Глава 11. Тришкин кафтан

 

Новый Судострой Ухтпечлага в Покче, на Печоре открыли так же, как и старый, что в Кожве. Как сотни других предприятий страны.

22 сентября 1935 года, от имени ГУЛАГа, Мороз приказал за неделю подыскать на верхней Печоре место для постоянной верфи, с ежегодной программой в 50 тысяч тонн барж.

24 сентября для этой цели послали на самолете прораба-заключенного Жаворонкова.

29 сентября он уже телеграфировал, что более подходящего участка, чем Покча, не нашел.

2 октября пароход взял в Кожве людей, имущество и продовольствие и 8 октября выгрузил их на новом месте.

15 октября доставили еще 800 свежих заключенных, не видавших ни барж, ни леса, ни топора, - московских интеллигентов и уголовников. Ни бараков, ни палаток. Тайга и вши, дождь и снег.

20 октября Печора замерзла, и все грузы для Судостроя застряли в сотнях километров от верфи.

А 15 ноября Мороз уже сообщал:

«Сих пор не имею сведений ходе баржестроения. Молнируйте количество построенных тонн передачи Москву».

Все шло с кинематографической быстротой. Еще раз оправдалась поговорка: «Поспешишь - людей насмешишь». Но люди не смеялись, а плакали. Судострой «осваивал» тайгу в тех же условиях, в которых мы оказались на Лоухи-Кестеньгском тракте в 1930 году. Но там все же было проще, знай -ковыряй землю, а тут сложное производство. Нужны и специалисты, и технические материалы, и оборудование, и сырьевая база - лес.

«Авоська» не вывезла. Правительственная программа баржестроения оказалась сорванной. Вместо 52 барж, построили только 27. Пришла пакля - нет гвоздей, привезли гвозди - нет болтов. Вчера еще росло дерево, а сегодня из него вручную напилили досок и обшили ими ребра барж. Через два месяца доски рассохлись. Снова конопатить!.. Баржи плавают у берега, а сдать их пароходству нельзя. Рули еще на берегу. Их не на что навесить. Нет петель. Железо для них, оказывается, ошибочно завезли за тысячу километров - на Воркутский рудник. Когда-то там разберутся!.. Пархомов недавно читал лекции о Канте и Гегеле в институте философии, а тут он дубасит ко-

 

лотушкой по нитям пакли, имея случай на практике сравнить идеализм с материализмом.

- Михаил Михайлович! Будьте любезны, одолжите три гвоздя пришить последнюю доску. Не откажите в услуге! - вежливо упрашивает инженер дирижаблестроения своего соседа по барже - редактора «Последних новостей по радио» Пионткевича.

- Под честное слово - завтра вернуть! - ставит условие Пионткевич.

И дирижаблестроитель, и редактор одинаково хорошо знают, что без гвоздей не сделать нормы, без нормы не получить полного пайка, а без пайка готовься в лазарет.

«Тришкин кафтан» трещал по всем швам. Производственный бедлам продолжался из месяца в месяц.

И что всего возмутительнее - это то, что такой метод работы величают «героикой освоения нового производства на Севере!». Самым тяжким преступлением был бы голос обвинения против тех, кто вверг Судострой в эту мерзкую производственную свистопляску - против Москвы и Управления лагерем. Но для того и выдуман лозунг «большевистской критики и самокритики», чтобы удары недовольства падали не на систему, а на жертв ее - на бригадиров, десятников и цеховое начальство. Вину и виновных во всех прорехах допускалось искать только внутри самого Судостроя. Боже упаси, тыкнуть пальцем даже на Управление лагерем. Так вцепятся, что не оторвешь.

А критиковать, тем не менее, надо. «Самокритика - оружие эпохи»... Что же иначе делать на бесконечных разнарядках^*, собраниях и слетах? Вот и сваливают вину один на другого.

- Мне Семенов сегодня не дал досок. С чем же я могу выполнять суточный план? - оправдывается бригадир Шарапов.

- А откуда я ему возьму досок, коли мне бревен не подвезли? Не воздух же пилить! - горячился Семенов.

- Тихо! - прерывает начальник Судостроя. Послушаем заведующего транс портом. Почему сегодня, вместо плановых 120 бревен, привезли всего 79?

- Не хватило лошадей. По плану на лесовывозе сорок, а работало только 28.

- Как так!? - поражается начальник.

- Очень просто. Пять лошадей, по вашему приказу, отправлены за валенка ми, а семь назначены ветеринарным врачом на отдых по истощенности.

- Я не приказывал снимать лошадей с лесовывоза! Надо было их взять из хозяйственного обоза.

- Все заняты на подвозке продовольствия и фуража. Я утром докладывал вашему помощнику, он и приказал взять лошадей с подвозки леса.

- Товарищи! - поднимается начальник культурно-воспитательной части Федоров. - Так мы никогда правды о причинах позорного срыва почетной про граммы не вскроем! Это нехорошая, несоветская, небольшевистская черта - кивать с Петра на Ивана. Я спрашиваю товарища Шарапова, где он был с бригадой после обеда, когда кончились доски? Я отвечу, я сам видел. Он поставил свою бригаду на очистку барж от щепы. Подумайте сами хорошень-

 

ко, сможем ли мы выполнить правительственное задание, если у нас даже плотники-баржестроители занимаются черной работой? Товарищ Шарапов, почему вы, оставшись без материала, тотчас не пошли сигнализировать о том к начальнику Судостроя или ко мне? Мы нажали бы на пильщиков, наконец, дали бы бригаде более продуктивную работу. Не правда ли, товарищ начальник?

Хотя инженер Ухлин^* отлично понимает, что вся речь Федорова - одно казенное пустозвонство, однако он утвердительно кивает головой. Вслед за Ухлиным и все награждают оратора аплодисментами. Малограмотный, недалекий, но работящий Шарапов мнет шапку и молчит, будто он и есть главный виновник.

Изо дня в день, до поздней ночи, гоняют «низовых командиров производства». Каждому до смерти хочется спать, но еще не всех «проработали». Год такой «перековки», и у человека рождается ненависть к труду и способность увертываться от всяких обвинений.

Слеты ударников и стахановцев казались веселее. Ради таких случаев устраивали платное угощение с «любительским» джазом. Красные полотнища пестрели теми же лозунгами, что и по всей стране. По бокам клубной сцены (построили и клуб, но за счет сверхурочной и воскресной работы) во весь рост красовались портреты наших «вождей» - Бермана и Мороза. Для бессемейной и материально обеспеченной части заключенных эти слеты и вечера были приятным разнообразием. Но девяносто процентов состава верфи в клуб не заглядывали. Танцульки не лезли им в голову... Они думали о семье и отдыхе. Клубом пользовались бесшабашные уголовники да бригадиры с техническим персоналом.

Впрочем, верфь больше походила на обычное производство, чем на концлагерь. Ни проволоки, ни вышек, ни строя. Клумбы, дорожки, трибуна, громкоговорители, черные и красные доски - все как «там», на воле. Однако это мало помогало выполнению программы.

Тем временем лагерная пропаганда по обязанности старательно убеждала рядовых заключенных в том, что, будто бы, корень всех безобразий - в местном руководстве, а не в хозяйственной системе страны. Рассказать же об истинных причинах никто не смел. Это было бы неслыханно!

Словом, все благоприятствовало тому, чтобы посадить руководство Судостроя. Одним ударом убивалось два зайца: выгораживались Москва и Мороз, и наживался некоторый политический капиталец среди неразвитых заключенных. Все козыри держал НКВД.

Если в середине производственного года отдать руководство Судостроя под суд, то от этого НКВД ничего не выиграет. Новое начальство, будь оно семи пядей во лбу, барж из воздуха не построит. Значит, выждут подходящий момент. То была подлая игра в кошки и мышки. Мы с завязанными глазами сидели на бочке пороха с зажженным фитилем, не зная, когда он догорит.

Дернула же меня нелегкая в декабре 1935 года согласиться уехать из Усинской водной группы, чтобы «возглавить» контрольно-плановую часть Судостроя!

 

«Влип»! - решил я, осмотревшись на новом месте, а идти на попятный поздно. Так легко это не удается. Надо либо вконец перессориться с начальником, либо наговорить горьких истин управлению лагеря. И то, и другое пахло, в лучшем случае, отправкой на лесозаготовки.

Пытаясь перехитрить власть, я дважды, 8 июля и 11 ноября 1936 года, с ведома начальника Судостроя, написал уполномоченному 3-й части Филимонову докладные записки о причинах срыва планов и о том, что в таких условиях я не могу отвечать за них.

Но ничто не спасло. В мае 1937 года, в самый разгар «чистки вредительских гнезд», вместе с руководством Судостроя, посадили и меня.

Мороз сдержал свое слово: «либо ордена и свобода за выполнение программы, - не раз повторял он начальству - либо следствие и суд за срыв ее!»

А чем строить? Не только завозных технических материалов, даже основного местного сырья - леса, - и того не было.

Всего, что росло вокруг верфи, едва хватило на пять тысяч тонн барж. Лесозаготовительная командировка Судостроя «Курья», открытая в марте 1936 года в 250 километрах выше верфи, выполняла планы по вывозу леса всего на 40-45 процентов, а по сплаву и того хуже - на 10-15 процентов.

Самым разумным было бы приказать в 1935 году построить лагерь и обследовать лес, в 1936 году обеспечить его всеми техническими материалами и продовольствием на целый год и обучить людей баржестроению, а уж с осени взяться за программу. Вот тогда бы работа шла нормально, из года в год не изнуряя рабочих и не изматывая нервов техническому персоналу.

Но в Москве не ломали головы над тем, успеет ли Судострой за несколько месяцев получить всю технику, заготовить лес, переквалифицировать интеллигенцию и воров в баржестроителей и к сроку построить с ними баржи. Сообщили задание, и все! Утвержденные Москвою планы по закону не подлежат ни обсуждению, ни критике, ни пересмотру. В таблице плановых заданий все «увязано», и нельзя изменить ни одной цифры, иначе все расчеты пришлось бы начинать сызнова.

Оказывается, как вскоре выяснилось, в 1936 году с Воркуты должны были вывезти в баржах двести тысяч тонн угля. У Печорского пароходства для этой цели не хватало барж. ЦК и правительство приказали: построить 30 тысяч тонн барж! Госплан запланировал эту цифру, а Ягода, начальник НКВД, принял ее к выполнению. Но это еще полгоря. Воркутский уголь шел для Северного Морского флота, а флот получил задание завезти продовольствие народностям Крайнего Севера, Сибири, взять от них пушнину и доставить в лагеря Крайнего Севера десятки тысяч заключенных и грузы для лагерей. Без угля срывались бы планы перевозок и развертывания концлагерей. Вся жизнь Севера зависела, таким образом, от Судостроя. Вон куда шли концы нашего «дела».

А кто виноват во всем? Политика в системе планирования. В Москве исходят в планах не из того, что возможно сделать, а что должно, рассчитывая покрыть разрыв между ними, с одной стороны, страхом административно-технического персонала перед ответственностью, а с другой - «социалистическим соревнованием». Они-то и считаются главными двигателями производства.

Кто боится, тот лучше работает. Эту циничную истину большевизм и проводит на практике, создав для нее самую подходящую почву: жестокие всеобъемлющие законы и систему управления, основанную на силе приказа и страхе

 

ответственности. Чем больший слой советской интеллигенции подчинен чувству страха, тем лучше общие результаты. Эта закономерность одинакова и для производственной интеллигенции, и для партийной, и для занятой в области культуры.

Именно с этой главной целью - заразить страхом - на сцене СССР от времени до времени и ставятся кровавые трагедии с «вредительством», «шпионажем» и «чисткой». Заодно эти трагедии удобно покрывают неуменье власти организовать и улучшить жизнь народа, направляя по ложному пути его недовольство вечной бедностью.

Так поступили и с нами. На Судострое за пороки большевизма ответили трое: начальник, старший инженер и я. Только по счастливой случайности - Москва продолжала держать Судострой в прорыве до 1941 года - мы освободились из лап власти Законного Произвола.

Начальник Судостроя, инженер Ухлин, в душе, несомненно, чувствовал свой жребий и попытался обойти его обычным и законным советским способом: выехать на других. С этой целью на лесзаг «Курья» в ноябре 1936 года снарядили комиссию. На лесзаге тогда четвертая часть людей сидела в бараках, без обуви и одежды, лошади от истощения дохли одна за другой, план и нормы не выполнялись, вместо трудолюбивых «колхозников», на лесзаг прислали отъявленных лодырей-уголовников. Комиссия про это умолчала, собрав для акта только склочный материал, чтобы показать, будто руководство лесзага спустя рукава относилось к своим обязанностям и этим сорвало план баржестроения, не обеспечив верфь лесом. Акт выгораживал и Ухлина, и Мороза, и ГУЛАГ. Все руководство лесзага пошло под суд, получив новые сроки заключения. Жаворонкову добавили 10 лет «за халатность»! Обычно подобные истории на том и кончаются. Но Морозу и начальнику 3-го отдела Черноиванову этого показалось мало. Они взялись и за руководство Судостроя, чтобы, с одной стороны, еще лучше выгородить Управление лагеря, а с другой - не отстать от начатой «кампании по борьбе с вредительством». Как лесзаг не спас Ухлина, так и Ухлин не спас Мороза и Черноиванова. Дошла очередь и до них, только, конечно, не из-за какого-то поганого Судостроя.

Следующие главы - не только очерки Судостроя. Это обычная история одного из типичных новых предприятий второй пятилетки.