Глава 13. С плотами

 

- Да, это мне подходит. Добавьте двадцать патронов. - Расплатившись, я спрятал счет. В нем стояло:

«Отпущено Печорскому Судострою Ухтпечлага через Розанова за наличный расчет охотничье ружье центрального боя 16-го калибра с двадцатью патронами, на общую сумму 38 рублей 60 копеек.

Заведующий Троицко-Печорским магазином Райпотребсоюза Рощин.

18 сентября 1936 года».

С ружьем за плечами я спокойно прошел по улицам районного центра, мимо прокуратуры, суда, НКВД ...Знай, мол, наших! Совесть моя была чиста. В бумажнике вместе со счетом лежала тысяча рублей подотчетных денег. Предстоял дальний путь: двести пятьдесят километров вверх по безлюдной Печоре. Я шел на лесозаготовительную командировку Судостроя «Курья», чтобы вторично в этом году, по приказу начальства, сплавить оттуда лес для верфи. В пути по таким

 

местам мало ль что может приключиться? Нападут беглецы или звери. Известно -тайга. Короче говоря, начальник Судостроя Ухлин на свой риск разрешил мне эту покупку.

Осеннее солнце переливалось золотом в пожелтевших листьях березы. Нити паутины медленно проплывали в синем уснувшем воздухе, цепляясь и оседая на ветвях деревьев. Утки стаями перелетали с места на место, собирая родичей в дальний путь, на юг. Урал уже покрылся снегом, и белые шапки его гор отчетливо поднимались за лесом.

Как хорошо быть снова одному! Какую упругость придает мускулам этот свежий хрустальный воздух, напоенный соками уходящего лета! Как мирно и спокойно отдыхает душа после ежедневной пачкотни бумаги, треска арифмометра и нервных радиограмм Мороза! Люблю природу такую, как тут - девственную, глухую. Ни дороги, ни тропинки, на сотни километров по обоим берегам молчаливая тайга: ель с сосной да кое-где лиственница с березой. Тишина прерывается только всплеском потревоженной птицы да шелестом гальки под ногами. На десятки километров ни одной избы, до самой Курьи, - после Троицко-Печорского - всего четыре крохотных деревушки: Усть-Илыч, Пороги, Мамыли и Якша. Это на двести-то пятьдесят километров! Есть еще где НКВД осваивать Север!..

Переправившись через Илыч^*, я опять пошел стороной Илычского государственного лесного заповедника. Тут уж совсем нет следов человека. Заповедник тянется от самых истоков Печоры вдоль ее правого берега, на севере - Илыч, на востоке - хребты Урала. На всей колоссальной площади, почти в 10 тысяч кв. километров, т. е. равной Албании, живет лишь 25 человек персонала, да и тот проводит время в Якше, а не в лесу. После революции в глубинах заповедника прятались монахи, обосновав там свои уединенные скиты, но в 1926 и в 1927 годах ГПУ зимой на лыжах совершило туда налеты. Скиты были разрушены, а отшельников переселили в концлагеря. Даже персонал заповедника - сторожа и научные работники, и те не знают, что находится в верховьях ручейков, впадающих в Печору. Говорят - лес, а какой - никто не видел. Может, одни обгорелые пни да болота. В этих местах, что ни год, бушуют пожары, поглощая сотни квадратных километров леса. Бороться с огнем некому. Так и висит над заповедником целое лето пелена сизого дыма, придавая воздуху легкий запах гари.

Весною и в начале лета в прибрежных кустах кишат выводки утят и тетерок. Глупые зайчата, напуганные шагами, юркают под корни наклонившихся елей и, вытащенные оттуда, от страха так немеют, что даже опущенные мною на землю, долго не могут сообразить, что опасность прошла и можно утекать во все лопатки. Но забавнее всего малые тетеревята. Ну, ни дать ни взять индюшата - щуплые, худые и глупые. Собрал их штук пять в накомарник^**. Молчат, а тетерка-то, мамаша, из себя выходит - кричит, крыльями хлопает, чуть за голову не задевает. Протяни руку и ее, глупую, на лету схватишь. Сел на корточки, высыпал птенцов на травку и смотрю на мать. А она то подлетит, то сядет шагах в пяти, вытянув шею, и в глазах такая понятная просьба - «освободи детей»! что стыдно становится за грубую игру с материнским инстинктом. Уйдешь на несколько шагов, а тетерка сразу к детям и ну их головой толкать в кусты. На душе становится отрад-

 

но, будто доброе дело сделал! «не бойся, - говорю, - неразумная птица, не в подвалах ГПУ, видишь - выпустил!»...

С прошлого сплава я привез на верфь крохотного утенка и зайчика. Зайчонок так свыкся, что безмятежно спал со мной, положив голову мне на руки. А утенка я приучил к общественно-полезному труду. Показал ему, как комаров на окне клевать. Вот он с утра до вечера и очищал мою комнатушку от этой казни египетской для арестантов на Печоре. Снует вдоль окна и так ловко и быстро нанизывает их на клюв, что не успеваешь считать. Целый месяц нянчился с ними в свободные минуты. Подросли мои питомцы, вынес их наружу, посадил в густую высокую траву, сам отошел и смотрю, куда побегут. Зайчонок прижал ушки, оглянулся на меня и пошел чесать, и пошел - прямо в лес, будто по компасу! А за ним и утенок, только совсем в другую сторону - к реке. Вот что значит инстинкт! Мелочь, будто бы, в моей бурной жизни этот утенок и зайчонок, а вот не забуду же о них до самой смерти!

- Эй, ты куда? Стой!!! - кричу я, заметив вдали бурого медведя, вперевалку переходящего тут Печору, - стой, говорю!

Медведь повернул в мою сторону удивленную морду. Я смело иду берегом все ближе и ближе. Да и чего бояться? Медведь-то не из сказки, а живой, обычный печорский - бурый, пудов, может, на пять, не больше. Без нужды не бросится. Да и ружье придает мне смелость. Медведь делает движение, намереваясь бежать к другому берегу.

- Стой, дурень, не бойся! - кричу я со смехом. Знать и зверь понимает оттенок голоса. Опять замер медведь.

- Ты куда? По какому праву без ведома администрации покидаешь заповедник? Не нравится в зверином колхозе?.. Фьють, фьють!!!

Я со всей силой захлопал в ладоши и затопал ногами. Медведь без оглядки стал так перекидывать лапами, что за минуту, весь мокрый, был уже на том берегу.

Я продолжал путь дальше, то читая встречной белке лекцию насчет ее роли в плане пушного экспорта, то приводя в ужас серого зайца надрывным криком. Волков и оленей в береговой полосе не было, они жили в глубине тайги, ближе к Уралу.

Тайга и зверье успокаивали нервы лучше брома. Я совсем забыл про докучную контору. Срыв правительственной программы баржестроения меня уже не тревожил. Я был далек от плана, а, значит, и от ответственности за него. Я стал опять нормальным творением Бога, а не «сталинской эпохи».

Вот и Мамыли. От чрезмерно поглощенной малины и смородины, встречавшейся на берегу целыми зарослями, набил отчаянную оскомину, а от черемухи язык стал, как у коровы, - шершавый-прешершавый, и в горле словно корка застряла, не могу глотать. Кислое молоко у зырянина пришлось совсем кстати.

Знакомый оперативник^* сомнительно смотрит на ружье: но придраться, видимо, не решается: знает, хоть я и не шишка, но своего рода бугорок ...

- Опять в Курью за лесом?

- Разумеется, не на Волгу!..

 

- Только уж, пожалуйста, подбери других ребят. Прошлый раз собрал не сплавщиков, а банду, на обратном пути везде нашкодили. Тут в амбаре десять дней сидела одна пара, пока я ее не сдал попутному конвою.

- Что ж они натворили?

- В Порогах овцу зарезали, а у нас два погреба перерыли, все горшки побили. ... Два литра водки у них отобрал.

- Неужели не успели выпить? - изумился я, зная натуру уголовников.

- Намеревались, да я из рук вырвал.

- Значит, смирные ребята, другие бы не отдали! Таков уж обычай уголовников. Отдать водку считается малодушием. Либо тут же выпьют ее, опрокинув бутыль в горло, либо, если конвой вцепился в бутылку, на глазах разобьют ее о землю. - «Так пусть же, мол, никому не достанется, ни мне, ни вам!»

После 170 километров по откосому берегу, усыпанному галькой и наносными деревьями, ноги мои ныли, а на пятках вздулись волдыри. Пожалев собственные ботинки, я надел в дорогу легкие парусиновые тапочки на тонкой резине.

Сердобольная зырянка принесла охапку свежей жгучей крапивы. Разувшись, я, не чувствуя ожогов, топаю по крапиве и хлещу ею щиколотки и пятки. Оказывается, народные средства помогают, боль притихла. Однако идти с такими ногами еще 25 километров до Якши не решаюсь.

- Хозяйка, - спрашиваю, - когда уходит почтовая лодка в Якшу?

- Завтра, сынок, поутру.

- Тогда есть еще время, ставь самовар, на восьмушку чаю. Настоящий! Завари покрепче и чтоб на всю семью хватило.

Я давно знал о страсти зырян к китайскому чаю. У кого из путников есть чай, тот желанный гость в любой избе.

- Не забудь, хозяйка, - предупреждаю ее, - договориться с почтарем, чтоб меня взял. Он пьющий?

- А кто ж, сынок, не пьет? Поднесешь, и я не откажусь ...

- Да? Ну, вот тебе 6 рублей. Возьми пол-литра, выпьем с дороги, да и почтарю останется.

Пожилой, с рыжими усами, в брезентовом комбинезоне мужчина, бросив в угол рюкзак, с видимым наслаждением опустился на низенькую, как у всех зырян, скамейку. Заметив меня за столом, он представился:

- Павловский. Зовите Алексеем Романовичем. Геодезист. С кем свел случай в этих дебрях?.. Ага, Вы из Ухтпечлага! Знаменитая организация... А мы тут для нее новое задание подготовляем, грандиозное, скажу я Вам.

Через час я уже знал, в чем дело. В Мамылях, оказывается, третью неделю работает экспедиция Главного Гидрологического управления, посланная сюда для технических изысканий в связи с проектом «Великого Печорского моря». По плану четвертой пятилетки, Печору в районе Мамылей собираются перегородить гигантской дамбой, длиною чуть ли не в тридцать километров, чтобы задержать весенние воды верхней Печоры. Образуется громадное озеро, площадью в сотни квадратных километров. Из этого водохранилища летом вода, по системе шлюзов, будет перепускаться в Каму, а оттуда в Волгу, постоянно поддерживая на ней уровень, достаточный для судоходства. В СССР уже не скрывают, что причина катастрофического обмеления Волги в том, что в ее верховьях за годы большевизма леса - главные хранители и распределители влаги - были

 

хищнически истреблены. Естественное возобновление потребует пятидесятилетнего срока. До этого момента Волгу нужно питать водой из других бассейнов. Вместе с печорской водой на Волгу поплывет и печорский лес, еще не пострадавший от пятилеток. Только в границах будущего «моря» потребуется вырубить миллионы кубометров леса, которому иначе грозит затопление. У ГУПАГа впереди большой и выгодный подряд! Еще несколько лет, и в окрестностях Мамылей вырастут десятки лагерей с сотнями тысяч «Завоевателей Севера». Зазвенят топоры и пилы, заблестят лопаты, заскрипят тачки, вырастут кладбища и сторожевые вышки. С плачем покинут зыряне свою затопляемую деревню. Вождь добирается до Печоры ...

Мы вышли на крутой берег и, затянувшись папиросами, молча залюбовались уснувшей в тишине рекой.

Ранним утром я, как барин, возлежал в утлой вертлявой печорской лодчонке, на свежем, пахучем сене, выставив вверх горящие пятки. Молчаливый жилистый старик-колхозник, крякнув, осушил остатки водки. Мы тронулись вверх. Старик ритмично, с ловкостью, привитой постоянным опытом, работал шестом, стоя на корме.

Лодка шла вдоль самого берега, задевая траву и кусты. На средней и верхней Печоре не знают ни весел, ни уключин, ни рулей. Шест в искусных руках заменяет все. Лодка скользит вверх со скоростью 5-6 километров. Как автомат старик вытаскивает шест, закидывает его вперед вдоль борта и, пригнувшись, тяжестью тела нажимает на шест, давая лодке новый толчок, ловко обходя все кочки и камни. Лодка с шестом - единственное средство передвижения и связи на верхней Печоре. Летом, в межень, пароходы сюда не добираются. Подводные камни и пороги рассеяны по всему руслу. Даже однорядные плоты, и те застревают на каждом километре.

Я был первым, кто проплыл с лесом в эту пору года с верховьев Печоры. Даже недоверчивый Филимонов, и тот, взобравшись на плоты, убедился в факте. Но теперь я могу кое-что и открыть из того, о чем начальство не знало. Леса-то я, действительно, приплавил столько, сколько взял в Курье, только добрая треть его была ворованная. Свой-то растеряли на порогах, но, чтобы лагерю не было убытка, а нам неприятностей, так мы в пути «добавили» к плотам бревна леспромхоза, обсохшие около Илыча... А плотогонам было строго-настрого приказано: «Чтоб ни звука, не то пойдете на лесзаг под конвоем!»

Но на этот раз предстоял еще больший риск - провести осенний сплав, признанный всеми лесными трестами невозможным. Перебрасываясь скупыми словами со стариком, я зорко смотрел за руслом, записывая все нужные замечания, где и какие камни и пороги и как их обойти.

Из скупых слов старика я узнал, что в прошлом году в Мамылях, - как он рассказывал, - колхоз выплатил на трудодень только 350 граммов ячменя и 40 копеек деньгами, да и в этом году ждут не больше того. Вот за эти-то жалкие граммы и копейки он и меряет шестом 25 километров в каждый конец.

Могли ли мы, - вольный и заключенный, - завидовать друг другу? Режим материально и духовно уравнял обоих: каждый из нас получал от власти ровно столько, чтобы существовать для работы и мыслить только о существовании. Сбылось- таки пророчество Достоевского: «Все будут рабы и в рабстве равны». Я рассмеялся.

- Ты чего? - повернулся ко мне старик.

- Так. Пришла на память басня, в которой битый небитого везет, а тут, кажется, наоборот: небитый битого... или оба битых... Тьфу! Совсем запутался...

 

Не поняв намека, дед отвернулся и еще усерднее заработал шестом.

К полудню мы были в Якше, старинной полурусской, полузырянской деревушке из восьми домов. Тут были: почта, телефон, телеграф, управление заповедника, метеорологическая станция, контора государственного лесозаготовительного пункта и, конечно, кооператив со спиртом.

Однако, где же лес? Вершинин обещал к моему приезду пригнать его в плотах к Якше, а тут ни одного бревнышка.

В ожидании плотов я слоняюсь от одного дома к другому. Всюду меня уже знают и всюду рады свежему человеку. Ведь тут такая скучища, что сдохнуть можно! В сравнении с Якшей наш Судострой совсем столица. Не мудрено, что все тут пьют по поводу и без оного, было б на что.

От скуки и для пользы дела я зарываюсь в пожелтевшие гидрометеорологические записи за последние тридцать лет об уровне Печоры у Якши, выводя из них закономерность подъема воды, чтобы приблизительно установить день сплава. Плыть сейчас было бы сумасшествием. Река совсем обмелела. По записям выходит, будто между 4 и 7 октября самое удобное время пуститься в путь. С этих дней Печора почти ежегодно идет на прибыль, а, значит, сесть на мель или порог не столь опасно. Вот-вот должны пойти осенние теплые дожди, которые растопят уральский снег и принесут оттуда потоки воды. Но беда, коль пропущу этот момент и не успею доплыть до верфи. Вода пойдет на убыль и все пропало, обсохнет, замерзнет и погибнет лес. Начнется следствие, вспомнят, что осенний сплав на Печоре запрещен. Заведет Филимонов дело и влепит мне новый срок. Пока подходит лес, я провожу время в беседах с Игнатом, прожившим в Якше всю жизнь. Это он тридцать лет изо дня в день вымерял уровень Печоры, занося его в свой журнал. Когда-то Игнат получал за это двадцать золотых рублей в месяц, а ныне советская власть отвалила ему целых девяносто бумажных. А Игнат не только кормит и одевает на эти деньги семью, но и, как сознательный гражданин, уплачивает профсоюзные взносы, подписывается на заем и вносит отчисления на МОПР.

- Но как же, Игнат, ты сводишь концы с концами?

- Да уж вот так и свожу, привык. Не бросать же насиженного места!? Тут родился, тут и помру. Свой дом, своя мебель. Куда с ними тащиться? Вон и огород мне дали. Пойдем, посмотришь.

Огород у Игната, как на выставке. И весь-то с четверть гектара, а все есть в нем: ячмень, и рожь, и конопля, и овощи разные, и даже помидоры краснеют.

- Вот с него и живу. Деньги на одежонку, а харчи свои. Стерпелся.

- И так всю жизнь?

- Были у меня и богатые дни, давно - тому уж двадцать лет. Тогда ведь на Печору с моря ничего не завозили, как сейчас, а все шло через Якшу. В Якше купцы каждую зиму строили десяток барж. Навезут зимником муки, чаю, сахару, конфет, мануфактуры, водки, пороху, дроби. Погрузят все на баржи и плывут вниз, до самой Цильмы^*. У каждой деревни на барже базары. В те времена я тоже с купцом плавал, приказчиком. За три месяца сто двадцать рублей

 

отваливал, а гостинцы и водка - не в счет. Эх, весело было! Охотники тащат нам пушнину, а мы им товары, - бери, что любо. У иного мало пушнины, - проболел ли, либо зверя не было, - и тот пустой не уходит. Запишет хозяин в книжку, а мне крикнет: «Дай ему на полсотни, что захочет. Будущей весной рассчитается». Просто было, совсем не то, что ныне. Сейчас сначала сдай пушнину, да еще сдай не меньше, чем приказано по плану, а потом уж тебе и «отоварят», - сдал на сто рублей, а получи на семьдесят. Зря говорят, что мы спаивали охотников, мы только раз в году торговали водкой, а теперь ее кооперация возит круглый год и на санях, и на лодках. Тогда мне и огород не был нужен, хозяин всем обеспечивал. Клаша, - позвал Игнат дочку, - принеси-ка нам свежей брусники.

Скромная, опрятно одетая девушка тихо поставила блюдо брусники и застенчиво прислонилась к двери, потупив глаза. Я с любопытством взглянул на нее.

- Сколько вам лет? - спросил я.

Девушка закраснелась и посмотрела на отца, будто не решаясь вступить в беседу с посторонним мужчиной.

- Восемнадцатый пошел, - ответил за нее отец.

- Отчего она сама не скажет?

- Стесняется, не привыкла. Все около матери. Людей не видит, вот и дичится.

Однако она, видать, хорошая помощница в семье. Вон, какие у нее сильные и загорелые руки. Что, Клаша, скучно тут? Не тянет в город?

Клаша совсем смутилась и спрятала лицо в отворенную дверь.

- Она у нас и понятия не имеет, что такое город. Вот только разве по книжкам. Я и сам-то, пожалуй, уже десяток лет, как в Чердыни^* не бывал.

- Поплывемте со мной, Клаша, в Покчу? Посмотрите электричество, послушаете радио, кино покажем. А какие женихи там - первый сорт, московские! Заслушаетесь, как начнут играть на бутылках да на бочках. Вы знаете, что такое джаз-банд?

Это уже было свыше ее сил! Такого разговора таежной девушке и ночью не снилось. Неловко прикрыв лицо руками, она метнулась за дверь, оставив в глазах воспоминание о коричневых от загара, но стройных и упругих ножках.

- Вот и застыдили ее, она теперь не войдет сюда. Уж такая боязливая к людям, а в лес ходит одна. Прошлую зиму набила шестьдесят белок.

Я сравнил Клашу с нашими судостроевскими примадоннами из Интуриста^** и Наркоматов. Да за одну такую жену я не взял бы целого гарема тех!.. Вот она где, нетронутая Россия, знающая большевизм только снаружи! А сколько таких рассеяно по медвежьим углам этой медвежьей страны!

Оставив свой рюкзак у Игната, я прямиком через лес пошел к Вершинину. Уже 29 сентября, а плотов все нет и нет... Над Уралом висят тучи. Надо ждать воды, а у берега всего одна плитка, в 50 бревен.

 

Впервые за восемь лет я снова вижу телеграфные столбы, связывающие Якшу с Чердынью, Соликамском и Пермью. Этот тракт Якша-Чердынь - последний барьер для беглецов. Махнуть разве? Тысячи целковых на первое время хватит, но глупая честность толкает меня с дороги в Чердынь на тропинку в Курью. Опять в жертву совести приносится молодость, а может быть, и вся жизнь. «Подвести Ухлина? Он же отвечает за мой пропуск! Подвести родственников в России, о которых НКВД имеет уже все справки? Эх, уж коли тонуть, так одному, не дело тянуть за собой других!».

И снова тоскливо на душе. Не радуют ни роскошный сосновый бор, ни белые грибы, обильно усыпавшие путь. Прошла еще целая неделя, пока Вершинин пригнал, наконец, в Якшу лес. Да и то не тысячу кубов, как обещал, а только семьсот пятьдесят. Ладно, обойдусь и этим! Что дали, то и возьму. За это уж не мне, а ему будут хвост крутить. Мое дело - сплавить, и шабаш!

Я хожу с Вершининым по командировке, отбирая плотогонов. Впрочем, не плотогонов, а просто людей. Какие сплавщики из ленинградских урок? Одно горе. Краденое сплавить могут, а вот лес... Но где же взять лучших? Лесзаг не биржа труда. Тут почти все с «Шарашкиной фабрики» - кто не работал или воровал на верфи, всех сюда спровадили.

Продукты на лесзаге пока были, но насчет одежды не спрашивайте. Из 400 заключенных на 50 человек ежедневно составлялись акты «простоев по разутости и раздетости». Отберут таких после развода и начинается трагикомедия с переодеваниями.

- Пронин! - приказывает комендант, - снимай фуфайку, отдай Гусеву.

- А я в чем останусь?

- В чем есть. Все равно босой, а на Гусеве ботинки. Впрочем, можешь взять его ботинки. Тогда Гусев останется в бараке, а тебя в лес. Выбирай ...

Дилемма была простая. Пронин раздумывал недолго: сбрасывал фуфайку и шел в барак.

Таким «сталинским методом» «одевали» еще три десятка людей и посылали их в лес, а остальные, в нижнем белье и зимних шапках, «кантовались» на нарах. Это называлось «мобилизацией внутренних ресурсов». Так выполнялась вторая пятилетка в четыре года ...

С грехом пополам я набрал четырнадцать сплавщиков. Одна молодежь, одни урки, только трое прошлый раз плыли со мной, а остальные совсем новички. Не мне управлять таким народом! Это не кожвинские спецпереселенцы, которые за масло и сахар полезли бы в ледяную воду. На этих нужна еще и авторитетная глотка, а в этом я слабоват. Но выкрутился.

Опять товарищ Сталин явил пример: вспомнил, что поджилки трясутся не перед ним, а перед Ягодой и Морозом ... И я разыскал себе двух блатарей - бандитов, которым дозарезу хотелось попасть в Покчу. Там у них остались «возлюбленные».

- Хорошо. Поплывем, только условие: вы обязаны всю эту хевру держать в ежовых рукавицах. Потребуется в воду, пусть в воду прыгают, не дожидаясь вторичного приказа. Будет тяжело, на свой счет литровку поставлю, но лес дол жен быть на верфи весь, до одного бревнышка!! Одним словом, я приказываю вам, с вас спрашиваю, а уж вы их заставляете. Но без мордобитий! - предупредил я.

- Все будет в порядке, Михал Михалыч! Ты лишь мигни - по сухому плоты потащат. Хевра нас знает... Только выручи из лесзага!

 

Я еще раз осматриваю свою «команду». Боже, какие типы! Вот бы их да пустить одних по печорским деревням!.. Однако, все же люди. Не сегодня-завтра пойдет снег, а они полуразуты. Кто в рваных ботинках, кто в таких же резиновых тапочках, как и я. Лишь оба «помощника» одеты щеголевато - в широких брюках, в хромовых сапогах и новых фуфайках и бушлатах. Эти не простудятся.

- А тут что у тебя?! - удивился я, заметив у щуплого» шкета^* до отказа набитый мешок, - откуда столько барахла?

- Оставь его, Михал Михалыч! - вмешиваются «помощники», в мешке наши одеяла. Не ночевать же под бушлатом!

Бандиты - народ солидный. Им по штату не положено самим таскать барахло. Есть мелкие сявки, они и носят!.. Я промолчал. В чужой монастырь со своим уставом не суйся! Взглянув на свинцовое небо, поеживаясь от холодного и сырого осеннего ветра, я зашел в контору и написал радиограмму.

«Покча Судострой Ухлину.

Седьмого октября возвращаюсь. Принял четырнадцать плотогонов семьсот пятьдесят кубов леса. Ожидайте двадцатого. Лес доставлю, людям готовьте места лазарете. Плывем тапочках рваных фуфайках склады Вершинина пусты. Розанов».

Все, чем мог нас снабдить Вершинин - это котлом для каши, лучшими на лесзаге продуктами и лодкой.

Целый день «команда» мастерила шалаши, таскала на них мох, дерн и сухой валежник для костров. Каждая тройка получила плот в 150 кубометров, а на каждые два плота - одного «бригадира» - бандита.

- Мне за всеми не уследить, - собрав «команду», обратился я к ней. Подгорков и Семкин ваши бригадиры, их приказ - мой приказ. Дорогой держать «полтинники» открытыми. Поспим после. Ночи длинные. Застрянет кто, сейчас же всем причаливать к берегу и помогать. Держитесь за мной гуськом, если не хотите купаться в Печоре. Где я проплыву, проплывете и вы. Разинете зепалы^** - на камни сядете. Будете стараться - каждому по стакану водки в Илыче и Троицко-Печорском. Не думайте, что от Мороза, - из своего кармана! Не вздумайте об том трепаться на верфи. Кто заслужит, - вернется на лесзаг с деньгами и без конвоя. Премию буду выплачивать в пути сам, деньги при мне. Сколько выпьете водки на обратном пути, меня не интересует. В пути вместе, на верфи врозь. Кто станет филонить, тот без пересадки сойдет с плота в изолятор. Пусть потом не ропщет. Тут есть братва, которая со мной проводила летний сплав. Она знает, что я на своем слове тверд. Что заслужите, то и получите. Будете слушаться?

- Будем, Михал Михалыч! Не подкачаем! - заголосила «команда».

Отправив ребят на заготовку запасных виц^***, я опять наклонился над водомерным столбом. О, совсем хорошо! За каждый час прибывает по два сантиметра. По сравнению с 27 сентября, уровень сегодня выше на девяносто сантиметров. Пройдем пороги!

- Товарищ Розанов, - раздался голос с почты. - К телефону, Вершинин с Ку рьи.

- Что нового, Борис Александрович?

 

- Пришла радиограмма от Ухлина. Слушай, что тебя в ней касается. Вот... «передайте Розанову, что я категорически запрещаю ему употреблять по эфиру выражения, подобные примененным в его последней рации». Понял?

- Разумеется. Это насчет подготовки лазарета. Он прав, но и я тоже. Сообщи ему, что, вместо седьмого, отплываю восьмого. Теперь, кажется, воды хватит. Прощай, Борис, привет супруге!

- Так не забудь же рассказать Ухлину всю правду о лесзаге. Он тебе верит.

- Нет, нет, не забуду! Всего!

Утром, с красным флагом на моем «командирском» плоту, мы отчалили в дальний путь. Под дерном в шалаше я спрятал магическое средство продвижения плотов - четыре литра спирта. Не пожалел собственных «командировочных». Игра стоила свеч. Либо докажу, что сплав возможен, либо ...

- Эй, ты, раззява! Смотри, куда тебя сносит, трам-та-рарам!.. Слева, слева отталкивайся! Сильнее! Хвост, хвост-то заносит. Оттягивай его, сукин сын!..

По Печоре на пять километров вниз и на пять вверх разносились мои вопли, уснащенные ядреными словечками. Без отборного мата лес с таким народом не плыл. В этом меня уже убедил летний сплав. На третьи сутки я совсем осип от крика, но зато самые опасные пороги остались позади.

Раза три плоты садились на подводные камни и крутились на них, как жук на иголке, пока, наконец, «бригадиры» не загоняли сплавщиков в Печору. Стоя вместе со мной по брюхо в холодной воде, они натуживались по-настоящему, и плот медленно сползал с камней, потеряв несколько бревен.

А нудный осенний дождь лил, не переставая. Вода прибывала с каждым часом. Мокрые плотогоны танцевали у костров. Ветер и дождь пробирали до костей. Старые бушлаты и тапочки согревали только в теории.

Уже темно. По команде - «прибиваться на ночлежку к правому берегу!» - ребята собрались на моем плоту, проглатывая у костра ужин, который я сам приготовил. Каша выходила знаменитая. Ни в одном лагере никогда такой не кормили. Не жалел в нее ни масла, ни сахару. К стахановской норме прикупил в Мамылях и Якше по 5 килограммов масла и сахара. Подстреленных дорогой зайцев ребята сами варили в котелках, а зайцев по берегу шаталось достаточно. Набив желудки горячей кашей и сладким чаем, съев добрый кусок мяса, ребята на час согревались и веселели.

Но сон у берега был плохой. Шалаши протекали, костры тухли. С плотов разносился тяжелый кашель. Людей губила не работа багром, а осень и тапочки. Только три человека отдыхали от дневного холода. То были «бригадиры» и я, принятый ими в компанию, под их ватные одеяла. Немножко мучила совесть, что вот, мол, я в тепле, а двенадцать остальных час дремлют, час сушатся. Но... я же в Советском Союзе, где равенство и братство! Никто мне не делал замечания. Всем это кажется нормальным. Так поступают все, почему же мне быть исключением?

Слава Богу, кончились дожди! Проглянуло солнце, зато поднялся столь жуткий северный ветер, что, пожалуй, не стоило и радоваться. Хорошо еще, что мы уже выплыли на среднюю Печору, к Илычу. До верфи осталось только шестьдесят километров открытого широкого плеса, без камней и порогов. Главные трудности преодолели.

- Причаливай на дневку! Переждем ветер.

- На дневку?! Ура!

 

«Команда» повеселела. Председатель Усть-Илычского сельского совета отвел пустую баню, где сплавщики, натопив ее до предела, прогревали свои кости. Расположившись сам, как «начальник», у знакомого зырянина, предупреждаю бригадиров:

- Своей судьбой отвечаете за каждую курицу и каждый горшок молока. Чтоб от председателя не было ни одной жалобы! Кажется, кормлю до отвала. Могут отложить воровство до другого раза.

Страх перед «бригадирами» был сильнее профессиональной страсти проверять чужое добро. Ночь прошла спокойно.

Вот за поворотом реки показалось Троицко-Печорское. Еще тридцать километров - и дома!

Ветер с низовьев колол как иголками, замедляя ход плотов. Наступили морозы. Мокрые бревна обледенели, и люди уж не раз падали с них в студеную воду. Резиновые подошвы тапочек скользили по бревнам, как по льду.

Ноги от холода и огня у костров приняли болезненно-красный цвет и опухли. У многих высыпали фурункулы. Двух била лихорадка, и они лезли в самый огонь, прожигая брюки и бушлаты. От мокрых багров руки потрескались и кровоточили. С утра - прямо невозможно держать багор. Подсохшие за ночь раны при попытке сжать багор пальцами трескались, вызывая адскую боль. А тут еще этот леденящий ветер и обжигающие брызги воды! Кашель не давал сомкнуть глаз. Только у самого огня удавалось вздремнуть на самое короткое время. От дыма и бессонницы глаза слезились. Мы были на пороге полного физического истощения. Осенний сплав без сапог, плащей и одеял, без запасной ватной одежды, без канатов и якорей делал свое дело.

Еще пять таких дней, и все до одного слягут. Даже я, при своей жилистости, чувствовал неимоверную усталость и болезненную ломоту во всем теле.

- Что хочешь делай, начальничек, больше не могу. Ссаживай и передавай стрелку. Все одно подыхать, так уж лучше в тепле! Будь проклят этот лес! Зачем я напросился, сидел бы в лесзаге!..

Выдумал тоже: «Ссаживай», - уговариваю Огурцова. - Осталось двадцать километров. Подумай - двадцать! Завтра к вечеру будем в тепле. Две недели терпел, а под носом верфи, вдруг осекся. Никому не сладко, знаю. Посмотри-ка сюда, - раскрыл я грудь, на которой уж появились красные пятна свежих нарывов, - видишь? Хочешь, на спину взгляни - и там повысыпали. А все ж, брат, начатое дело надо кончить. Мы все плывем добровольно. Каждого предупреждал - «рискуешь»!

Я завожу Огурцова в шалаш и наливаю из последней литровки полстакана.

- Пей, согреет, не будь бабой, крепись. Завтра на верфи всем выхлопочу пятидневный отдых. Отлежишься в бараке и все забудешь.

Двадцать второго октября с обледеневшим флагом, скорченные холодом, мы, наконец, зачалили плоты у верфи.

Инспектор КВЧ Топорков что-то кричит с берега насчет победы над стихией, о славных стахановцах и о новых именах, которые он впишет в «Почетную книгу Судостроевцев».

Но сердца наши молчат.

- В барак! К теплу! Протянуться на нарах! - вот о чем думал каждый. Четверо прямо с плотов побрели в лазарет, а остальным наутро доктор дал освобождение от работ сразу на пять дней.

 

Возможность летнего и осеннего сплава была доказана. Высокое начальство утвердилось в мысли, что «раз один сплавил, то сплавят и другие». Вершинину приказали спустить еще тысячу пятьсот кубов. Он послушался, и... лес погиб, - обсох и замерз в пути. В последующие годы все попытки сплава тоже кончались авариями.

Плоты либо разбивались о камни и застревали у берегов, либо проплывали мимо верфи, а чаще замерзали дорогой во льду.

Посадят весной или осенью в Курье на плоты людей, дадут багры. «Готово,- скажут, -давай, отчаливай»! Поплыли. «Аврал»! - кричат через двое суток на лесобирже Судостроя. «Аврал! «Плоты проносит!». - Выедут две-три лодки, покрутятся, повертятся у плотов и обратно к берегу, захватив с собой плотогонов.

Ну, разве мыслимо пятидесятиметровым канатом удержать на середине полноводной Печоры сто кубов леса? А цепей, тросов и тяжелых якорей нет. Так плоды труда четырехсот лесорубов Курьи и уплывали в море, либо гибли в кустах.

А летом, вообще, с такими «сплавщиками» одни слезы для лагерного начальства. Доплывут урки до первых порогов, разобьют плоты на камнях и, довольные, бредут бережком обратно, проверяя погреба и сундуки в зырянских хатах.

Да и чего ради стали бы сплавщики так стараться и мучиться, как со мной? Водкой их больше не угощали, кормили по норме, а не до отвала, да и плыли они без «бригадиров» - блатарей.

Так сплавленная мною за оба раза тысяча кубов повлекла за собою гибель в последующие годы десятков тысяч кубометров. Едва ли стоило за это вносить наши имена в «Почетную книгу Судостроевцев».

Конечно, не ради «интересов государства», или страсти к сплаву, мучался я на проклятых плотах. На то была совсем иная причина. Уполномоченный 3-го отдела вел следствие против Ухлина и Вершинина, стараясь обвинить их в том, что они открыли лесзаг «Курья» в районе, откуда, якобы, невозможен сплав леса на верфь. Надо было во что бы то ни стало опровергнуть обвинение. Я рискнул. Карты уполномоченного были биты.