся к заключенным. Пострадавшие промолчали, опасаясь за свою жизнь. Так, своеобразно пользуясь случаем, мстит уголовный мир ретивым слугам режима.